Неточные совпадения
Когда мы возвратились из ссылки, уже другая деятельность закипала в
литературе, в университете, в самом обществе. Это было время Гоголя и Лермонтова, статей Белинского, чтений Грановского и молодых
профессоров.
Официальное католичество и официальный протестантизм создали огромную богословскую
литературу, богословие стало делом профессиональным, им занимались специалисты, люди духовные,
профессора богословских факультетов и институтов.
Это вынуждало его состязаться с другими центрами немецкой культуры, приглашать в свой университет лучших
профессоров, покровительствовать
литературе, искусствам и наукам.
Не имея возможности достать самое сочинение, я постарался познакомиться с тем, что известно о Хельчицком, и такие сведения я получил из немецкой книги, присланной мне тем же пражским
профессором, и из истории чешской
литературы Пыпина.
Наконец, в исходе августа все было улажено, и лекции открылись в следующем порядке: Григорий Иваныч читал чистую, высшую математику; Иван Ипатыч — прикладную математику и опытную физику; Левицкий — логику и философию; Яковкин — русскую историю, географию и статистику;
профессор Цеплин — всеобщую историю;
профессор Фукс — натуральную историю;
профессор Герман — латинскую
литературу и древности...
Оторванный от театра стечением обстоятельств, я бросился в другую сторону — в
литературу, в натуральную историю, которую читал нам на французском языке
профессор Фукс, и всего более пристрастился к собиранию бабочек, которым увлекался я до чрезвычайности.
В нашем обществе все сведения о мире ученых исчерпываются анекдотами о необыкновенной рассеянности старых
профессоров и двумя-тремя остротами, которые приписываются то Груберу, то мне, то Бабухину. Для образованного общества этого мало. Если бы оно любило науку, ученых и студентов так, как Николай, то его
литература давно бы уже имела целые эпопеи, сказания и жития, каких, к сожалению, она не имеет теперь.
К моему удивлению, Гаврило Степаныч порядочно знал политическую экономию, читал Адама Смита, Милля, Маркса и постоянно жалел только о том, что, не зная новых языков, он не может пользоваться богатой европейской
литературой по разным экономическим вопросам из первых рук, а не дожидаясь переводов на русский язык; в статистике Гаврило Степаныч был как у себя дома, читал Кетле и Кольба, а работы русского
профессора Янсона он знал почти наизусть.
Эрих был сделан адъюнкт-профессором и читал в университете латинскую и греческую
литературу.
Все в один голос осыпали меня насмешливыми поздравлениями, что «нашелся еще такой же урод, как я и
профессор Городчанинов, лишенный от природы вкуса и чувства к прекрасному, который ненавидит Карамзина и ругает эпоху, произведенную им в
литературе; закоснелый славяноросс, старовер и гасильник, который осмелился напечатать свои старозаветные остроты и насмешки, и над кем же?
Один из ученых
профессоров наших, разбирая народную русскую
литературу, с удивительной прозорливостью сравнил русский народ с Ильей Муромцем, который сидел сиднем тридцать лет и потом вдруг, только выпивши чару пива крепкого от калик перехожиих, ощутил в себе силы богатырские и пошел совершать дивные подвиги.
«Мы — легион, потому что за нас здравый смысл, общественное мнение,
литература,
профессора, бесчисленные кружки свободно мыслящих людей, Западная Европа, все лучшее, передовое за нас.
Спенсер о парижских позитивистах меня совсем не расспрашивал, не говорил и о лондонских верующих. Свой позитивизм он считал вполне самобытным и свою систему наук ставил, кажется, выше контовской. Мои парижские единомышленники относились к нему, конечно, с оговорками, но признавали в нем огромный обобщающийум — первый в ту эпоху во всей философской
литературе. Не обмолвился Спенсер ничем и о немцах, о тогдашних
профессорах философии, и в лагере метафизиков, и в лагере сторонников механической теории мира.
Берг был еще тогда холостой и жил неизменно в Европейской гостинице. Вейнберг жил также временным холостяком в отеле"Маренж"в ожидании переезда на прекрасную квартиру как редактор"Варшавского дневника", что случилось уже позднее. Он был еще пока
профессором русской
литературы, а Берг читал русский язык и был очень любим своими слушателями, даже и поляками, за свое знание польского языка и как талантливый переводчик Мицкевича.
По русской истории, праву и
литературе приходилось довольствоваться более скудным составом
профессоров и программ.
Мне представлялся очень удачный случай побывать еще раз в Праге — в первый раз я был там также, и я, перед возвращением в Париж, поехал на эти празднества и писал о них в те газеты, куда продолжал корреспондировать. Туда же отправлялся и П.И.Вейнберг. Я его не видал с Петербурга, с 1865 года. Он уже успел тем временем опять"всплыть"и получить место
профессора русской
литературы в Варшавском университете.
Лекции я посещал усердно. Ходил в Публичную библиотеку и там читал книги, рекомендованные
профессорами, — особенно по русской
литературе: я хотел специализироваться в ней. По вечерам, когда Миша ложился спать, я садился за свой стол, курил папиросу за папиросой и в густо накуренной комнате сочинял стихи, читал по-немецки «Фауста» и Гейне и вообще то, что было для себя.
Взошел на кафедру маленький, горбатенький человечек. Черно-седая борода и совсем лысая голова с высоким, крутым лбом.
Профессор русской
литературы, Орест Федорович Миллер. Он говорил о Византии, о византийском христианстве, о «равноапостольном» византийском императоре Константине Великом. Из-за кафедры видна была одна только голова
профессора. Говорил он напыщенным, декламаторским голосом, как провинциальные трагики.