Неточные совпадения
Для Константина народ был только главный участник в общем труде, и, несмотря на всё уважение и какую-то кровную
любовь к мужику, всосанную им, как он сам говорил, вероятно
с молоком бабы-кормилицы, он, как участник
с ним в общем деле, иногда приходивший в восхищенье от силы, кротости, справедливости этих людей, очень часто, когда в общем деле требовались другие качества,
приходил в озлобление на народ за его беспечность, неряшливость, пьянство, ложь.
И ему в первый раз
пришла в голову ясная мысль о том, что необходимо прекратить эту ложь, и чем скорее, тем лучше. «Бросить всё ей и мне и скрыться куда-нибудь одним
с своею
любовью», сказал он себе.
Раз решив сам
с собою, что он счастлив своею
любовью, пожертвовал ей своим честолюбием, взяв, по крайней мере, на себя эту роль, — Вронский уже не мог чувствовать ни зависти к Серпуховскому, ни досады на него за то, что он, приехав в полк,
пришел не к нему первому. Серпуховской был добрый приятель, и он был рад ему.
Она послала к нему просить его
прийти к ней сейчас же;
с замиранием сердца, придумывая слова, которыми она скажет ему всё, и те выражения его
любви, которые утешат ее, она ждала его.
С тех пор как я себя помню, помню я и Наталью Савишну, ее
любовь и ласки; но теперь только умею ценить их, — тогда же мне и в голову не
приходило, какое редкое, чудесное создание была эта старушка.
— Не сердись, брат, я только на одну минуту, — сказала Дуня. Выражение лица ее было задумчивое, но не суровое. Взгляд был ясный и тихий. Он видел, что и эта
с любовью пришла к нему.
Он вздохнул. Это может быть ворочало у него душу, и он задумчиво плелся за ней. Но ему
с каждым шагом становилось легче; выдуманная им ночью ошибка было такое отдаленное будущее… «Ведь это не одна
любовь, ведь вся жизнь такова… — вдруг
пришло ему в голову, — и если отталкивать всякий случай, как ошибку, когда же будет — не ошибка? Что же я? Как будто ослеп…»
Он каждый день все более и более дружился
с хозяйкой: о
любви и в ум ему не
приходило, то есть о той
любви, которую он недавно перенес, как какую-нибудь оспу, корь или горячку, и содрогался, когда вспоминал о ней.
Мгновенно сердце молодое
Горит и гаснет. В нем
любовьПроходит и
приходит вновь,
В нем чувство каждый день иное:
Не столь послушно, не слегка,
Не столь мгновенными страстями
Пылает сердце старика,
Окаменелое годами.
Упорно, медленно оно
В огне страстей раскалено;
Но поздний жар уж не остынет
И
с жизнью лишь его покинет.
Он не договорил и задумался. А он ждал ответа на свое письмо к жене. Ульяна Андреевна недавно написала к хозяйке квартиры, чтобы ей
прислали… теплый салоп, оставшийся дома, и дала свой адрес, а о муже не упомянула. Козлов сам отправил салоп и написал ей горячее письмо —
с призывом, говорил о своей дружбе, даже о
любви…
Сначала бабушка писывала к нему часто,
присылала счеты: он на письма отвечал коротко,
с любовью и лаской к горячо любимой старушке, долго заменявшей ему мать, а счеты рвал и бросал под стол.
— Или идиотка; впрочем, я думаю, что и сумасшедшая. У нее был ребенок от князя Сергея Петровича (по сумасшествию, а не по
любви; это — один из подлейших поступков князя Сергея Петровича); ребенок теперь здесь, в той комнате, и я давно хотел тебе показать его. Князь Сергей Петрович не смел сюда
приходить и смотреть на ребенка; это был мой
с ним уговор еще за границей. Я взял его к себе,
с позволения твоей мамы.
С позволения твоей мамы хотел тогда и жениться на этой… несчастной…
Пусть этот ропот юноши моего был легкомыслен и безрассуден, но опять-таки, в третий раз повторяю (и согласен вперед, что, может быть, тоже
с легкомыслием): я рад, что мой юноша оказался не столь рассудительным в такую минуту, ибо рассудку всегда
придет время у человека неглупого, а если уж и в такую исключительную минуту не окажется
любви в сердце юноши, то когда же
придет она?
— Да нас-то
с тобой чем это касается? — засмеялся Иван, — ведь свое-то мы успеем все-таки переговорить, свое-то, для чего мы
пришли сюда? Чего ты глядишь
с удивлением? Отвечай: мы для чего здесь сошлись? Чтобы говорить о
любви к Катерине Ивановне, о старике и Дмитрии? О загранице? О роковом положении России? Об императоре Наполеоне? Так ли, для этого ли?
А вот что странно, Верочка, что есть такие же люди, у которых нет этого желания, у которых совсем другие желания, и им, пожалуй, покажется странно,
с какими мыслями ты, мой друг, засыпаешь в первый вечер твоей
любви, что от мысли о себе, о своем милом, о своей
любви, ты перешла к мыслям, что всем людям надобно быть счастливыми, и что надобно помогать этому скорее
прийти.
Так звали тетеньку Раису Порфирьевну Ахлопину за ее гостеприимство и
любовь к лакомому куску. Жила она от нас далеко, в Р.,
с лишком в полутораста верстах, вследствие чего мы очень редко видались. Старушка, однако ж, не забывала нас и ко дню ангелов и рождений аккуратно
присылала братцу и сестрице поздравительные письма. Разумеется, ей отвечали тем же.
Вот как выражает Белинский свою социальную утопию, свою новую веру: «И настанет время, — я горячо верю этому, настанет время, когда никого не будут жечь, никому не будут рубить головы, когда преступник, как милости и спасения, будет молить себе конца, и не будет ему казни, но жизнь останется ему в казнь, как теперь смерть; когда не будет бессмысленных форм и обрядов, не будет договоров и условий на чувства, не будет долга и обязанностей, и воля будет уступать не воле, а одной
любви; когда не будет мужей и жен, а будут любовники и любовницы, и когда любовница
придет к любовнику и скажет: „я люблю другого“, любовник ответит: „я не могу быть счастлив без тебя, я буду страдать всю жизнь, но ступай к тому, кого ты любишь“, и не примет ее жертвы, если по великодушию она захочет остаться
с ним, но, подобно Богу, скажет ей: хочу милости, а не жертв…
А мне на мысль
пришло, что если бы не было
с тобой этой напасти, не приключилась бы эта
любовь, так ты, пожалуй, точь-в-точь как твой отец бы стал, да и в весьма скором времени.
…Ничего нет мудреного, что Мария Николаевна повезет Аннушку к Дороховой, которая, сделавшись директрисой института в Нижнем,
с необыкновенной
любовью просит, чтобы я ей
прислал ее для воспитания, — принимает ее как дочь к себе и говорит, что это для нее благо, что этим я возвращу ей то, что она потеряла, лишившись единственной своей дочери. [Сохранилась группа писем Дороховой за 1855 г. к Пущину; все — о его дочери Аннушке, о воспитании ее.]
В своеобразной нашей тюрьме я следил
с любовью за постепенным литературным развитием Пушкина; мы наслаждались всеми его произведениями, являющимися в свет, получая почти все повременные журналы. В письмах родных и Энгельгардта, умевшего найти меня и за Байкалом, я не раз имел о нем некоторые сведения. Бывший наш директор
прислал мне его стихи «19 октября 1827 года...
Я
с тем же искренним чувством
любви и уважения целую его большую белую руку, но уже позволяю себе думать о нем, обсуживать его поступки, и мне невольно
приходят о нем такие мысли, присутствие которых пугает меня.
— Ваня! — вскричала она, — я виновата перед ним и не стою его! Я думала, что ты уже и не
придешь, Алеша. Забудь мои дурные мысли, Ваня. Я заглажу это! — прибавила она,
с бесконечною
любовью смотря на него. Он улыбнулся, поцеловал у ней руку и, не выпуская ее руки, сказал, обращаясь ко мне...
Он любил ее как-то
с мучением; часто он
приходил ко мне расстроенный и грустный, говоря, что не стоит мизинчика своей Наташи; что он груб и зол, не в состоянии понимать ее и недостоин ее
любви.
Я не
пришла к нему
с самого начала, я не каялась потом перед ним в каждом движении моего сердца,
с самого начала моей
любви; напротив, я затаила все в себе, я пряталась от него, и, уверяю тебя, Ваня, втайне ему это обиднее, оскорбительнее, чем самые последствия
любви, — то, что я ушла от них и вся отдалась моему любовнику.
Придет наконец время, думаете вы, он сравнит свою прежнюю
любовь с своими новыми, свежими ощущениями: там все знакомое, всегдашнее; там так серьезны, требовательны; там его ревнуют, бранят; там слезы…
Все это заставило меня глубоко задуматься. Валек указал мне моего отца
с такой стороны,
с какой мне никогда не
приходило в голову взглянуть на него: слова Валека задели в моем сердце струну сыновней гордости; мне было приятно слушать похвалы моему отцу, да еще от имени Тыбурция, который «все знает»; но вместе
с тем дрогнула в моем сердце и нота щемящей
любви, смешанной
с горьким сознанием: никогда этот человек не любил и не полюбит меня так, как Тыбурций любит своих детей.
— К городничему-с? Счастливо оставаться, сударь! дай бог
любовь да совет! в карточки сыграете —
с выигрышем поздравить
приду!..
Ежели вы
с любовью придете, то я, как пастырь, и тем паче.
Не верьте чувству, которое удерживает вас на пороге залы, — это дурное чувство, — идите вперед, не стыдитесь того, что вы как будто
пришли смотретьна страдальцев, не стыдитесь подойти и поговорить
с ними: несчастные любят видеть человеческое сочувствующее лицо, любят рассказать про свои страдания и услышать слова
любви и участия.
Я бы сейчас заметил это, ничего бы не сказал,
пришел бы к Дмитрию и сказал бы: „Напрасно, мой друг, мы стали бы скрываться друг от друга: ты знаешь, что
любовь к твоей сестре кончится только
с моей жизнию; но я все знаю, ты лишил меня лучшей надежды, ты сделал меня несчастным; но знаешь, как Николай Иртеньев отплачивает за несчастие всей своей жизни?
Дмитрий вернулся от
Любовь Сергеевны
с каплями на зубу, которые она дала ему, еще более страдающий и, вследствие этого, еще более мрачный. Постель мне была еще не постлана, и мальчик, слуга Дмитрия,
пришел спросить его, где я буду спать.
Всем, что произошло у Углаковых, а еще более того состоянием собственной души своей она была чрезвычайно недовольна и
пришла к мужу ни много, ни мало как
с намерением рассказать ему все и даже, признавшись в том, что она начинает чувствовать что-то вроде
любви к Углакову, просить Егора Егорыча спасти ее от этого безумного увлечения.
Очень уж она охотница большая до
любви!» — заключил Аггей Никитич в мыслях своих
с совершенно не свойственной ему ядовитостью и вместе
с тем касательно самого себя дошел до отчаянного убеждения, что для него все теперь в жизни погибло, о чем решился сказать аптекарю, который аккуратнейшим образом
пришел к нему в назначенное время и, заметив, что Аггей Никитич был
с каким-то перекошенным, печальным и почти зеленым лицом, спросил его...
Понятно, как я обрадовался, когда на другой день утром
пришел ко мне Глумов. Он был весел и весь сиял, хотя лицо его несколько побледнело и нос обострился. Очевидно, он прибежал
с намерением рассказать мне эпопею своей
любви, но я на первых же словах прервал его. Не нынче завтра Выжлятников мог дать мне второе предостережение, а старик и девушка, наверное, уже сию минуту поджидают меня. Что же касается до племянника, то он, конечно, уж доставил куда следует статистический материал. Как теперь быть?
Я поднялся в город, вышел в поле. Было полнолуние, по небу плыли тяжелые облака, стирая
с земли черными тенями мою тень. Обойдя город полем, я
пришел к Волге, на Откос, лег там на пыльную траву и долго смотрел за реку, в луга, на эту неподвижную землю. Через Волгу медленно тащились тени облаков; перевалив в луга, они становятся светлее, точно омылись водою реки. Все вокруг полуспит, все так приглушено, все движется как-то неохотно, по тяжкой необходимости, а не по пламенной
любви к движению, к жизни.
И раз заведенный на любимую тему, генерал подробно рассказал, как «этот Хаджи-Мурат так ловко разрезал отряд пополам, что, не
приди нам на выручку, — он как будто
с особенной
любовью повторял слово „выручка“, — тут бы все и остались, потому…»
Но
приходит время, когда,
с одной стороны, смутное сознание в душе своей высшего закона
любви к богу и ближнему,
с другой — страдания, вытекающие из противоречий жизни, заставляют человека отречься от жизнепонимания общественного и усвоить новое, предлагаемое ему, разрешающее все противоречия и устраняющее страдания его жизни, — жизнепонимание христианское. И время это
пришло теперь.
— Вы слышали? — продолжал Фома,
с торжеством обращаясь к Обноскину. — То ли еще услышите! Я
пришел ему сделать экзамен. Есть, видите ли, Павел Семеныч, люди, которым желательно развратить и погубить этого жалкого идиота. Может быть, я строго сужу, ошибаюсь; но я говорю из
любви к человечеству. Он плясал сейчас самый неприличный из танцев. Никому здесь до этого нет и дела. Но вот сами послушайте. Отвечай: что ты делал сейчас? отвечай же, отвечай немедленно — слышишь?
Пришел Алексей Степаныч и старик, растроганный искренно нежностью своей дочери, искреннею ласковостью своего зятя, взаимною
любовью обоих, слушал все их рассказы
с умилением и благодарил бога со слезами за их счастие.
Дивилась она, как прежде ей самой не
пришло всё это в голову, и
с благодарною
любовью обняла Алексея Степаныча.
Дни два ему нездоровилось, на третий казалось лучше; едва переставляя ноги, он отправился в учебную залу; там он упал в обморок, его перенесли домой, пустили ему кровь, он
пришел в себя, был в полной памяти, простился
с детьми, которые молча стояли, испуганные и растерянные, около его кровати, звал их гулять и прыгать на его могилу, потом спросил портрет Вольдемара, долго
с любовью смотрел на него и сказал племяннику: «Какой бы человек мог из него выйти… да, видно, старик дядя лучше знал…
— Вы думаете, что я равнодушно смотрю на эти плоды, что я ждал, чтоб вы
пришли мне рассказать? Прежде вас я понял, что мое счастье потускло, что эпоха, полная поэзии и упоенья, прошла, что эту женщину затерзают… потому что она удивительно высоко стоит. Дмитрий Яковлевич хороший человек, он ее безумно любит, но у него
любовь — мания; он себя погубит этой
любовью, что ж
с этим делать?.. Хуже всего, что он и ее погубит.
Бледная, исхудавшая,
с заплаканными глазами, шла несчастная
Любовь Александровна под руку
с Круповым; она была в лихорадке, выражение ее глаз было страшно. Она знала, куда она шла, и знала зачем. Они
пришли к заветной лавочке и сели на нее; она плакала, в руках ее было письмо; Семен Иванович, не находивший даже нравоучительных замечаний, обтирал слезу за слезою.
— Так отчего же, скажите, — возразил Бельтов, схватив ее руку и крепко ее сжимая, — отчего же, измученный,
с душою, переполненною желанием исповеди, обнаружения,
с душою, полной
любви к женщине, я не имел силы
прийти к ней и взять ее за руку, и смотреть в глаза, и говорить… и говорить… и склонить свою усталую голову на ее грудь… Отчего она не могла меня встретить теми словами, которые я видел на ее устах, но которые никогда их не переходили.
Пришедши в свой небольшой кабинет, женевец запер дверь, вытащил из-под дивана свой пыльный чемоданчик, обтер его и начал укладывать свои сокровища,
с любовью пересматривая их; эти сокровища обличали как-то въявь всю бесконечную нежность этого человека: у него хранился бережно завернутый портфель; портфель этот, криво и косо сделанный, склеил для женевца двенадцатилетний Володя к Новому году, тайком от него, ночью; сверху он налепил выдранный из какой-то книги портрет Вашингтона; далее у него хранился акварельный портрет четырнадцатилетнего Володи: он был нарисован
с открытой шеей, загорелый,
с пробивающейся мыслию в глазах и
с тем видом, полным упования, надежды, который у него сохранился еще лет на пять, а потом мелькал в редкие минуты, как солнце в Петербурге, как что-то прошедшее, не прилаживающееся ко всем прочим чертам; еще были у него серебряные математические инструменты, подаренные ему стариком дядей; его же огромная черепаховая табакерка, на которой было вытиснено изображение праздника при федерализации, принадлежавшая старику и лежавшая всегда возле него, — ее женевец купил после смерти старика у его камердинера.
Вдруг, без всякой причины, на глаза его навернулись слезы, и, Бог знает каким путем, ему
пришла ясная мысль, наполнившая всю его душу, за которую он ухватился
с наслаждением — мысль, что
любовь и добро есть истина и счастие, и одна истина и одно возможное счастие в мире.
Последнее время, когда Жуквич
приходил к Елене, она
с невольным трепетом каждоминутно ожидала, что он произнесет ей признание в
любви.
Она рассказала ей, как Миклаков
прислал ей
с объяснением в
любви записку, как он у нее был потом, и она сказала ему, что уезжает в Петербург к отцу и матери.
— Chére enfant!.. — вскричала она, — что
с тобой сделалось?.. Ах, она ничего не чувствует!.. Полюбуйтесь, сударь!.. вот следствия вашего упрямства… Полина, друг мой!.. Боже мой! она не
приходит в себя!.. Нет, вы не человек, а чудовище!.. Стоите ли вы
любви ее!.. О, если б я была на ее месте!.. Ah, mon dieu! [Ах, бог мой! (франц.)] она не дышит… она умерла!.. Подите прочь, сударь, подите!.. Вы злодей, убийца моей дочери!..
О
любви не было еще речи. Было несколько сходок, на которых она тоже присутствовала, молчаливая, в дальнем уголке. Я заметил ее лицо
с гладкой прической и прямым пробором, и мне было приятно, что ее глаза порой останавливались на мне. Однажды, когда разбиралось какое-то столкновение между товарищами по кружку и я заговорил по этому поводу, — и прочитал в ее глазах согласие и сочувствие. В следующий раз, когда я
пришел на сходку где-то на Плющихе, она подошла ко мне первая и просто протянула руку.