Неточные совпадения
Г-жа Простакова. Полно, братец,
о свиньях — то начинать. Поговорим-ка лучше
о нашем горе. (К Правдину.) Вот, батюшка! Бог велел нам взять на свои руки девицу. Она изволит получать грамотки от дядюшек. К ней с того света дядюшки пишут. Сделай милость, мой батюшка, потрудись,
прочти всем нам вслух.
Одет в военного покроя сюртук, застегнутый на
все пуговицы, и держит в правой руке сочиненный Бородавкиным"Устав
о неуклонном сечении", но, по-видимому, не
читает его, а как бы удивляется, что могут существовать на свете люди, которые даже эту неуклонность считают нужным обеспечивать какими-то уставами.
Он
прочел письма. Одно было очень неприятное — от купца, покупавшего лес в имении жены. Лес этот необходимо было продать; но теперь, до примирения с женой, не могло быть
о том речи.
Всего же неприятнее тут было то, что этим подмешивался денежный интерес в предстоящее дело его примирения с женою. И мысль, что он может руководиться этим интересом, что он для продажи этого леса будет искать примирения с женой, — эта мысль оскорбляла его.
Вронский взял письмо и записку брата. Это было то самое, что он ожидал, — письмо от матери с упреками за то, что он не приезжал, и записка от брата, в которой говорилось, что нужно переговорить. Вронский знал, что это
всё о том же. «Что им за делo!» подумал Вронский и, смяв письма, сунул их между пуговиц сюртука, чтобы внимательно
прочесть дорогой. В сенях избы ему встретились два офицера: один их, а другой другого полка.
Как всегда, у него за время его уединения набралось пропасть мыслей и чувств, которых он не мог передать окружающим, и теперь он изливал в Степана Аркадьича и поэтическую радость весны, и неудачи и планы хозяйства, и мысли и замечания
о книгах, которые он
читал, и в особенности идею своего сочинения, основу которого, хотя он сам не замечал этого, составляла критика
всех старых сочинений
о хозяйстве.
Читала ли она, как героиня романа ухаживала за больным, ей хотелось ходить неслышными шагами по комнате больного;
читала ли она
о том, как член парламента говорил речь, ей хотелось говорить эту речь;
читала ли она
о том, как леди Мери ехала верхом за стаей и дразнила невестку и удивляла
всех своею смелостью, ей хотелось это делать самой.
Он
прочел руководящую статью, в которой объяснялось, что в наше время совершенно напрасно поднимается вопль
о том, будто бы радикализм угрожает поглотить
все консервативные элементы и будто бы правительство обязано принять меры для подавления революционной гидры, что, напротив, «по нашему мнению, опасность лежит не в мнимой революционной гидре, а в упорстве традиционности, тормозящей прогресс», и т. д.
— Да, я
читал, — отвечал Сергей Иваныч. Они говорили
о последней телеграмме, подтверждавшей то, что три дня сряду Турки были разбиты на
всех пунктах и бежали и что на завтра ожидалось решительное сражение.
Она выписывала
все те книги,
о которых с похвалой упоминалось в получаемых ею иностранных газетах и журналах, и с тою внимательностью к читаемому, которая бывает только в уединении,
прочитывала их.
Степан Аркадьич мог быть спокоен, когда он думал
о жене, мог надеяться, что
всё образуется, по выражению Матвея, и мог спокойно
читать газету и пить кофе; но когда он увидал ее измученное, страдальческое лицо, услыхал этот звук голоса, покорный судьбе и отчаянный, ему захватило дыхание, что-то подступило к горлу, и глаза его заблестели слезами.
Он слушал разговор Агафьи Михайловны
о том, как Прохор Бога забыл, и на те деньги, что ему подарил Левин, чтобы лошадь купить, пьет без просыпу и жену избил до смерти; он слушал и
читал книгу и вспоминал
весь ход своих мыслей, возбужденных чтением.
Не говоря уже
о разногласиях, свойственных
всем советам, во мнении собравшихся обнаружилась какая-то даже непостижимая нерешительность: один говорил, что Чичиков делатель государственных ассигнаций, и потом сам прибавлял: «а может быть, и не делатель»; другой утверждал, что он чиновник генерал-губернаторской канцелярии, и тут же присовокуплял: «а впрочем, черт его знает, на лбу ведь не
прочтешь».
С соболезнованием рассказывал он, как велика необразованность соседей помещиков; как мало думают они
о своих подвластных; как они даже смеялись, когда он старался изъяснить, как необходимо для хозяйства устроенье письменной конторы, контор комиссии и даже комитетов, чтобы тем предохранить всякие кражи и всякая вещь была бы известна, чтобы писарь, управитель и бухгалтер образовались бы не как-нибудь, но оканчивали бы университетское воспитанье; как, несмотря на
все убеждения, он не мог убедить помещиков в том, что какая бы выгода была их имениям, если бы каждый крестьянин был воспитан так, чтобы, идя за плугом, мог
читать в то же время книгу
о громовых отводах.
Ей рано нравились романы;
Они ей заменяли
всё;
Она влюблялася в обманы
И Ричардсона и Руссо.
Отец ее был добрый малый,
В прошедшем веке запоздалый;
Но в книгах не видал вреда;
Он, не
читая никогда,
Их почитал пустой игрушкой
И не заботился
о том,
Какой у дочки тайный том
Дремал до утра под подушкой.
Жена ж его была сама
От Ричардсона без ума.
О, кто б немых ее страданий
В сей быстрый миг не
прочитал!
Кто прежней Тани, бедной Тани
Теперь в княгине б не узнал!
В тоске безумных сожалений
К ее ногам упал Евгений;
Она вздрогнула и молчит
И на Онегина глядит
Без удивления, без гнева…
Его больной, угасший взор,
Молящий вид, немой укор,
Ей внятно
всё. Простая дева,
С мечтами, сердцем прежних дней,
Теперь опять воскресла в ней.
Он
прочел все, что было написано во Франции замечательного по части философии и красноречия в XVIII веке, основательно знал
все лучшие произведения французской литературы, так что мог и любил часто цитировать места из Расина, Корнеля, Боало, Мольера, Монтеня, Фенелона; имел блестящие познания в мифологии и с пользой изучал, во французских переводах, древние памятники эпической поэзии, имел достаточные познания в истории, почерпнутые им из Сегюра; но не имел никакого понятия ни
о математике, дальше арифметики, ни
о физике, ни
о современной литературе: он мог в разговоре прилично умолчать или сказать несколько общих фраз
о Гете, Шиллере и Байроне, но никогда не
читал их.
— Я эту теорию его знаю. Я
читала его статью в журнале
о людях, которым
все разрешается… Мне приносил Разумихин…
— А вы думали нет? Подождите, я и вас проведу, — ха, ха, ха! Нет, видите ли-с, я вам
всю правду скажу. По поводу
всех этих вопросов, преступлений, среды, девочек мне вспомнилась теперь, — а впрочем, и всегда интересовала меня, — одна ваша статейка. «
О преступлении»… или как там у вас, забыл название, не помню. Два месяца назад имел удовольствие в «Периодической речи»
прочесть.
Я стал
читать про себя молитву, принося богу искреннее раскаяние во
всех моих прегрешениях и моля его
о спасении
всех близких моему сердцу.
— Да, я. И знаете ли, с какою целью? Куклы делать, головки, чтобы не ломались. Я ведь тоже практическая. Но
все еще не готово. Нужно еще Либиха почитать. Кстати,
читали вы статью Кислякова
о женском труде в «Московских ведомостях»?
Прочтите, пожалуйста. Ведь вас интересует женский вопрос? И школы тоже? Чем ваш приятель занимается? Как его зовут?
—
О, моя милая бабушка, — отвечал я, — вам и не будет надобности давать мне советы, — я только взгляну на ваше лицо и
прочитаю в ваших глазах
все, что мне нужно.
— Он нам замечательно рассказывал, прямо — лекции
читал о том, сколько сорных трав зря сосет землю, сколько дешевого дерева, ольхи, ветлы, осины, растет бесполезно для нас. Это, говорит,
все паразиты, и надобно их истребить с корнем. Дескать, там, где растет репей, конский щавель, крапива, там подсолнухи и всякая овощь может расти, а на месте дерева, которое даже для топлива — плохо, надо сажать поделочное, ценное — дуб, липу, клен. Произрастание, говорит, паразитов неразумно допускать, неэкономично.
—
Все — Лейкины, для развлечения пишут. Еще Короленко — туда-сюда, но — тоже!
О тараканах написал. В городе таракан — пустяк, ты его в деревне понаблюдай да опиши. Вот — Чехова хвалят, а он фокусник бездушный, серыми чернилами мажет,
читаешь — ничего не видно. Какие-то
все недоростки.
— Пригласил вас, чтоб лично вручить бумаги ваши, — он постучал тупым пальцем по стопке бумаг, но не подвинул ее Самгину, продолжая
все так же: — Кое-что
прочитал и без комплиментов скажу — оч-чень интересно! Зрелые мысли, например:
о необходимости консерватизма в литературе. Действительно, батенька, черт знает как начали писать; смеялся я,
читая отмеченные вами примерчики: «В небеса запустил ананасом, поет басом» — каково?
Спокойное молчание полей внушительно противоречило
всему, что Самгин
читал, слышал, и гасило мысли
о возможности каких-то социальных катастроф.
— Для серьезной оценки этой книги нужно, разумеется,
прочитать всю ее, — медленно начал он, следя за узорами дыма папиросы и с трудом думая
о том, что говорит. — Мне кажется — она более полемична, чем следовало бы. Ее идеи требуют… философского спокойствия. И не таких острых формулировок… Автор…
— Ну, — сказал он, не понижая голоса, —
о ней
все собаки лают, курицы кудакают, даже свиньи хрюкать начали. Скучно, батя! Делать нечего. В карты играть — надоело, давайте сделаем революцию, что ли? Я эту публику понимаю. Идут в революцию, как неверующие церковь посещают или участвуют в крестных ходах. Вы знаете — рассказ напечатал я, — не
читали?
Они, трое,
все реже посещали Томилина. Его обыкновенно заставали за книгой,
читал он — опираясь локтями
о стол, зажав ладонями уши. Иногда — лежал на койке, согнув ноги, держа книгу на коленях, в зубах его торчал карандаш. На стук в дверь он никогда не отвечал, хотя бы стучали три, четыре раза.
— Нас любят
все, кроме немцев, — турки, японцы, — возгласил доктор. — Турки без ума от Фаррера, японцы — от Лоти.
Читали вы «Рай животных» Франсиса Жамма?
О, — это вещь!
— Нет, — сказал Самгин. Рассказ он
читал, но не одобрил и потому не хотел говорить
о нем. Меньше
всего Иноков был похож на писателя; в широком и как будто чужом пальто, в белой фуражке, с бородою, которая неузнаваемо изменила грубое его лицо, он был похож на разбогатевшего мужика. Говорил он шумно, оживленно и, кажется, был нетрезв.
Он знал
все,
о чем говорят в «кулуарах» Государственной думы, внутри фракций, в министерствах, в редакциях газет, знал множество анекдотических глупостей
о жизни царской семьи, он находил время
читать текущую политическую литературу и, наскакивая на Самгина, спрашивал...
— Ну, это — хорошо, что «На горах» не
читают; там автор писал
о том, чего не видел, и наплел чепухи. Все-таки —
прочитай.
— Ах, Клим Иванович, — почему литераторы так мало и плохо пишут
о женских судьбах? Просто даже стыдно
читать:
все любовь, любовь…
Среда, в которой он вращался, адвокаты с большим самолюбием и нищенской практикой, педагоги средней школы, замученные и раздраженные своей практикой, сытые, но угнетаемые скукой жизни эстеты типа Шемякина, женщины, которые
читали историю Французской революции, записки m-me Роллан и восхитительно путали политику с кокетством, молодые литераторы, еще не облаянные и не укушенные критикой, собакой славы, но уже с признаками бешенства в их отношении к вопросу
о социальной ответственности искусства, представители так называемой «богемы», какие-то молчаливые депутаты Думы, причисленные к той или иной партии, но, видимо, не уверенные, что программы способны удовлетворить
все разнообразие их желаний.
Самгин вспомнил, что с месяц тому назад он
читал в пошлом «Московском листке» скандальную заметку
о студенте с фамилией, скрытой под буквой Т. Студент обвинял горничную дома свиданий в краже у него денег, но свидетели обвиняемой показали, что она
всю эту ночь до утра играла роль не горничной, а клиентки дома, была занята с другим гостем и потому — истец ошибается, он даже не мог видеть ее. Заметка была озаглавлена: «Ошибка ученого».
И стала рассказывать
о Спиваке; голос ее звучал брезгливо, после каждой фразы она поджимала увядшие губы; в ней чувствовалась неизлечимая усталость и злая досада на
всех за эту усталость. Но говорила она тоном, требующим внимания, и Варвара слушала ее, как гимназистка, которой не любимый ею учитель
читает нотацию.
«Всякого заинтересовала бы. Гедонизм. Чепуха какая-то. Очевидно — много
читала. Говорит в манере героинь Лескова.
О поручике вспомнила после
всего и равнодушно. Другая бы ужасалась долго. И — сентиментально… Интеллигентские ужасы всегда и вообще сентиментальны… Я, кажется, не склонен ужасаться. Не умею. Это — достоинство или недостаток?»
Он видел себя умнее
всех в классе, он уже
прочитал не мало таких книг,
о которых его сверстники не имели понятия, он чувствовал, что даже мальчики старше его более дети, чем он.
—
О торговле, об эманципации женщин,
о прекрасных апрельских днях, какие выпали нам на долю, и
о вновь изобретенном составе против пожаров. Как это вы не
читаете? Ведь тут наша вседневная жизнь. А пуще
всего я ратую за реальное направление в литературе.
И опять, как прежде, ему захотелось вдруг всюду, куда-нибудь далеко: и туда, к Штольцу, с Ольгой, и в деревню, на поля, в рощи, хотелось уединиться в своем кабинете и погрузиться в труд, и самому ехать на Рыбинскую пристань, и дорогу проводить, и
прочесть только что вышедшую новую книгу,
о которой
все говорят, и в оперу — сегодня…
А Обломов, лишь проснется утром, первый образ в воображении — образ Ольги, во
весь рост, с веткой сирени в руках. Засыпал он с мыслью
о ней, шел гулять,
читал — она тут, тут.
Он говорил просто, свободно переходя от предмета к предмету, всегда знал обо
всем, что делается в мире, в свете и в городе; следил за подробностями войны, если была война, узнавал равнодушно
о перемене английского или французского министерства,
читал последнюю речь в парламенте и во французской палате депутатов, всегда знал
о новой пиесе и
о том, кого зарезали ночью на Выборгской стороне.
Она прилежна, любит шить, рисует. Если сядет за шитье, то углубится серьезно и молча, долго может просидеть; сядет за фортепиано, непременно проиграет
все до конца, что предположит; книгу
прочтет всю и долго рассказывает
о том, что
читала, если ей понравится. Поет, ходит за цветами, за птичками, любит домашние заботы, охотница до лакомств.
Письмо оканчивалось этой строкой. Райский дочитал — и
все глядел на строки, чего-то ожидая еще, стараясь
прочесть за строками. В письме
о самой Вере не было почти ничего: она оставалась в тени, а освещен один он — и как ярко!
— Нет, — начал он, — есть ли кто-нибудь, с кем бы вы могли стать вон там, на краю утеса, или сесть в чаще этих кустов — там и скамья есть — и просидеть утро или вечер, или
всю ночь, и не заметить времени, проговорить без умолку или промолчать полдня, только чувствуя счастье — понимать друг друга, и понимать не только слова, но знать,
о чем молчит другой, и чтоб он умел
читать в этом вашем бездонном взгляде вашу душу, шепот сердца… вот что!
Если б у меня был читатель и
прочел все то, что я уже написал
о моих приключениях, то, нет сомнения, ему нечего было бы объяснять, что я решительно не создан для какого бы то ни было общества.
Вообще,
все эти мечты
о будущем,
все эти гадания —
все это теперь еще как роман, и я, может быть, напрасно записываю; пускай бы оставалось под черепом; знаю тоже, что этих строк, может быть, никто не
прочтет; но если б кто и
прочел, то поверил ли бы он, что, может быть, я бы и не вынес ротшильдских миллионов?
Я громко удивился тому, что Васин, имея этот дневник столько времени перед глазами (ему дали
прочитать его), не снял копии, тем более что было не более листа кругом и заметки
все короткие, — «хотя бы последнюю-то страничку!» Васин с улыбкою заметил мне, что он и так помнит, притом заметки без всякой системы,
о всем, что на ум взбредет.
Читая эти страницы, испещренные названиями какого-то птичьего языка, исполненные этнографических, географических, филологических данных
о крае, известном нам только по имени, благоговею перед всесокрушающею любознательностью и громадным терпением ученого отца и робко краду у него вышеприведенные отрывочные сведения
о Корее —
все для вас.
Я припоминал
все, что
читал еще у Вальяна
о мысе и
о других: описание песков, зноя, сражений со львами,
о фермерах, и не верилось мне, что я еду по тем самым местам, что я в 10 000 милях от отечества.