Неточные совпадения
Г-жа Простакова (Стародуму). Хорошо ли отдохнуть изволил, батюшка? Мы все в четвертой комнате на цыпочках
ходили, чтоб тебя не обеспокоить; не смели в
дверь заглянуть; послышим, ан уж ты давно и сюда вытти изволил. Не взыщи, батюшка…
Левин же между тем в панталонах, но без жилета и фрака
ходил взад и вперед по своему нумеру, беспрестанно высовываясь в
дверь и оглядывая коридор. Но в коридоре не видно было того, кого он ожидал, и он, с отчаянием возвращаясь и взмахивая руками, относился к спокойно курившему Степану Аркадьичу.
Он не раздеваясь
ходил своим ровным шагом взад и вперед по звучному паркету освещенной одною лампой столовой, по ковру темной гостиной, в которой свет отражался только на большом, недавно сделанном портрете его, висевшем над диваном, и чрез ее кабинет, где горели две свечи, освещая портреты ее родных и приятельниц и красивые, давно близко знакомые ему безделушки ее письменного стола. Чрез ее комнату он доходил до
двери спальни и опять поворачивался.
«Девочка — и та изуродована и кривляется», подумала Анна. Чтобы не видать никого, она быстро встала и села к противоположному окну в пустом вагоне. Испачканный уродливый мужик в фуражке, из-под которой торчали спутанные волосы,
прошел мимо этого окна, нагибаясь к колесам вагона. «Что-то знакомое в этом безобразном мужике», подумала Анна. И вспомнив свой сон, она, дрожа от страха, отошла к противоположной
двери. Кондуктор отворял
дверь, впуская мужа с женой.
«Однако когда-нибудь же нужно; ведь не может же это так остаться», сказал он, стараясь придать себе смелости. Он выпрямил грудь, вынул папироску, закурил, пыхнул два раза, бросил ее в перламутровую раковину-пепельницу, быстрыми шагами
прошел мрачную гостиную и отворил другую
дверь в спальню жены.
Проходя через первую гостиную, Левин встретил в
дверях графиню Боль, с озабоченным и строгим лицом что-то приказывавшую слуге. Увидав Левина, она улыбнулась и попросила его в следующую маленькую гостиную, из которой слышались голоса. В этой гостиной сидели на креслах две дочери графини и знакомый Левину московский полковник. Левин подошел к ним, поздоровался и сел подле дивана, держа шляпу на колене.
Помощник взял карточку и, очевидно, не одобряя ее содержание,
прошел в
дверь.
Левин посмотрел еще раз на портрет и на ее фигуру, как она, взяв руку брата,
проходила с ним в высокие
двери, и почувствовал к ней нежность и жалость, удивившие его самого.
Левину слышно было за
дверью, как кашлял,
ходил, мылся и что-то говорил доктор.
Прошло минуты три; Левину казалось, что
прошло больше часа. Он не мог более дожидаться.
Наконец — уж Бог знает откуда он явился, только не из окна, потому что оно не отворялось, а должно быть, он вышел в стеклянную
дверь, что за колонной, — наконец, говорю я, видим мы,
сходит кто-то с балкона…
— Она за этой
дверью; только я сам нынче напрасно хотел ее видеть: сидит в углу, закутавшись в покрывало, не говорит и не смотрит: пуглива, как дикая серна. Я нанял нашу духанщицу: она знает по-татарски, будет
ходить за нею и приучит ее к мысли, что она моя, потому что она никому не будет принадлежать, кроме меня, — прибавил он, ударив кулаком по столу. Я и в этом согласился… Что прикажете делать? Есть люди, с которыми непременно должно соглашаться.
Чичиков, чинясь,
проходил в
дверь боком, чтоб дать и хозяину
пройти с ним вместе; но это было напрасно: хозяин бы не
прошел, да его уж и не было. Слышно было только, как раздавались его речи по двору: «Да что ж Фома Большой? Зачем он до сих пор не здесь? Ротозей Емельян, беги к повару-телепню, чтобы потрошил поскорей осетра. Молоки, икру, потроха и лещей в уху, а карасей — в соус. Да раки, раки! Ротозей Фома Меньшой, где же раки? раки, говорю, раки?!» И долго раздавалися всё — раки да раки.
В передней не дали даже и опомниться ему. «Ступайте! вас князь уже ждет», — сказал дежурный чиновник. Перед ним, как в тумане, мелькнула передняя с курьерами, принимавшими пакеты, потом зала, через которую он
прошел, думая только: «Вот как схватит, да без суда, без всего, прямо в Сибирь!» Сердце его забилось с такой силою, с какой не бьется даже у наиревнивейшего любовника. Наконец растворилась пред ним
дверь: предстал кабинет, с портфелями, шкафами и книгами, и князь гневный, как сам гнев.
Не мешает сделать еще замечание, что Манилова… но, признаюсь, о дамах я очень боюсь говорить, да притом мне пора возвратиться к нашим героям, которые стояли уже несколько минут перед
дверями гостиной, взаимно упрашивая друг друга
пройти вперед.
В сей утомительной прогулке
Проходит час-другой, и вот
У Харитонья в переулке
Возок пред домом у ворот
Остановился. К старой тетке,
Четвертый год больной в чахотке,
Они приехали теперь.
Им настежь отворяет
дверь,
В очках, в изорванном кафтане,
С чулком в руке, седой калмык.
Встречает их в гостиной крик
Княжны, простертой на диване.
Старушки с плачем обнялись,
И восклицанья полились.
Милка, которая, как я после узнал, с самого того дня, в который занемогла maman, не переставала жалобно выть, весело бросилась к отцу — прыгала на него, взвизгивала, лизала его руки; но он оттолкнул ее и
прошел в гостиную, оттуда в диванную, из которой
дверь вела прямо в спальню.
Пройдя еще комнату Мими, папа отворил
дверь спальни, и мы вошли.
Он был такого большого роста, что для того, чтобы
пройти в
дверь, ему не только нужно было нагнуть голову, но и согнуться всем телом.
Ему сказали, где мать; он
прошел в высокое помещение и, тихо прикрыв
дверь, неслышно остановился, смотря на поседевшую женщину в черном платье.
Произошло это утром, в десять часов. В этот час утра, в ясные дни, солнце всегда длинною полосой
проходило по его правой стене и освещало угол подле
двери. У постели его стояла Настасья и еще один человек, очень любопытно его разглядывавший и совершенно ему незнакомый. Это был молодой парень в кафтане, с бородкой, и с виду походил на артельщика. Из полуотворенной
двери выглядывала хозяйка. Раскольников приподнялся.
Но Лужин уже выходил сам, не докончив речи, пролезая снова между столом и стулом; Разумихин на этот раз встал, чтобы пропустить его. Не глядя ни на кого и даже не кивнув головой Зосимову, который давно уже кивал ему, чтоб он оставил в покое больного, Лужин вышел, приподняв из осторожности рядом с плечом свою шляпу, когда, принагнувшись,
проходил в
дверь. И даже в изгибе спины его как бы выражалось при этом случае, что он уносит с собой ужасное оскорбление.
Он долго
ходил по всему длинному и узкому коридору, не находя никого, и хотел уже громко кликнуть, как вдруг в темном углу, между старым шкафом и
дверью, разглядел какой-то странный предмет, что-то будто бы живое.
Они уже стояли в
дверях. Порфирий нетерпеливо ждал, чтобы
прошел Раскольников.
Когда Раскольников вышел, он постоял, подумал,
сходил на цыпочках в свою комнату, смежную с пустою комнатой, достал стул и неслышно перенес его к самым
дверям, ведущим в комнату Сони.
— Послушайте, что ж вам все стоять у дверей-то? — перебил вдруг Разумихин, — коли имеете что объяснить, так садитесь, а обоим вам, с Настасьей, там тесно. Настасьюшка, посторонись, дай
пройти!
Проходите, вот вам стул, сюда! Пролезайте же!
На лестнице спрятался он от Коха, Пестрякова и дворника в пустую квартиру, именно в ту минуту, когда Дмитрий и Николай из нее выбежали, простоял за
дверью, когда дворник и те
проходили наверх, переждал, пока затихли шаги, и
сошел себе вниз преспокойно, ровно в ту самую минуту, когда Дмитрий с Николаем на улицу выбежали, и все разошлись, и никого под воротами не осталось.
Она
прошла в третий этаж, повернула в галерею и позвонила в девятый нумер, на
дверях которого было написано мелом: „Капернаумов портной“.
Видя же, что она стоит в
дверях поперек и не дает ему
пройти, он пошел прямо на нее.
Оба осторожно вышли и притворили
дверь.
Прошло еще с полчаса. Раскольников открыл глаза и вскинулся опять навзничь, заломив руки за голову…
Он бросился к
двери, прислушался, схватил шляпу и стал
сходить вниз свои тринадцать ступеней, осторожно, неслышно, как кошка.
Он хотел выйти, но вдруг этажом ниже с шумом растворилась
дверь на лестницу, и кто-то стал
сходить вниз, напевая какой-то мотив.
Похолодев и чуть-чуть себя помня, отворил он
дверь в контору. На этот раз в ней было очень мало народу, стоял какой-то дворник и еще какой-то простолюдин. Сторож и не выглядывал из своей перегородки. Раскольников
прошел в следующую комнату. «Может, еще можно будет и не говорить», — мелькало в нем. Тут одна какая-то личность из писцов, в приватном сюртуке, прилаживалась что-то писать у бюро. В углу усаживался еще один писарь. Заметова не было. Никодима Фомича, конечно, тоже не было.
Он не помнил, сколько он просидел у себя, с толпившимися в голове его неопределенными мыслями. Вдруг
дверь отворилась, и вошла Авдотья Романовна. Она сперва остановилась и посмотрела на него с порога, как давеча он на Соню; потом уже
прошла и села против него на стул, на вчерашнем своем месте. Он молча и как-то без мысли посмотрел на нее.
Вожеватов (указывая на среднюю
дверь). Здесь
пройдите, Мокий Парменыч! Тут прямо выход в переднюю, никто вас и не увидит.
Марья Ивановна предчувствовала решение нашей судьбы; сердце ее сильно билось и замирало. Чрез несколько минут карета остановилась у дворца. Марья Ивановна с трепетом пошла по лестнице.
Двери перед нею отворились настежь. Она
прошла длинный ряд пустых, великолепных комнат; камер-лакей указывал дорогу. Наконец, подошед к запертым
дверям, он объявил, что сейчас об ней доложит, и оставил ее одну.
Самгин вымылся, оделся и
прошел в переднюю, намереваясь незаметно уйти домой, но его обогнал мальчик, открыл
дверь на улицу и впустил Алину.
Ехали в тумане осторожно и медленно, остановились у одноэтажного дома в четыре окна с парадной
дверью; под новеньким железным навесом, в медальонах между окнами, вылеплены были гипсовые птицы странного вида, и весь фасад украшен аляповатой лепкой, гирляндами цветов.
Прошли во двор; там к дому примыкал деревянный флигель в три окна с чердаком; в глубине двора, заваленного сугробами снега, возвышались снежные деревья сада.
Дверь флигеля открыла маленькая старушка в очках, в коричневом платье.
Придя к себе, он запер
дверь, лег и пролежал до вечернего чая, а когда вышел в столовую, там, как часовой,
ходила Спивак, тонкая и стройная после родов, с пополневшей грудью. Она поздоровалась с ласковым равнодушием старой знакомой, нашла, что Клим сильно похудел, и продолжала говорить Вере Петровне, сидевшей у самовара...
— Эй, барин,
ходи веселей! — крикнули за его спиной. Не оглядываясь, Самгин почти побежал. На разъезде было очень шумно, однако казалось, что железный шум торопится исчезнуть в холодной, всепоглощающей тишине. В коридоре вагона стояли обер-кондуктор и жандарм,
дверь в купе заткнул собою поручик Трифонов.
Теперь, когда Клим большую часть дня проводил вне дома, многое ускользало от его глаз, привыкших наблюдать, но все же он видел, что в доме становится все беспокойнее, все люди стали иначе
ходить и даже
двери хлопают сильнее.
В тишине
прошли через три комнаты, одна — большая и пустая, как зал для танцев, две другие — поменьше, тесно заставлены мебелью и комнатными растениями, вышли в коридор, он переломился под прямым углом и уперся в
дверь, Бердников открыл ее пинком ноги.
Кутузов встал, сунув руки в карманы,
прошел к
двери. Клим отметил, что человек этот стал как будто стройнее, легче.
За этим делом его и застала Никонова. Открыв
дверь и медленно притворяя ее, она стояла на пороге, и на побледневшем лице ее возмущенно и неестественно выделились потемневшие глаза.
Прошло несколько неприятно длинных секунд, прежде, чем она тихо, с хрипотой в горле, спросила...
Он
сошел по ступеням, перешагивая через детей, а в
двери стоял хромой с мельницы, улыбаясь до ушей...
Самгин пошел мыться. Но,
проходя мимо комнаты, где работал Кумов, — комната была рядом с ванной, — он, повинуясь толчку изнутри, тихо приотворил
дверь. Кумов стоял спиной к
двери, опустив руки вдоль тела, склонив голову к плечу и напоминая фигуру повешенного. На скрип
двери он обернулся, улыбаясь, как всегда, глуповатой и покорной улыбкой, расширившей стиснутое лицо его.
В дом
прошли через кухню, — у плиты суетилась маленькая, толстая старушка с быстрыми, очень светлыми глазами на темном лице; вышли в зал, сыроватый и сумрачный, хотя его освещали два огромных окна и
дверь, открытая на террасу.
Через полчаса он сидел во тьме своей комнаты, глядя в зеркало, в полосу света, свет падал на стекло,
проходя в щель неприкрытой
двери, и показывал половину человека в ночном белье, он тоже сидел на диване, согнувшись, держал за шнурок ботинок и раскачивал его, точно решал — куда швырнуть?
Шел Самгин осторожно, как весною
ходят по хрупкому льду реки, посматривая искоса на запертые
двери, ворота, на маленькие, онемевшие церкви. Москва стала очень молчалива, бульвары и улицы короче.
На диване было неудобно, жестко, болел бок, ныли кости плеча. Самгин решил перебраться в спальню, осторожно попробовал встать, — резкая боль рванула плечо, ноги подогнулись. Держась за косяк
двери, он подождал, пока боль притихла,
прошел в спальню, посмотрел в зеркало: левая щека отвратительно опухла, прикрыв глаз, лицо казалось пьяным и, потеряв какую-то свою черту, стало обидно похоже на лицо регистратора в окружном суде, человека, которого часто одолевали флюсы.
— Я Варваре Кирилловне служу, и от нее распоряжений не имею для вас… — Она
ходила за Самгиным, останавливаясь в
дверях каждой комнаты и, очевидно, опасаясь, как бы он не взял и не спрятал в карман какую-либо вещь, и возбуждая у хозяина желание стукнуть ее чем-нибудь по голове. Это продолжалось минут двадцать, все время натягивая нервы Самгина. Он курил,
ходил, сидел и чувствовал, что поведение его укрепляет подозрения этой двуногой щуки.