Неточные совпадения
— Ну да. Ему даже судом пригрозили за какие-то служебные промахи. С банком тоже не вышло: кому-то на ногу или на язык наступил. А — жалко его, умный! Вот, все ко мне
ходит душу отводить. Что —
в других
странах отводят душу или — нет?
Все народы, все
страны проходят известную стадию развития и роста, они вооружаются орудиями техники научной и социальной,
в которой самой по себе нет ничего индивидуального и национального, ибо
в конце концов индивидуален и национален лишь дух жизни.
В одно из моих ранних посещений клуба я
проходил в читальный зал и
в «говорильне» на ходу, мельком увидел старика военного и двух штатских, сидевших на диване
в углу, а перед ними стоял огромный,
в черном сюртуке, с львиной седеющей гривой, полный энергии человек, то и дело поправлявший свое соскакивающее пенсне, который ругательски ругал «придворную накипь», по протекции рассылаемую по
стране управлять губерниями.
Так мы
прошли версты четыре и дошли до деревянного моста, перекинутого через речку
в глубоком овраге. Здесь Крыштанович спустился вниз, и через минуту мы были на берегу тихой и ласковой речушки Каменки. Над нами, высоко, высоко, пролегал мост, по которому гулко ударяли копыта лошадей, прокатывались колеса возов, проехал обратный ямщик с тренькающим колокольчиком, передвигались у барьера силуэты пешеходов, рабочих,
стран пиков и богомолок, направлявшихся
в Почаев.
Яша(Любови Андреевне). Любовь Андреевна! Позвольте обратиться к вам с просьбой, будьте так добры! Если опять поедете
в Париж, то возьмите меня с собой, сделайте милость. Здесь мне оставаться положительно невозможно. (Оглядываясь, вполголоса.) Что ж там говорить, вы сами видите,
страна необразованная, народ безнравственный, притом скука, на кухне кормят безобразно, а тут еще Фирс этот
ходит, бормочет разные неподходящие слова. Возьмите меня с собой, будьте так добры!
Повествование о некотором помещике докажет, что человек корысти ради своей забывает человечество
в подобных ему и что за примером жестокосердия не имеем нужды
ходить в дальние
страны, ни чудес искать за тридевять земель;
в нашем царстве они
в очью совершаются.
Живновский
в увлечении, вероятно, позабыл, что перед ним сидит один из смиренных обитателей Крутогорска. Он быстрыми шагами
ходил взад и вперед по комнате, потирая руки, и физиономия его выражала нечто плотоядное, как будто
в самом деле он готов был живьем пожрать крутогорскую
страну.
— Теперь? ну, теперь-то мы свои делишки поправим!
В Крутогорск, батюшка, едем,
в Крутогорск!
в страну, с позволения сказать, антропофагов,
страну дикую, лесную! Нога, сударь, человеческая там никогда не бывала, дикие звери по улицам
ходят! Вот-с мы с вами
в какую сторонушку запропастились!
— Чего мне худого ждать! Я уж так худ, так худ, что теперь со мной что хочешь делай, я и не почувствую.
В самую, значит, центру попал. Однажды мне городничий говорит:"
В Сибирь, говорит, тебя, подлеца, надо!"А что, говорю, и
ссылайте, коли ваша власть; мне же лучше: новые
страны увижу. Пропонтирую пешком отселе до Иркутска — и чего-чего не увижу. Сколько раз
в бегах набегаюсь! Изловят — вздуют:"влепить ему!" — все равно как здесь.
В-третьих, не скажут ли и самые «герои»: мы завалили вас лаврами, а вы
ходите как заспанные — ужели нужно и еще разорить какую-нибудь
страну, чтоб разбудить вас?
В одном сатирическом английском романе прошлого столетия некто Гулливер, возвратясь из
страны лилипутов, где люди были всего
в какие-нибудь два вершка росту, до того приучился считать себя между ними великаном, что, и
ходя по улицам Лондона, невольно кричал прохожим и экипажам, чтоб они пред ним сворачивали и остерегались, чтоб он как-нибудь их не раздавил, воображая, что он всё еще великан, а они маленькие.
«Многие тысячи лет
прошли с той поры, когда случилось это. Далеко за морем, на восход солнца, есть
страна большой реки,
в той
стране каждый древесный лист и стебель травы дает столько тени, сколько нужно человеку, чтобы укрыться
в ней от солнца, жестоко жаркого там.
Бельтов
прошел в них и очутился
в стране, совершенно ему неизвестной, до того чуждой, что он не мог приладиться ни к чему; он не сочувствовал ни с одной действительной стороной около него кипевшей жизни; он не имел способности быть хорошим помещиком, отличным офицером, усердным чиновником, — а затем
в действительности оставались только места праздношатающихся, игроков и кутящей братии вообще; к чести нашего героя, должно признаться, что к последнему сословию он имел побольше симпатии, нежели к первым, да и тут ему нельзя было распахнуться: он был слишком развит, а разврат этих господ слишком грязен, слишком груб.
Все эти истории были как-то особенно просты, как будто они совершались
в стране, населённой жуликами обоего пола, все эти жулики
ходили голыми, а любимым их удовольствием был свальный грех.
Я решил показать «бывалость» и потребовал ананасового, но — увы! — оно было хуже кофейного, которое я попробовал из хрустальной чашки у Попа. Пока Паркер
ходил, Поп называл мне имена некоторых людей, бывших
в зале, но я все забыл. Я думал о Молли и своем чувстве, зовущем
в Замечательную
Страну.
Я подумал… Нет, я ничего не подумал. Но это было странное появление, и, рассматривая неизвестных, я на один миг отлетел
в любимую
страну битв, героев, кладов, где
проходят, как тени, гигантские паруса и слышен крик — песня — шепот: «Тайна — очарование! Тайна — очарование!» «Неужели началось?» — спрашивал я себя; мои колени дрожали.
Вечным припевом его было: «У нас там…», «Мы не так», «Что нам до этого», — и все такое, отчего казалось, что он родился за тысячи миль от Лисса,
в упрямой
стране дураков, где, выпячивая грудь,
ходят хвастуны с ножами за пазухой.
Но уже близились пестрые, переменчивые, бурные времена. Однажды вечером весь город загудел, заволновался, точно встревоженный набатом, и
в необычный час на улицах стало черно от народа. Маленькие белые листки
ходили по рукам вместе с чудесным словом: «свобода», которое
в этот вечер без числа повторяла вся необъятная, доверчивая
страна.
Я цель одну,
Пройти в родимую
страну,
Имел
в душе, — и превозмог
Страданье голода, как мог.
Птичка божия не знает
Ни заботы, ни труда,
Хлопотливо не свивает
Долговечного гнезда,
В долгу ночь на ветке дремлет;
Солнце красное взойдет,
Птичка гласу бога внемлет,
Встрепенется и поет.
За весной, красой природы,
Лето знойное
пройдет —
И туман и непогоды
Осень поздняя несет:
Людям скучно, людям горе;
Птичка
в дальные
страны,
В теплый край, за сине море
Улетает до весны.
Не
прошло трех ночей, как высокий курган
Воздвигся с крестом и чалмой,
И под ним тот пришлец из восточных
странЗарыт — но не силой земной!
И с тех пор, каждый год, только месяц взойдет,
В обитель приходит мертвец,
И монахам кричит (так молва говорит),
Чтоб крестили его наконец!..
И во сколько раз счастливее их те старые и молодые туристы, которые, не имея денег, чтобы жить
в отелях, живут где придется, любуются видом моря с высоты гор, лежа на зеленой траве,
ходят пешком, видят близко леса, деревни, наблюдают обычаи
страны, слышат ее песни, влюбляются
в ее женщин…
И скорбел я перед ним, заливаясь слезами: «Не благословил Бог наш подвиг: больше семидесяти учеников твоих, отче, три раза
в дальние
страны ходили и ничего не сыскали, и все-то семьдесят учеников полегли
в чужих
странах, один аз, грешный,
в живых остался».
А острова Зеленого мыса тем и удобны, что лежат
в полосе пассата и как раз на перепутье большой океанской дороги, по которой
ходили до открытия Суэзского канала (а парусные суда и до сих пор
ходят) из Европы
в Южную Америку, на мыс Доброй Надежды,
в Австралию,
в страны Дальнего Востока и обратно.
Ко мне
ходил и давал мне уроки языка один чех с немецкой фамилией, от которого я узнал много о том, что делается
в Чехии и других славянских
странах, особенно
в Далмации.
А их были и тогда тысячи
в Латинском квартале. Они
ходили на медицинские лекции,
в анатомический театр,
в кабинеты,
в клиники.
Ходили — но далеко не все — на курсы юридического факультета. Но Сорбонна, то есть главное ядро парижского Университета с целыми тремя факультетами, была предоставлена тем, кто из любопытства заглянет к тому или иному профессору. И
в первый же мой сезон
в «Латинской
стране» я, ознакомившись с тамошним бытом студенчества, больше уже не удивлялся.
Полвека и даже больше
проходит в моей памяти, когда я сближаю те личности и фигуры, которые все уже кончили жизнь: иные — на каторге, другие — на чужбине. Судьба их была разная: одни умирали
в Сибири колодниками (как, например, М.Л.Михайлов); а другие не были даже беглецами, изгнанниками (как Г.Н.Вырубов), но все-таки доживали вне отечества, превратившись
в «граждан» чужой
страны, хотя и по собственному выбору и желанию, без всякой кары со стороны русского правительства.
Когда вода
в Ниле стояла низко
в ту пору года, когда ей уже было время разлиться, тогда по всей
стране египетской от Филэ до Александрии ощущалось повсеместное терзательное беспокойство: все страшились бесхлебья и
ходили унылые и раздраженные, многие надевали печальные одежды с неподрубленными краями, передвигали пояса с чресл высоко на грудь — к месту вздохов, нетерпеливые женщины рвали на себе волосы, а задумчивые мужчины безмолвно смотрели унылыми глазами с повисшими на ресницах слезами.
Обе выходки Фебуфиса, как и следовало ожидать, не
прошли даром: первая оскорбила правительство его
страны, и Фебуфису нельзя было возвратиться на родину, а вторая подняла против него страшную бурю
в самом Риме и угрожала художнику наемным убийством.