Неточные совпадения
Осип (
принимая деньги).А покорнейше благодарю, сударь.
Дай бог вам всякого здоровья! бедный человек, помогли ему.
Осип. Да что завтра! Ей-богу, поедем, Иван Александрович! Оно хоть и большая честь вам, да все, знаете, лучше уехать скорее: ведь вас, право, за кого-то другого
приняли… И батюшка будет гневаться, что так замешкались. Так бы, право, закатили славно! А лошадей бы важных здесь
дали.
—
Прим. издателя.] и
дает возможность произнести просвещенной деятельности Двоекурова вполне правильный и беспристрастный приговор.
10) Маркиз де Санглот, Антон Протасьевич, французский выходец и друг Дидерота. Отличался легкомыслием и любил петь непристойные песни. Летал по воздуху в городском саду и чуть было не улетел совсем, как зацепился фалдами за шпиц, и оттуда с превеликим трудом снят. За эту затею уволен в 1772 году, а в следующем же году, не уныв духом,
давал представления у Излера на минеральных водах. [Это очевидная ошибка. —
Прим. издателя.]
К сожалению, летописец не рассказывает дальнейших подробностей этой истории. В переписке же Пфейферши сохранились лишь следующие строки об этом деле:"Вы, мужчины, очень счастливы; вы можете быть твердыми; но на меня вчерашнее зрелище произвело такое действие, что Пфейфер не на шутку встревожился и поскорей
дал мне
принять успокоительных капель". И только.
— Mon ami, [Друг мой,] — сказала Лидия Ивановна, осторожно, чтобы не шуметь, занося складки своего шелкового платья и в возбуждении своем называя уже Каренина не Алексеем Александровичем, a «mon ami», — donnez lui la main. Vous voyez? [
дайте ему руку. Видите?] Шш! — зашикала она на вошедшего опять лакея. — Не
принимать.
Чувство гнева на жену, не хотевшую соблюдать приличий и исполнять единственное постановленное ей условие ― не
принимать у себя своего любовника, не
давало ему покоя.
Вероятно, чувствуя, что разговор
принимает слишком серьезный для гостиной характер, Вронский не возражал, а, стараясь переменить предмет разговора, весело улыбнулся и повернулся к
дамам.
Вронский слушал с удовольствием этот веселый лепет хорошенькой женщины, поддакивал ей,
давал полушутливые советы и вообще тотчас же
принял свой привычный тон обращения с этого рода женщинами.
Она знала Анну Аркадьевну, но очень мало, и ехала теперь к сестре не без страху пред тем, как ее
примет эта петербургская светская
дама, которую все так хвалили.
Вернувшись домой и найдя всех вполне благополучными и особенно милыми, Дарья Александровна с большим оживлением рассказывала про свою поездку, про то, как ее хорошо
принимали, про роскошь и хороший вкус жизни Вронских, про их увеселения и не
давала никому слова сказать против них.
К этому еще присоединилось присутствие в тридцати верстах от него Кити Щербацкой, которую он хотел и не мог видеть, Дарья Александровна Облонская, когда он был у нее, звала его приехать: приехать с тем, чтобы возобновить предложение ее сестре, которая, как она
давала чувствовать, теперь
примет его.
В это время
дамы отошли от колодца и поравнялись с нами. Грушницкий успел
принять драматическую позу с помощью костыля и громко отвечал мне по-французски...
Принял он Чичикова отменно ласково и радушно, ввел его совершенно в доверенность и рассказал с самоуслажденьем, скольких и скольких стоило ему трудов возвесть именье до нынешнего благосостояния; как трудно было
дать понять простому мужику, что есть высшие побуждения, которые доставляют человеку просвещенная роскошь, искусство и художества; сколько нужно было бороться с невежеством русского мужика, чтобы одеть его в немецкие штаны и заставить почувствовать, хотя сколько-нибудь, высшее достоинство человека; что баб, несмотря на все усилия, он до сих <пор> не мог заставить надеть корсет, тогда как в Германии, где он стоял с полком в 14-м году, дочь мельника умела играть даже на фортепиано, говорила по-французски и делала книксен.
— Константин Федорович! Платон Михайлович! — вскрикнул он. — Отцы родные! вот одолжили приездом!
Дайте протереть глаза! Я уж, право, думал, что ко мне никто не заедет. Всяк бегает меня, как чумы: думает — попрошу взаймы. Ох, трудно, трудно, Константин Федорович! Вижу — сам всему виной! Что делать? свинья свиньей зажил. Извините, господа, что
принимаю вас в таком наряде: сапоги, как видите, с дырами. Да чем вас потчевать, скажите?
Он попробовал, склоня головку несколько набок,
принять позу, как бы адресовался к
даме средних лет и последнего просвещения: выходила просто картина.
На другой день Чичиков провел вечер у председателя палаты, который
принимал гостей своих в халате, несколько замасленном, и в том числе двух каких-то
дам.
Чичиков, точно, увидел
даму, которую он совершенно было не
приметил, раскланиваясь в дверях с Маниловым.
Легкий головной убор держался только на одних ушах и, казалось, говорил: «Эй, улечу, жаль только, что не подыму с собой красавицу!» Талии были обтянуты и имели самые крепкие и приятные для глаз формы (нужно заметить, что вообще все
дамы города N. были несколько полны, но шнуровались так искусно и имели такое приятное обращение, что толщины никак нельзя было
приметить).
Между тем Чичиков стал
примечать, что бричка качалась на все стороны и наделяла его пресильными толчками; это
дало ему почувствовать, что они своротили с дороги и, вероятно, тащились по взбороненному полю. Селифан, казалось, сам смекнул, но не говорил ни слова.
— Ступай же, говорят тебе! — кричали запорожцы. Двое из них схватили его под руки, и как он ни упирался ногами, но был наконец притащен на площадь, сопровождаемый бранью, подталкиваньем сзади кулаками, пинками и увещаньями. — Не пяться же, чертов сын!
Принимай же честь, собака, когда тебе
дают ее!
— Стойте, стойте!
Дайте мне разглядеть вас хорошенько, — продолжал он, поворачивая их, — какие же длинные на вас свитки! [Верхняя одежда у южных россиян. (
Прим. Н.В. Гоголя.)] Экие свитки! Таких свиток еще и на свете не было. А побеги который-нибудь из вас! я посмотрю, не шлепнется ли он на землю, запутавшися в полы.
В эту самую минуту Амалия Ивановна, уже окончательно обиженная тем, что во всем разговоре она не
принимала ни малейшего участия и что ее даже совсем не слушают, вдруг рискнула на последнюю попытку и с потаенною тоской осмелилась сообщить Катерине Ивановне одно чрезвычайно дельное и глубокомысленное замечание о том, что в будущем пансионе надо обращать особенное внимание на чистое белье девиц (ди веше) и что «непременно должен буль одна такая хороши
дам (ди
даме), чтоб карашо про белье смотрель», и второе, «чтоб все молоды девиц тихонько по ночам никакой роман не читаль».
Покойник отец твой два раза отсылал в журналы — сначала стихи (у меня и тетрадка хранится, я тебе когда-нибудь покажу), а потом уж и целую повесть (я сама выпросила, чтоб он
дал мне переписать), и уж как мы молились оба, чтобы
приняли, — не
приняли!
— В бреду? Нет… Ты выходишь за Лужина для меня. А я жертвы не
принимаю. И потому, к завтраму, напиши письмо… с отказом… Утром
дай мне прочесть, и конец!
Сама она только того и жаждет и требует, чтобы за кого-нибудь какую-нибудь муку поскорее
принять, а не
дай ей этой муки, так она, пожалуй, и в окно выскочит.
Видал я на своём веку,
Что так же с правдой поступают.
Поколе совесть в нас чиста,
То правда нам мила и правда нам свята,
Её и слушают, и
принимают:
Но только стал кривить душей,
То правду
дале от ушей.
И всякий, как дитя, чесать волос не хочет,
Когда их склочет.
Кнуров. Огудалова разочла не глупо: состояние небольшое,
давать приданое не из чего, так она живет открыто, всех
принимает.
Приехали смотреть помещиков —
давай их смотреть!» Губернатор
принял молодых людей приветливо, но не посадил их и сам не сел.
Он был похож на приказчика из хорошего магазина галантереи, на человека, который с утра до вечера любезно улыбается барышням и
дамам; имел самодовольно глупое лицо здорового парня; такие лица, без особых
примет, настолько обычны, что не остаются в памяти. В голубоватых глазах — избыток ласковости, и это увеличивало его сходство с приказчиком.
Клим усмехнулся, но промолчал. Он уже
приметил, что все студенты, знакомые брата и Кутузова, говорят о профессорах, об университете почти так же враждебно, как гимназисты говорили об учителях и гимназии. В поисках причин такого отношения он нашел, что тон
дают столь различные люди, как Туробоев и Кутузов. С ленивенькой иронией, обычной для него, Туробоев говорил...
Лидия села в кресло, закинув ногу на ногу, сложив руки на груди, и как-то неловко тотчас же начала рассказывать о поездке по Волге, Кавказу, по морю из Батума в Крым. Говорила она, как будто торопясь
дать отчет о своих впечатлениях или вспоминая прочитанное ею неинтересное описание пароходов, городов, дорог. И лишь изредка вставляла несколько слов, которые Клим
принимал как ее слова.
Митрофанов, вздохнув, замолчал, как бы
давая Самгину время
принять какое-то решение, а Самгин думал, что вот он считал этого человека своеобразно значительным, здравомыслящим…
Вдруг глаза его остановились на чем-то неподвижно, с изумлением, но потом опять
приняли обыкновенное выражение. Две
дамы свернули с бульвара и вошли в магазин.
— Что ж?
примем ее как новую стихию жизни… Да нет, этого не бывает, не может быть у нас! Это не твоя грусть; это общий недуг человечества. На тебя брызнула одна капля… Все это страшно, когда человек отрывается от жизни… когда нет опоры. А у нас…
Дай Бог, чтоб эта грусть твоя была то, что я думаю, а не признак какой-нибудь болезни… то хуже. Вот горе, перед которым я упаду без защиты, без силы… А то, ужели туман, грусть, какие-то сомнения, вопросы могут лишить нас нашего блага, нашей…
Ему представлялись даже знакомые лица и мины их при разных обрядах, их заботливость и суета.
Дайте им какое хотите щекотливое сватовство, какую хотите торжественную свадьбу или именины — справят по всем правилам, без малейшего упущения. Кого где посадить, что и как подать, кому с кем ехать в церемонии,
примету ли соблюсти — во всем этом никто никогда не делал ни малейшей ошибки в Обломовке.
— Да, безусловно. Что бы ты ни сделала со мной, какую бы роль ни
дала мне — только не гони с глаз — я всё
принимаю…
— Ты сама чувствуешь, бабушка, — сказала она, — что ты сделала теперь для меня: всей моей жизни недостанет, чтоб заплатить тебе. Нейди далее; здесь конец твоей казни! Если ты непременно хочешь, я шепну слово брату о твоем прошлом — и пусть оно закроется навсегда! Я видела твою муку, зачем ты хочешь еще истязать себя исповедью? Суд совершился — я не
приму ее. Не мне слушать и судить тебя —
дай мне только обожать твои святые седины и благословлять всю жизнь! Я не стану слушать: это мое последнее слово!
— На кухарку положиться нельзя — она идиотка. Вчера
дала ему
принять зубного порошка, вместо настоящего. Завтра вечером я сменю вас… — прибавил он.
— А! испугались полиции: что сделает губернатор, что скажет Нил Андреич, как
примет это общество,
дамы? — смеялся Марк. — Ну, прощайте, я есть хочу и один сделаю приступ…
— Да, я
приму, — поспешно сказала она. — Нет, зачем
принимать: я куплю. Продайте мне: у меня деньги есть. Я вам пятьдесят тысяч
дам.
— И писем не будете писать, —
давал за него ответ Тушин, — потому что их не передадут. В дом тоже не придете — вас не
примут…
Кровь у ней начала свободно переливаться в жилах;
даль мало-помалу
принимала свой утерянный ход, как испорченные и исправленные рукою мастера часы. Люди к ней дружелюбны, природа опять заблестит для нее красотой.
— С тобой случилось что-нибудь, ты счастлива и захотела брызнуть счастьем на другого: что бы ни было за этим, я все
принимаю, все вынесу — но только позволь мне быть с тобой, не гони,
дай остаться…
Вера, узнав, что Райский не выходил со двора, пошла к нему в старый дом, куда он перешел с тех пор, как Козлов поселился у них, с тем чтобы сказать ему о новых письмах, узнать, как он
примет это, и, смотря по этому,
дать ему понять, какова должна быть его роль, если бабушка возложит на него видеться с Марком.
Он с удовольствием
приметил, что она перестала бояться его, доверялась ему, не запиралась от него на ключ, не уходила из сада, видя, что он, пробыв с ней несколько минут, уходил сам; просила смело у него книг и даже приходила за ними сама к нему в комнату, а он,
давая требуемую книгу, не удерживал ее, не напрашивался в «руководители мысли», не спрашивал о прочитанном, а она сама иногда говорила ему о своем впечатлении.
— Не знаю, как
примет это Вера Васильевна. Если опять
даст мне новое поручение, я опять сделаю, что ей будет нужно.
— Нет-с, я ничего не
принимал у Ахмаковой. Там, в форштадте, был доктор Гранц, обремененный семейством, по полталера ему платили, такое там у них положение на докторов, и никто-то его вдобавок не знал, так вот он тут был вместо меня… Я же его и посоветовал, для мрака неизвестности. Вы следите? А я только практический совет один
дал, по вопросу Версилова-с, Андрея Петровича, по вопросу секретнейшему-с, глаз на глаз. Но Андрей Петрович двух зайцев предпочел.
— Я вам сам дверь отворю, идите, но знайте: я
принял одно огромное решение; и если вы захотите
дать свет моей душе, то воротитесь, сядьте и выслушайте только два слова. Но если не хотите, то уйдите, и я вам сам дверь отворю!
Мама, у меня на совести уже восемь лет, как вы приходили ко мне одна к Тушару посетить меня и как я вас тогда
принял, но теперь некогда об этом, Татьяна Павловна не
даст рассказать.