Неточные совпадения
В ее именьи дом совсем развалился, и Левин с женой уговорили ее
провести лето у
них.
Со времени своего возвращения из-за границы Алексей Александрович два раза был на даче. Один раз обедал, другой раз
провел вечер с гостями, но ни разу не ночевал, как
он имел обыкновение делать это
в прежние
годы.
Кити писала с вод, что ничто ей так не улыбается, как
провести лето с Долли
в Ергушове, полном детских воспоминаний для
них обеих.
Он говорил, что очень сожалеет, что служба мешает
ему провести с семейством
лето в деревне, что для
него было бы высшим счастием, и, оставаясь
в Москве, приезжал изредка
в деревню на день и два.
— А ей-богу, так! Ведь у меня что
год, то бегают. Народ-то больно прожорлив, от праздности
завел привычку трескать, а у меня есть и самому нечего… А уж я бы за
них что ни дай взял бы. Так посоветуйте вашему приятелю-то: отыщись ведь только десяток, так вот уж у
него славная деньга. Ведь ревизская душа стóит
в пятистах рублях.
Я не старалась, бог нас
свел.
Смотрите, дружбу всех
он в доме приобрел:
При батюшке три
года служит,
Тот часто бе́з толку сердит,
А
он безмолвием
его обезоружит,
От доброты души простит.
И между прочим,
Веселостей искать бы мог;
Ничуть: от старичков не ступит за порог;
Мы ре́звимся, хохочем,
Он с
ними целый день засядет, рад не рад,
Играет…
Василий Иванович
проводил Аркадия
в его комнату и пожелал
ему «такого благодатного отдохновения, какое и я вкушал
в наши счастливые
лета».
И те и другие считали
его гордецом; и те и другие
его уважали за
его отличные, аристократические манеры, за слухи о
его победах; за то, что
он прекрасно одевался и всегда останавливался
в лучшем номере лучшей гостиницы; за то, что
он вообще хорошо обедал, а однажды даже пообедал с Веллингтоном [Веллингтон Артур Уэлсли (1769–1852) — английский полководец и государственный деятель;
в 1815
году при содействии прусской армии одержал победу над Наполеоном при Ватерлоо.] у Людовика-Филиппа; [Людовик-Филипп, Луи-Филипп — французский король (1830–1848); февральская революция 1848
года заставила Людовика-Филиппа отречься от престола и бежать
в Англию, где
он и умер.] за то, что
он всюду
возил с собою настоящий серебряный несессер и походную ванну; за то, что от
него пахло какими-то необыкновенными, удивительно «благородными» духами; за то, что
он мастерски играл
в вист и всегда проигрывал; наконец,
его уважали также за
его безукоризненную честность.
— Да, наш. Только я
его продал.
В нынешнем
году его сводить будут.
Он вышел
в отставку, несмотря на просьбы приятелей, на увещания начальников, и отправился вслед за княгиней;
года четыре
провел он в чужих краях, то гоняясь за нею, то с намерением теряя ее из виду;
он стыдился самого себя,
он негодовал на свое малодушие… но ничто не помогало.
В 55-м
году он повез сына
в университет; прожил с
ним три зимы
в Петербурге, почти никуда не выходя и стараясь
заводить знакомства с молодыми товарищами Аркадия.
— Московские события пятого
года я хорошо знаю, но у меня по этому поводу есть свое мнение, и — будучи высказано мною сейчас, —
оно отвело бы нас далеко
в сторону от избранной мною темы.
— Начальство очень обозлилось за пятый
год. Травят мужиков. Брата двоюродного моего
в каторгу на четыре
года погнали, а шабра — умнейший, спокойный был мужик, — так
его и вовсе повесили. С баб и то взыскивают, за старое-то, да! Разыгралось начальство прямо… до бесстыдства! А помещики-то новые, отрубники, хуторяне действуют вровень с полицией. Беднота говорит про
них: «Бывало — сами
водили нас усадьбы жечь, господ
сводить с земли, а теперь вот…»
Крестьяне
в известное время
возили хлеб на ближайшую пристань к Волге, которая была
их Колхидой и Геркулесовыми Столпами, да раз
в год ездили некоторые на ярмарку, и более никаких сношений ни с кем не имели.
Когда источники иссякли,
он изредка,
в год раз, иногда два, сделает дорогую шалость, купит брильянты какой-нибудь Armance, экипаж, сервиз, ездит к ней недели три,
провожает в театр, делает ей ужины, сзывает молодежь, а потом опять смолкнет до следующих денег.
Она была отличнейшая женщина по сердцу, но далее своего уголка ничего знать не хотела, и там
в тиши, среди садов и рощ, среди семейных и хозяйственных хлопот маленького размера,
провел Райский несколько
лет, а чуть подрос, опекун поместил
его в гимназию, где окончательно изгладились из памяти мальчика все родовые предания фамилии о прежнем богатстве и родстве с другими старыми домами.
Татьяна Марковна с Верой собирались уехать
в Новоселово, потом гостить к Викентьевым. Весну и
лето приглашал
их обеих Тушин
провести у Анны Ивановны, своей сестры,
в его «Дымке».
Раз
заведя, я был уверен, что проношу долго; я два с половиной
года нарочно учился носить платье и открыл даже секрет: чтобы платье было всегда ново и не изнашивалось, надо чистить
его щеткой сколь возможно чаще, раз по пяти и шести
в день.
В первый раз
в жизни случилось мне
провести последний день старого
года как-то иначе, непохоже ни на что прежнее. Я обедал
в этот день у японских вельмож! Слушайте же, если вам не скучно, подробный рассказ обо всем, что я видел вчера. Не берусь одевать все вчерашние картины и сцены
в их оригинальный и яркий колорит. Обещаю одно: верное, до добродушия, сказание о том, как мы
провели вчерашний день.
Теперь
он везет груз
в Англию, а оттуда
его через шесть недель пошлют
в Нью-Йорк, потом
в Рио-Жанейро. Так
он провел сорок
лет.
Из хозяев никто не говорил по-английски, еще менее по-французски. Дед хозяина и сам
он, по словам
его, отличались нерасположением к англичанам, которые «наделали
им много зла», то есть выкупили черных, уняли и унимают кафров и другие хищные племена, учредили новый порядок
в управлении колонией,
провели дороги и т. п. Явился сын хозяина, здоровый, краснощекий фермер
лет двадцати пяти,
в серой куртке, серых панталонах и сером жилете.
У юрты встретил меня старик
лет шестидесяти пяти
в мундире станционного смотрителя со шпагой. Я думал, что
он тут живет, но не понимал, отчего
он встречает меня так торжественно,
в шпаге, руку под козырек, и глаз с меня не
сводит. «Вы смотритель?» — кланяясь, спросил я
его. «Точно так, из дворян», — отвечал
он. Я еще поклонился. Так вот отчего
он при шпаге! Оставалось узнать, зачем
он встречает меня с таким почетом: не принимает ли за кого-нибудь из своих начальников?
Он свел его на наше городское кладбище и там,
в дальнем уголке, указал
ему чугунную недорогую, но опрятную плиту, на которой была даже надпись с именем, званием,
летами и
годом смерти покойницы, а внизу было даже начертано нечто вроде четырехстишия из старинных, общеупотребительных на могилах среднего люда кладбищенских стихов.
Сам Ришар свидетельствует, что
в те
годы он, как блудный сын
в Евангелии, желал ужасно поесть хоть того месива, которое давали откармливаемым на продажу свиньям, но
ему не давали даже и этого и били, когда
он крал у свиней, и так
провел он все детство свое и всю юность, до тех пор пока возрос и, укрепившись
в силах, пошел сам воровать.
Этого как бы трепещущего человека старец Зосима весьма любил и во всю жизнь свою относился к
нему с необыкновенным уважением, хотя, может быть, ни с кем во всю жизнь свою не сказал менее слов, как с
ним, несмотря на то, что когда-то многие
годы провел в странствованиях с
ним вдвоем по всей святой Руси.
На краю полянки старик обернулся и еще раз посмотрел на место, где столько
лет он провел в одиночестве. Увидев меня,
он махнул мне рукой, я ответил
ему тем же и почувствовал на руке своей браслет.
На реке Санхобе мы опять встретились с начальником охотничьей дружины Чжан Бао и
провели вместе целый день. Оказалось, что многое из того, что случилось с нами
в прошлом
году на Имане,
ему было известно. От
него я узнал, что зимой
он ходил разбирать спорный земельный вопрос между тазами и китайцами, а весной был на реке Ното, где уничтожил шайку хунхузов.
На
заводях Кусуна мы застали старого лодочника маньчжура Хей-ба-тоу, что
в переводе значит «морской старшина». Это был опытный мореход, плавающий вдоль берегов Уссурийского края с малых
лет. Отец
его занимался морскими промыслами и с детства приучил сына к морю. Раньше
он плавал у берегов Южно-Уссурийского края, но
в последние
годы под давлением русских перекочевал на север.
Китайцы зарезали свинью и убедительно просили меня
провести у
них завтрашний день. Наши продовольственные запасы истощились совсем, а перспектива встретить Новый
год в более культурной обстановке, чем обыкновенный бивак, улыбалась моим стрелкам. Я согласился принять приглашение китайцев, но взял со своих спутников обещание, что пить много вина
они не будут. Мои спутники сдержали данное слово, и я ни одного из
них не видел
в нетрезвом состоянии.
Попадался ли
ему клочок бумаги,
он тотчас выпрашивал у Агафьи-ключницы ножницы, тщательно выкраивал из бумажки правильный четвероугольник,
проводил кругом каемочку и принимался за работу: нарисует глаз с огромным зрачком, или греческий нос, или дом с трубой и дымом
в виде винта, собаку «en face», похожую на скамью, деревцо с двумя голубками и подпишет: «рисовал Андрей Беловзоров, такого-то числа, такого-то
года, село Малые Брыки».
16
лет он приехал
в Петербург обыкновенным, хорошим, кончившим курс гимназистом, обыкновенным добрым и честным юношею, и
провел месяца три — четыре по — обыкновенному, как
проводят начинающие студенты.
С северо — востока, от берегов большой реки, с северо — запада, от прибережья большого моря, — у
них так много таких сильных машин, —
возили глину, она связывала песок,
проводили каналы, устраивали орошение, явилась зелень, явилось и больше влаги
в воздухе; шли вперед шаг за шагом, по нескольку верст, иногда по одной версте
в год, как и теперь все идут больше на юг, что ж тут особенного?
Он целый вечер не
сводил с нее глаз, и ей ни разу не подумалось
в этот вечер, что
он делает над собой усилие, чтобы быть нежным, и этот вечер был одним из самых радостных
в ее жизни, по крайней мере, до сих пор; через несколько
лет после того, как я рассказываю вам о ней, у ней будет много таких целых дней, месяцев,
годов: это будет, когда подрастут ее дети, и она будет видеть
их людьми, достойными счастья и счастливыми.
Но что же доказывает все это? Многое, но на первый случай то, что немецкой работы китайские башмаки,
в которых Россию
водят полтораста
лет, натерли много мозолей, но, видно, костей не повредили, если всякий раз, когда удается расправить члены, являются такие свежие и молодые силы. Это нисколько не обеспечивает будущего, но делает
его крайне возможным.
Галахов был слишком развит и независим, чтоб совсем исчезнуть
в фурьеризме, но на несколько
лет он его увлек. Когда я с
ним встретился
в 1847
в Париже,
он к фаланге питал скорее ту нежность, которую мы имеем к школе,
в которой долго жили, к дому,
в котором
провели несколько спокойных
лет, чем ту, которую верующие имеют к церкви.
Перед моим отъездом граф Строганов сказал мне, что новгородский военный губернатор Эльпидифор Антиохович Зуров
в Петербурге, что
он говорил
ему о моем назначении, советовал съездить к
нему. Я нашел
в нем довольно простого и добродушного генерала очень армейской наружности, небольшого роста и средних
лет. Мы поговорили с
ним с полчаса,
он приветливо
проводил меня до дверей, и там мы расстались.
— Вы
их еще не знаете, — говаривала она мне,
провожая киваньем головы разных толстых и худых сенаторов и генералов, — а уж я довольно на
них насмотрелась, меня не так легко
провести, как
они думают; мне двадцати
лет не было, когда брат был
в пущем фавёре, императрица меня очень ласкала и очень любила.
Дамы тоже молчали, но смотрели так страстно и долго на Гарибальди, что
в нынешнем
году, наверное,
в Лондоне будет урожай детей с
его чертами, а так как детей и теперь уж
водят в таких же красных рубашках, как у
него, то дело станет только за плащом.
Министерство внутренних дел было тогда
в припадке статистики;
оно велело везде
завести комитеты и разослало такие программы, которые вряд возможно ли было бы исполнить где-нибудь
в Бельгии или Швейцарии; при этом всякие вычурные таблицы с maximum и minimum, с средними числами и разными выводами из десятилетних сложностей (составленными по сведениям, которые за
год перед тем не собирались!), с нравственными отметками и метеорологическими замечаниями.
Толочанов, должно быть, очень любил ее;
он с этого времени впал
в задумчивость, близкую к помешательству, прогуливал ночи и, не имея своих средств, тратил господские деньги; когда
он увидел, что нельзя
свести концов,
он 31 декабря 1821
года отравился.
Ему было за семьдесят
лет, полжизни
он провел диаконом
в большом селе «Елисавет Алексиевны Голохвастовой», которая упросила митрополита рукоположить
его священником и определить на открывшуюся ваканцию
в селе моего отца.
Отец мой
возил меня всякий
год на эту языческую церемонию; все повторялось
в том же порядке, только иных стариков и иных старушек недоставало, об
них намеренно умалчивали, одна княжна говаривала: «А нашего-то Ильи Васильевича и нет, дай
ему бог царство небесное!.. Кого-то
в будущий
год господь еще позовет?» — И сомнительно качала головой.
Лет до десяти я не замечал ничего странного, особенного
в моем положении; мне казалось естественно и просто, что я живу
в доме моего отца, что у
него на половине я держу себя чинно, что у моей матери другая половина, где я кричу и шалю сколько душе угодно. Сенатор баловал меня и дарил игрушки, Кало носил на руках, Вера Артамоновна одевала меня, клала спать и мыла
в корыте, m-me Прово
водила гулять и говорила со мной по-немецки; все шло своим порядком, а между тем я начал призадумываться.
Жены
их еще более горюют и с стесненным сердцем
возят в ломбард всякий
год денежки класть, отправляясь
в Москву под предлогом, что мать или тетка больна и хочет
в последний раз видеть.
— Ах, нет… да откуда же, впрочем, вам знать? —
он прошлой весной скончался.
Год тому назад мы здесь
в Hфtel d’Angleterre служили, а с осени
он заболел. Так на зиму
в Ниццу и не попали. Кой-как месяца с четыре здесь пробились, а
в марте я
его в Гейдельберг,
в тамошнюю клинику
свезла. Там
он и помер.
Летом в нем жить еще можно было, но зиму, которую мы однажды
провели в Заболотье (см. гл. VII), пришлось очень жутко от холода, так что под конец мы вынуждены были переселиться
в контору и там,
в двух комнатах, всей семьей теснились
в продолжение двух месяцев.
Сатир уже три раза был
в бегах. Походит
года два-три, насбирает денег на церковное строение и воротится.
Он и балахон себе сшил такой, чтоб на сборщика походить, и книжку с воззванием к христолюбивым жертвователям
завел, а пелену на книжку тетеньки-сестрицы
ему сшили. А так как
в нашей церкви колокол был мал и плох, то доставляемый
им сбор присовокуплялся к общей сумме пожертвований на покупку нового колокола.
В предвидении этого и чтобы получить возможность
сводить концы с концами, матушка с каждым
годом больше и больше расширяла хозяйство
в Малиновце, поднимала новые пашни, расчищала луга, словом сказать, извлекала из крепостного труда все, что
он мог дать.
Жила она
в собственном ветхом домике на краю города, одиноко, и питалась плодами своей профессии. Был у нее и муж, но
в то время, как я зазнал ее,
он уж
лет десять как пропадал без вести. Впрочем, кажется, она знала, что
он куда-то услан, и по этому случаю
в каждый большой праздник
возила в тюрьму калачи.
— Пускай живут!
Отведу им наверху боковушку — там и будут зиму зимовать, — ответила матушка. — Только чур, ни
в какие распоряжения не вмешиваться, а с мая месяца чтоб на все
лето отправлялись
в свой «Уголок». Не хочу я
их видеть
летом — мешают. Прыгают, егозят,
в хозяйстве ничего не смыслят. А я хочу, чтоб у нас все
в порядке было. Что мы получали, покуда сестрицы твои хозяйничали? грош медный! А я хочу…