Неточные совпадения
Проходя мимо
окон княжны, я услышал снова шаги
за собою; человек, завернутый в шинель, пробежал мимо меня.
Наконец — уж Бог знает откуда он явился, только не из
окна, потому что оно не отворялось, а должно быть, он вышел в стеклянную дверь, что
за колонной, — наконец, говорю я, видим мы,
сходит кто-то с балкона…
Молча с Грушницким спустились мы с горы и
прошли по бульвару, мимо
окон дома, где скрылась наша красавица. Она сидела у
окна. Грушницкий, дернув меня
за руку, бросил на нее один из тех мутно-нежных взглядов, которые так мало действуют на женщин. Я навел на нее лорнет и заметил, что она от его взгляда улыбнулась, а что мой дерзкий лорнет рассердил ее не на шутку. И как, в самом деле, смеет кавказский армеец наводить стеклышко на московскую княжну?..
Маленькая горенка с маленькими
окнами, не отворявшимися ни в зиму, ни в лето, отец, больной человек, в длинном сюртуке на мерлушках и в вязаных хлопанцах, надетых на босую ногу, беспрестанно вздыхавший,
ходя по комнате, и плевавший в стоявшую в углу песочницу, вечное сиденье на лавке, с пером в руках, чернилами на пальцах и даже на губах, вечная пропись перед глазами: «не лги, послушествуй старшим и носи добродетель в сердце»; вечный шарк и шлепанье по комнате хлопанцев, знакомый, но всегда суровый голос: «опять задурил!», отзывавшийся в то время, когда ребенок, наскуча однообразием труда, приделывал к букве какую-нибудь кавыку или хвост; и вечно знакомое, всегда неприятное чувство, когда вслед
за сими словами краюшка уха его скручивалась очень больно ногтями длинных протянувшихся сзади пальцев: вот бедная картина первоначального его детства, о котором едва сохранил он бледную память.
— Вот говорит пословица: «Для друга семь верст не околица!» — говорил он, снимая картуз. —
Прохожу мимо, вижу свет в
окне, дай, думаю себе, зайду, верно, не спит. А! вот хорошо, что у тебя на столе чай, выпью с удовольствием чашечку: сегодня
за обедом объелся всякой дряни, чувствую, что уж начинается в желудке возня. Прикажи-ка мне набить трубку! Где твоя трубка?
«Сообразно инструкции. После пяти часов
ходил по улице. Дом с серой крышей, по два
окна сбоку; при нем огород. Означенная особа приходила два раза:
за водой раз,
за щепками для плиты два. По наступлении темноты проник взглядом в
окно, но ничего не увидел по причине занавески».
Прислушиваясь к себе, Клим ощущал в груди, в голове тихую, ноющую скуку, почти боль; это было новое для него ощущение. Он сидел рядом с матерью, лениво ел арбуз и недоумевал: почему все философствуют? Ему казалось, что
за последнее время философствовать стали больше и торопливее. Он был обрадован весною, когда под предлогом ремонта флигеля писателя Катина попросили освободить квартиру. Теперь,
проходя по двору, он с удовольствием смотрел на закрытые ставнями
окна флигеля.
Явился слуга со счетом, Самгин поцеловал руку женщины, ушел, затем, стоя посредине своей комнаты, закурил, решив идти на бульвары. Но, не
сходя с места, глядя в мутно-серую пустоту
за окном, над крышами, выкурил всю папиросу, подумал, что, наверное, будет дождь, позвонил, спросил бутылку вина и взял новую книгу Мережковского «Грядущий хам».
— Какой скверный табак, — сказала Лидия,
проходя к
окну, залепленному снегом, остановилась там боком ко всем и стала расспрашивать Дронова,
за что его исключили; Дронов отвечал ей нехотя, сердито. Макаров двигал бровями, мигал и пристально, сквозь пелену дыма, присматривался к темно-коричневой фигурке девушки.
«Вот еще один экзамен», — вяло подумал Клим, открывая
окно. По двору
ходила Спивак, кутаясь в плед, рядом с нею шагал Иноков, держа руки
за спиною, и ворчал что-то.
У
окна сидел бритый, черненький, с лицом старика;
за столом, у дивана, кто-то, согнувшись, быстро писал, человек в сюртуке и золотых очках, похожий на профессора, тяжело топая,
ходил из комнаты в комнату, чего-то искал.
Бальзаминов. Меня раза три травили. Во-первых, перепугают до смерти, да еще бежишь с версту, духу потом не переведешь. Да и страм! какой страм-то, маменька! Ты тут ухаживаешь, стараешься понравиться — и вдруг видят тебя из
окна, что ты летишь во все лопатки. Что
за вид, со стороны-то посмотреть! Невежество в высшей степени… что уж тут! А вот теперь, как мы с Лукьян Лукьянычем вместе
ходим, так меня никто не смеет тронуть. А знаете, маменька, что я задумал?
— Так вот, милейший Реймер, когда вам будет скучно, приходите сюда и улыбнитесь. Там,
за окном, сидит дурак. Дурак, купленный дешево, в рассрочку, надолго. Он сопьется от скуки или
сойдет с ума… но будет ждать, сам не зная чего. Да вот и он!
Камера, в которой содержалась Маслова, была длинная комната, в 9 аршин длины и 7 ширины, с двумя
окнами, выступающею облезлой печкой и нарами с рассохшимися досками, занимавшими две трети пространства. В середине, против двери, была темная икона с приклеенною к ней восковой свечкой и подвешенным под ней запыленным букетом иммортелек.
За дверью налево было почерневшее место пола, на котором стояла вонючая кадка. Поверка только что
прошла, и женщины уже были заперты на ночь.
Пройдя раза два взад и вперед
за углом дома и попав несколько paз ногою в лужу, Нехлюдов опять подошел к
окну девичьей.
Пройдя площадь с церковью и длинную улицу с ярко светящимися
окнами домов, Нехлюдов вслед
за проводником вышел на край села в полный мрак.
Часто мы
ходили с Ником
за город, у нас были любимые места — Воробьевы горы, поля
за Драгомиловской заставой. Он приходил
за мной с Зонненбергом часов в шесть или семь утра и, если я спал, бросал в мое
окно песок и маленькие камешки. Я просыпался, улыбаясь, и торопился выйти к нему.
Покуда в девичьей происходят эти сцены, Василий Порфирыч Затрапезный заперся в кабинете и возится с просвирами. Он совершает проскомидию, как настоящий иерей: шепчет положенные молитвы, воздевает руки, кладет земные поклоны. Но это не мешает ему от времени до времени посматривать в
окна, не
прошел ли кто по двору и чего-нибудь не пронес ли. В особенности зорко следит его глаз
за воротами, которые ведут в плодовитый сад. Теперь время ягодное, как раз кто-нибудь проползет.
В
окна дуло; сырость проникала беспрепятственно всюду; полы
ходили ходуном, потолки покрывались пятнами, и дом,
за отсутствием ремонта, врастал в землю и ветшал.
— У нас, евреев, это делается очень часто… Ну, и опять нужно знать,
за кого она выйдет. А! Ее нельзя-таки отдать
за первого встречного… А такого жениха тоже на улице каждый день не подымешь. Когда его дед, хасид такой-то, приезжает в какой-нибудь город, то около дома нельзя
пройти… Приставляют даже лестницы, лезут в
окна, несут больных, народ облепляет стены, чисто как мухи. Забираются на крыши… А внук… Ха! Он теперь уже великий ученый, а ему еще только пятнадцать лет…
В доме Бетленга жили шумно и весело, в нем было много красивых барынь, к ним
ходили офицеры, студенты, всегда там смеялись, кричали и пели, играла музыка. И самое лицо дома было веселое, стекла
окон блестели ясно, зелень цветов
за ними была разнообразно ярка. Дедушка не любил этот дом.
Его немой племянник уехал в деревню жениться; Петр жил один над конюшней, в низенькой конуре с крошечным
окном, полной густым запахом прелой кожи, дегтя, пота и табака, — из-за этого запаха я никогда не
ходил к нему в жилище. Спал он теперь, не гася лампу, что очень не нравилось деду.
Две-три цыганки мне были немножко знакомы и раньше:
за неделю до приезда в Усково я видел в Рыковском, как они с мешками
за плечами
ходили под
окнами и предлагали погадать.
Нюрочка перебегала из столовой в залу и смотрела в
окно на галдевшую на дворе толпу. Ей опять было весело, и она только избегала встречаться с Иваном Семенычем, которого сразу разлюбила. Добрый старик замечал эту детскую ненависть и не знал, как опять подружиться с Нюрочкой. Улучив минуту, когда она
проходила мимо него, он поймал ее
за какую-то оборку и прошептал, указывая глазами на Овсянникова...
В восемь часов утра начинался день в этом доме; летом он начинался часом ранее. В восемь часов Женни сходилась с отцом у утреннего чая, после которого старик тотчас уходил в училище, а Женни заходила на кухню и через полчаса являлась снова в зале. Здесь, под одним из двух
окон, выходивших на берег речки, стоял ее рабочий столик красного дерева с зеленым тафтяным мешком для обрезков.
За этим столиком
проходили почти целые дни Женни.
Анатомический театр представлял из себя длинное, одноэтажное темно-серое здание, с белыми обрамками вокруг
окон и дверей. Было в самой внешности его что-то низкое, придавленное, уходящее в землю, почти жуткое. Девушки одна
за другой останавливались у ворот и робко
проходили через двор в часовню, приютившуюся на другом конце двора, в углу, окрашенную в такой же темно-серый цвет с белыми обводами.
— Сейчас
пройдет, — сказал старик, поглядывая на
окна; затем встал и прошелся взад и вперед по комнате. Нелли искоса следила
за ним взглядом. Она была в чрезвычайном, болезненном волнении. Я видел это; но на меня она как-то избегала глядеть.
Я не отвечал ему; он попросил у меня табаку. Чтобы отвязаться от него (к тому же нетерпение меня мучило), я сделал несколько шагов к тому направлению, куда удалился отец; потом
прошел переулочек до конца, повернул
за угол и остановился. На улице, в сорока шагах от меня, пред раскрытым
окном деревянного домика, спиной ко мне стоял мой отец; он опирался грудью на оконницу, а в домике, до половины скрытая занавеской, сидела женщина в темном платье и разговаривала с отцом; эта женщина была Зинаида.
Когда
проходили мимо дома безногого Зосимова, который получал с фабрики
за свое увечье ежемесячное пособие, он, высунув голову из
окна, закричал...
Мать
ходила взад и вперед и смотрела на сына, Андрей, слушая его рассказы, стоял у
окна, заложив руки
за спину. Павел расхаживал по комнате. У него отросла борода, мелкие кольца тонких, темных волос густо вились на щеках, смягчая смуглый цвет лица.
Рыбин согнулся и неохотно, неуклюже вылез в сени. Мать с минуту стояла перед дверью, прислушиваясь к тяжелым шагам и сомнениям, разбуженным в ее груди. Потом тихо повернулась,
прошла в комнату и, приподняв занавеску, посмотрела в
окно.
За стеклом неподвижно стояла черная тьма.
— Да. Злой человек! Подсматривает
за всеми, выспрашивает, по нашей улице стал
ходить, в
окна к нам заглядывать…
И, молча пожав им руки, ушла, снова холодная и строгая. Мать и Николай, подойдя к
окну, смотрели, как девушка
прошла по двору и скрылась под воротами. Николай тихонько засвистал, сел
за стол и начал что-то писать.
От этого, понятно, зáмок казался еще страшнее, и даже в ясные дни, когда, бывало, ободренные светом и громкими голосами птиц, мы подходили к нему поближе, он нередко наводил на нас припадки панического ужаса, — так страшно глядели черные впадины давно выбитых
окон; в пустых залах
ходил таинственный шорох: камешки и штукатурка, отрываясь, падали вниз, будя гулкое эхо, и мы бежали без оглядки, а
за нами долго еще стояли стук, и топот, и гоготанье.
Он
прошел дальше и завернул
за угол. В глубине палисадника, у Назанского горел огонь. Одно из
окон было раскрыто настежь. Сам Назанский, без сюртука, в нижней рубашке, расстегнутой у ворота,
ходил взад и вперед быстрыми шагами по комнате; его белая фигура и золотоволосая голова то мелькали в просветах
окон, то скрывались
за простенками. Ромашов перелез через забор палисадника и окликнул его.
Александра Петровна неожиданно подняла лицо от работы и быстро, с тревожным выражением повернула его к
окну. Ромашову показалось, что она смотрит прямо ему в глаза. У него от испуга сжалось и похолодело сердце, и он поспешно отпрянул
за выступ стены. На одну минуту ему стало совестно. Он уже почти готов был вернуться домой, но преодолел себя и через калитку
прошел в кухню.
Из
окна направо была видна через ворота часть грязной, черной улицы, с чьим-то забором по ту сторону. Вдоль этого забора, бережно ступая ногами в сухие места, медленно
проходили люди. «У них целый день еще впереди, — думал Ромашов, завистливо следя
за ними глазами, — оттого они и не торопятся. Целый свободный день!»
Стоит только
сходить за четыре версты — ноги-то свои, не купленные! —
за курицей,
за сигом, стоит выждать часа два у
окна, пока появится во дворе знакомый разносчик, — и дело в шляпе.
Одним утром, не зная, что с собой делать, он лежал в своем нумере, опершись грудью на
окно, и с каким-то тупым и бессмысленным любопытством глядел на улицу, на которой происходили обыкновенные сцены: дворник противоположного дома, в ситцевой рубахе и в вязаной фуфайке, лениво мел мостовую; из квартиры с красными занавесками, в нижнем этаже, выскочила, с кофейником в руках, растрепанная девка и пробежала в ближайший трактир
за водой;
прошли потом похороны с факельщиками, с попами впереди и с каретами назади, в которых мелькали черные чепцы и белые плерезы.
Петра Михайлыча знали не только в городе и уезде, но, я думаю, и в половине губернии: каждый день, часов в семь утра, он выходил из дома
за припасами на рынок и имел, при этом случае, привычку поговорить со встречным и поперечным.
Проходя, например, мимо полуразвалившегося домишка соседки-мещанки, в котором из волокового
окна [Волоковое
окно — маленькое задвижное оконце, прорубавшееся в избах старинной постройки в боковых стенах.] выглядывала голова хозяйки, повязанная платком, он говорил...
Он
ходил по комнате, садился
за стол, брал лист бумаги, чертил на нем несколько строк — и тотчас их вымарывал… Вспоминал удивительную фигуру Джеммы, в темном
окне, под лучами звезд, всю развеянную теплым вихрем; вспоминал ее мраморные руки, подобные рукам олимпийских богинь, чувствовал их живую тяжесть на плечах своих… Потом он брал брошенную ему розу — и казалось ему, что от ее полузавядших лепестков веяло другим, еще более тонким запахом, чем обычный запах роз…
Сени и лестницу я
прошел, еще не проснувшись хорошенько, но в передней замок двери, задвижка, косая половица, ларь, старый подсвечник, закапанный салом по-старому, тени от кривой, холодной, только что зажженной светильни сальной свечи, всегда пыльное, не выставлявшееся двойное
окно,
за которым, как я помнил, росла рябина, — все это так было знакомо, так полно воспоминаний, так дружно между собой, как будто соединено одной мыслью, что я вдруг почувствовал на себе ласку этого милого старого дома.
К Рождеству он ей уже надоел. Она вернулась к одной из своих прежних, испытанных пассий. А он не мог.
Ходит за ней, как привидение. Измучился весь, исхудал, почернел. Говоря высоким штилем — «смерть уже лежала на его высоком челе». Ревновал он ее ужасно. Говорят, целые ночи простаивал под ее
окнами.
— Сигарку, вечером, у
окна… месяц светил… после беседки… в Скворешниках? Помнишь ли, помнишь ли, — вскочила она с места, схватив
за оба угла его подушку и потрясая ее вместе с его головой. — Помнишь ли, пустой, пустой, бесславный, малодушный, вечно, вечно пустой человек! — шипела она своим яростным шепотом, удерживаясь от крику. Наконец бросила его и упала на стул, закрыв руками лицо. — Довольно! — отрезала она, выпрямившись. — Двадцать лет
прошло, не воротишь; дура и я.
— Сначала я ее, — продолжала она, — и не рассмотрела хорошенько, когда отдавала им квартиру; но вчера поутру, так, будто гуляя по тротуару, я стала
ходить мимо их
окон, и вижу: в одной комнате сидит адмиральша, а в другой дочь, которая, вероятно, только что встала с постели и стоит недалеко от
окна в одной еще рубашечке, совершенно распущенной, — и что это
за красота у ней личико и турнюр весь — чудо что такое!
Саша
прошел за угол, к забору, с улицы, остановился под липой и, выкатив глаза, поглядел в мутные
окна соседнего дома. Присел на корточки, разгреб руками кучу листьев, — обнаружился толстый корень и около него два кирпича, глубоко вдавленные в землю. Он приподнял их — под ними оказался кусок кровельного железа, под железом — квадратная дощечка, наконец предо мною открылась большая дыра, уходя под корень.
Мимо нас не спеша
проходили люди, влача
за собою длинные тени, дымом вставала пыль из-под ног, хороня эти тени. Вечерняя грусть становилась все тяжелей, из
окон изливался ворчливый голос деда...
Был пасмурный, холодный день. Передонов возвращался от Володина. Тоска томила его. Вершина заманила Передонова к себе в сад. Он покорился опять ее ворожащему зову. Вдвоем
прошли в беседку, по мокрым дорожкам, покрытым палыми, истлевающими, темными листьями. Унылою пахло сыростью в беседке. Из-за голых деревьев виден был дом с закрытыми
окнами.
Уже дважды падал мокрый весенний снег — «внук
за дедом приходил»; дома и деревья украсились ледяными подвесками, бледное, но тёплое солнце марта радугой играло в сосульках льда, а заспанные
окна домов смотрели в голубое небо, как прозревшие слепцы. Галки и вороны чинили гнёзда; в поле, над проталинами, пели жаворонки, и Маркуша с Борисом в ясные дни
ходили ловить их на зеркало.
Правитель канцелярии давно уж ушел, а Козелков все
ходит по комнатам и все о чем-то думает, а по временам посматривает на
окна либерала Собачкина,
за которыми виднеются курящие и закусывающие фигуры.