Неточные совпадения
Клубок пыли исчез. Я повернулся к
городу. Он лежал в своей лощине, тихий, сонный и… ненавистный.
Над ним носилась та же легкая пелена из пыли, дыма и тумана, местами сверкали клочки заросшего пруда, и старый инвалид дремал в обычной позе, когда я
проходил через заставу. Вдобавок, около пруда, на узкой деревянной кладочке, передо мной вдруг выросла огромная фигура Степана Яковлевича, ставшего уже директором. Он посмотрел на меня с высоты своего роста и сказал сурово...
С этих пор патриотическое возбуждение и демонстрации разлились широким потоком. В
городе с барабанным боем было объявлено военное положение. В один день наш переулок был занят отрядом солдат.
Ходили из дома в дом и отбирали оружие. Не обошли и нашу квартиру: у отца
над кроватью, на ковре, висел старый турецкий пистолет и кривая сабля. Их тоже отобрали… Это был первый обыск, при котором я присутствовал. Процедура показалась мне тяжелой и страшной.
Но, ставя бога грозно и высоко
над людьми, он, как и бабушка, тоже вовлекал его во все свои дела, — и его и бесчисленное множество святых угодников. Бабушка же как будто совсем не знала угодников, кроме Николы, Юрия, Фрола и Лавра, хотя они тоже были очень добрые и близкие людям:
ходили по деревням и
городам, вмешиваясь в жизнь людей, обладая всеми свойствами их. Дедовы же святые были почти все мученики, они свергали идолов, спорили с римскими царями, и за это их пытали, жгли, сдирали с них кожу.
Солнце точно погасло, свет его расплылся по земле серой, жидкой мутью, и трудно было понять, какой час дня
проходит над пустыми улицами
города, молча утопавшими в грязи. Но порою — час и два — в синевато-сером небе жалобно блестело холодное бесформенное пятно, старухи называли его «солнышком покойничков».
В эти тёмные обидные ночи рабочий народ
ходил по улицам с песнями, с детской радостью в глазах, — люди впервые ясно видели свою силу и сами изумлялись значению её, они поняли свою власть
над жизнью и благодушно ликовали, рассматривая ослепшие дома, неподвижные, мёртвые машины, растерявшуюся полицию, закрытые пасти магазинов и трактиров, испуганные лица, покорные фигуры тех людей, которые, не умея работать, научились много есть и потому считали себя лучшими людьми в
городе.
Ночами, когда
город мёртво спит, Артамонов вором крадётся по берегу реки, по задворкам, в сад вдовы Баймаковой. В тёплом воздухе гудят комары, и как будто это они разносят
над землёй вкусный запах огурцов, яблок, укропа. Луна катится среди серых облаков, реку гладят тени. Перешагнув через плетень в сад, Артамонов тихонько
проходит во двор, вот он в тёмном амбаре, из угла его встречает опасливый шёпот...
В дни погромов Сашка свободно
ходил по
городу со своей смешной обезьяньей, чисто еврейской физиономией. Его не трогали. В нем была та непоколебимая душевная смелость, та небоязнь боязни, которая охраняет даже слабого человека лучше всяких браунингов. Но один раз, когда он, прижатый к стене дома, сторонился от толпы, ураганом лившейся во всю ширь улицы, какой-то каменщик, в красной рубахе и белом фартуке, замахнулся
над ним зубилом и заорал...
Это служило сторожу развлечением, а обществу ручательством, что бдящий
над ним не спит и не дремлет. Но и эта предосторожность не всегда помогала; случалось, что сторож обладал способностью альбатроса: он спал,
ходя и кланяясь, а спросонья бил ложный всполох, приняв за губернатора помещичью карету, и тогда в
городе поднималось напрасное смятение, оканчивавшееся тем, что чиновники снова размундиривались и городническая тройка откладывалась, а неосмотрительного стража слегка или не слегка секли.
Он лег на камни мостовой, жесткие, холодные, — ибо уже целый день
прошел и ночная тьма спустилась
над городом, — лег на камни, закрыл голову плащом и завыл жалобно от обиды, стыда и бессильного желания.
То, что явилось в моем романе"Китай-город"(к 80-м годам), было как раз результатом наблюдений
над новым купеческим миром. Центральный тип смехотворного"Кита Китыча"уже
сошел со сцены. Надо было совсем иначе относиться к московской буржуазии. А автор"Свои люди — сочтемся!"не желал изменять своему основному типу обличительного комика, трактовавшего все еще по-старому своих купцов.
Пьера с 13-ю другими отвели на Крымский Брод в каретный сарай купеческого дома.
Проходя по улицам, Пьер задыхался от дыма, который, казалось, стоял
над всем
городом. С разных сторон виднелись пожары. Пьер тогда еще не понимал значения сожженной Москвы и с ужасом смотрел на эти пожары.
С непокрытою от рассеянности головою
прошел он по всему
городу, удивляя своею лысиною прохожих, которые смеялись
над ним злее, чем дети смеялись
над лысым пророком; но Пизонский, однако, был терпеливей пророка: он никого не проклял, а только тихо поплакал, севши под ракитой за городскою заставой.
С непокрытою от рассеянности головою
прошел он по всему
городу, удивляя прохожих, которые смеялись
над ним злее, чем дети смеялись
над лысым пророком.