Марья плохо помнила, как ушел Матюшка. У нее сладко кружилась голова, дрожали ноги, опускались руки… Хотела плакать и смеяться, а тут еще свой бабий страх. Вот сейчас она честная мужняя жена, а выйдет в лес — и пропала… Вспомнив про объятия Матюшки, она сердито отплюнулась. Вот охальник! Потом Марья вдруг расплакалась.
Присела к окну, облокотилась и залилась рекой. Семеныч, завернувший вечерком напиться чаю, нашел жену с заплаканным лицом.
— выводил чей-то жалобный фальцетик, а рожок Матюшки подхватывал мотив, и песня поднималась точно на крыльях. Мочеганка Домнушка
присела к окну, подперла рукой щеку и слушала, вся слушала, — очень уж хорошо поют кержаки, хоть и обушники. У мочеган и песен таких нет… Свое бабье одиночество обступило Домнушку, непокрытую головушку, и она растужилась, расплакалась. Нету дна бабьему горюшку… Домнушка совсем забылась, как чья-то могучая рука обняла ее.
Неточные совпадения
— Случай — исключительный, — сказал доктор, открывая
окна; затем подошел
к столу, налил стакан кофе, походил по комнате, держа стакан в руках, и,
присев к столу, пожаловался...
Редко
присаживался, почти постоянно ходил взад и вперед по комнате, как маятник, по временам прислоняясь
к стене или
к окну и складывая ноги ножницами.
Тем временем они перешли перелесок и остановились. Старик тихо подошел
к темным
окнам хаты,
присел на завалинку и стал вслушиваться.
Я вижу его с улицы, подходящего даже
к знакомому мне сидельцу, который скромно стоит у
окна, заложивши руки назад и не осмеливаясь
присесть при «хозяевах».
Эмиль, который продолжал стоять лицом
к окну, даже после приглашения Санина «
присесть», сделал налево кругом, как только будущий его родственник вышел, и, ужимаясь по-ребячески и краснея, спросил Санина, может ли он еще немного у него остаться. «Мне сегодня гораздо лучше, — прибавил он, — но доктор запретил мне работать».
Саша прошел за угол,
к забору, с улицы, остановился под липой и, выкатив глаза, поглядел в мутные
окна соседнего дома.
Присел на корточки, разгреб руками кучу листьев, — обнаружился толстый корень и около него два кирпича, глубоко вдавленные в землю. Он приподнял их — под ними оказался кусок кровельного железа, под железом — квадратная дощечка, наконец предо мною открылась большая дыра, уходя под корень.
И Ахилла, опустив услужающую,
присел на корточки
к окну и, все вздыхая, держал у себя на затылке гривну и шептал...
— Надо
окна велеть закрыть, — сказала она и вышла в гостиную, а оттуда в залу, а оттуда
к себе наверх и
присела.
Садом боярыня прошла тихо, по направлению
к пустой бане. Во всю дорогу Марфа Андревна не говорила ни с сыном, ни со священником и, дойдя до цели своего несколько таинственного путешествия, села на завалинку под одним из банных
окон. Около нее с одной стороны
присел отец Алексей, с другой — опустился было гвардейский поручик.
Уже давно с болот встали густые тучи и окутали город сырым пологом. Казалось, что дома
присели к земле и глазами
окон смотрят на хозяев своих не то удивленно, не то с насмешкой, тусклой и обидной. Кое-где раздавались глухие удары бондарей...
Я шел
к окну в четвертый раз. Теперь каторжник стоял неподвижно и только протянутой рукою указывал мне прямо на четырехугольник двора, за стеной цейхгауза. Затем он еще
присел, поднялся, как будто делая прыжок, и взмахом обеих рук указал, что мне следует потом бежать вдоль тюремной стены направо. Я вспомнил, что тут крутые поросшие бурьяном пустынные обрывы горы ведут
к реке Иртышу или Тоболу и что внизу раскинута прибрежная часть города, с трактирами и кабаками…
Побывал у Глафириных, побывал и у Жжениных, побеседовал с матерями, побалясничал с белицами. Надоело. Вспало на ум проведать товарищей вчерашней погулки. Проходя
к домику Марьи Гавриловны мимо Манефиной «стаи», услышал он громкий смех и веселый говор девиц в горницах Фленушки, остановился и
присел под растворенным
окном на завалинке.
Послушно
присел он
к столу и доел похлебку, потом
присел к Теркину на койку, где они и остались. В камере было всего два стула и столик, под высоким решетчатым
окном, в одном месте заклеенным синей бумагой.