Неточные совпадения
— Нет, но он так привык жить одною духовною
жизнью, что не может
примириться с действительностью, а Варенька всё-таки действительность.
Не играя вопросом о любви и браке, не путая в него никаких других расчетов, денег, связей, мест, Штольц, однако ж, задумывался о том, как
примирится его внешняя, до сих пор неутомимая деятельность
с внутреннею, семейною
жизнью, как из туриста, негоцианта он превратится в семейного домоседа?
— Можно удержаться от бешенства, — оправдывал он себя, — но от апатии не удержишься, скуку не утаишь, хоть подвинь всю свою волю на это! А это убило бы ее:
с летами она догадалась бы… Да,
с летами, а потом
примирилась бы, привыкла, утешилась — и жила! А теперь умирает, и в
жизни его вдруг ложится неожиданная и быстрая драма, целая трагедия, глубокий, психологический роман.
Несмотря на то, что семейство даже довольно скоро
примирилось с событием и выделило беглянке приданое, между супругами началась самая беспорядочная
жизнь и вечные сцены.
Как искренно и глубоко жалел я, дети, что вас не было
с нами в этот день, такие дни хорошо помнить долгие годы, от них свежеет душа и
примиряется с изнанкой
жизни. Их очень мало…
С летами все это обошлось; старики,
примирившись с молодой монахиней, примерли; брат, над которым она имела сильный умственный перевес, возвратясь из своих походов, очень подружился
с нею; и вот сестра Агния уже осьмой год сменила умершую игуменью Серафиму и блюдет суровый устав приюта не умевших найти в
жизни ничего, кроме горя и страдания.
Но, скажут, быть может, многие, что же нам до того, сознательно или бессознательно
примиряется человек
с жизнью?
Пойдем туда, где дышит радость,
Где шумный вихрь забав шумит,
Где не живут, но тратят
жизнь и младость!
Среди веселых игр за радостным столом,
На час упившись счастьем ложным,
Я приучусь к мечтам ничтожным,
С судьбою
примирюсь вином.
Я сердца усмирю заботы,
Я думам не велю летать;
Небес на тихое сиянье
Я не велю глазам своим взирать,
и проч.
Примириться с этой
жизнью было невозможно, но признать ее за совершившийся факт давно пора было.
Успокаивая себя таким образом, я сам стал терять мое озлобление и начал рассуждать обо всем в духе сладчайшего всепрощения. Я даже нашел средство
примириться с поступком дяди, стоившим
жизни моей матери.
— Не миновать. Человек слаб, женщина сильна, случай всесилен,
примириться с бесцветною
жизнью трудно, вполне себя позабыть невозможно… А тут красота и участие, тут теплота и свет, — где же противиться? И побежишь, как ребенок к няньке. Ну, а потом, конечно, холод, и мрак, и пустота… как следует.
Прокоп, сказав это, залился добродушнейшим смехом. Этот смех — именно драгоценнейшее качество, за которое решительно нет возможности не
примириться с нашими кадыками. Не могут они злокознствовать серьезно, сейчас же сами свои козни на смех поднимут. А если который и начнет серьезничать, то, наверное, такую глупость сморозит, что тут же его в шуты произведут, и пойдет он ходить всю
жизнь с надписью «гороховый шут».
Ты отнимаешь у меня больше полумиллиона; ты отнимаешь у меня возможность расплатиться
с долгами, возвратить то, что я похитил у тебя; ты отнимаешь у меня последнее средство
примириться с совестью и сделаться порядочным, честным человеком: ты отнимаешь у меня надежду провести
жизнь в довольстве, счастливо, без горя и волнений…
Свойства нашего романтика — это все понимать, все видеть и видеть часто несравненно яснее, чем видят самые положительнейшие наши умы; ни
с кем и ни
с чем не
примиряться, но в то же время ничем и не брезгать; все обойти, всему уступить, со всеми поступить политично; постоянно не терять из виду полезную, практическую цель (какие-нибудь там казенные квартирки, пенсиончики, звездочки) — усматривать эту цель через все энтузиазмы и томики лирических стишков и в то же время «и прекрасное и высокое» по гроб своей
жизни в себе сохранить нерушимо, да и себя уже кстати вполне сохранить так-таки в хлопочках, как ювелирскую вещицу какую-нибудь, хотя бы, например, для пользы того же «прекрасного и высокого».
Тетя Соня долго не могла оторваться от своего места. Склонив голову на ладонь, она молча, не делая уже никаких замечаний, смотрела на детей, и кроткая, хотя задумчивая улыбка не покидала ее доброго лица. Давно уже оставила она мечты о себе самой: давно
примирилась с неудачами
жизни. И прежние мечты свои, и ум, и сердце — все это отдала она детям, так весело играющим в этой комнате, и счастлива она была их безмятежным счастьем…
Им казалось, что личность — дурная привычка, от которой пора отстать; они проповедовали примирение со всей темной стороной современной
жизни, называя все случайное, ежедневное, отжившее, словом, все, что ни встретится на улице, действительным и, следственно, имеющим право на признание; так поняли они великую мысль, «что все действительное разумно»; они всякий благородный порыв клеймили названием Schönseeligkeit [прекраснодушие (нем.).], не усвоив себе смысла, в котором слово это употреблено их учителем [«Есть более полный мир
с действительностию, доставляемый познанием ее, нежели отчаянное сознание, что временное дурно или неудовлетворительно, но что
с ним следует
примириться, потому что оно лучше не может быть».
Только и речи было, что о духе, о попрании плоти, о пренебрежении всем земным, и — ни в какую эпоху страсти не бушевали необузданнее и
жизнь не была противоположное убеждению и речам, формализмом, уловками, себяобольщением
примиряясь с совестию (например, покупая индульгенции).
Эраст был до конца
жизни своей несчастлив. Узнав о судьбе Лизиной, он не мог утешиться и почитал себя убийцею. Я познакомился
с ним за год до его смерти. Он сам рассказал мне сию историю и привел меня к Лизиной могилке. — Теперь, может быть, они уже
примирились!
И в то же время вряд ли существовал когда-нибудь на земле хотя бы один нравственный человек, который мог бы
примириться с мыслью, что со смертью всё кончается, и чей благородный образ мыслей не возвысился бы до надежды на будущую
жизнь.
Но объединяет их и его главное — глубокое, неистовое отрицание «лика мира сего», неспособность
примириться с ним, светлая вера в то, что гармония
жизни доступна человеку и что она может быть, должна быть добыта.
Черною тучею висит над человеком «сумрачная, тяжкодарная судьба»;
жизнь темна и полна страданий, счастье непрочно и обманчиво. Как жить? Можно на миг забыться в страдании, опьяниться им, как вином. Но в ком есть хоть капля жизненного инстинкта, тот никогда не сможет
примириться с такою
жизнью. А жить надо — жить под властью божества, непрерывно сыплющего на человека одни только страдания и ужасы. Кто же виноват в этих страданиях и ужасах, как не божество?
Но время шло. Дифирамб превратился в трагедию. Вместо Диониса на подмостки сцены выступили Прометеи, Этеоклы, Эдипы, Антигоны. Однако основное настроение хора осталось прежним. Герои сцены могли бороться, стремиться, — все они были для хора не больше, как масками того же страдающего бога Диониса. И вся
жизнь сплошь была тем же Дионисом. Долго сами эллины не хотели
примириться с этим «одионисированием»
жизни и, пожимая плечами, спрашивали по поводу трагедии...
Персонализм не может также
примириться с безличной властью денег над человеческой
жизнью.
Материализм, позитивизм и т. п. учения
примиряются со смертью, узаконяют смерть и вместе
с тем стараются забыть о ней, устраивая
жизнь на могилах покойников.
Жизнь вдруг стала для него страшна. Зашевелились в ней тяжелые, жуткие вопросы… В последнее время он
с каждым годом относился к ней все легче. Обходил ее противоречия, закрывал глаза на глубины. Еще немного — и
жизнь стала бы простою и ровною, как летняя накатанная дорога. И вот вдруг эта смерть Варвары Васильевны… Вместе
с ее тенью перед ним встали полузабытые тени прошлого. Встали близкие, молодые лица. Гордые и суровые, все они погибли так или иначе — не отступили перед
жизнью, не
примирились с нею.
— Хорошая бы
жизнь настала! И погиб бы безвозвратно ее главный враг — скука. Потому что вот
с чем эгоизм никогда не захочет
примириться — со скукою!
Но когда он почувствовал стыд, он возмутился. Чего стыдиться? Что он сделал плохого и как же ему жить? Ведь все, что случилось
с Варварой Васильевной, до безобразия болезненно и ненормально. Люди остаются людьми, и нужно
примириться с этим. Он — обыкновенный, серенький человек и, в качестве такового, все-таки имеет право на
жизнь, на счастье и на маленькую, неопасную работу.
— Я положительно
с этим не могу
примириться! Смерть!.. Жить, действовать, стремиться, дышать воздухом, — и вдруг, ни
с того ни
с сего, все это обрывается, когда
жизнь кругом так хороша и интересна!..
Истоком этого атеизма было сострадание к людям, невозможность
примириться с идеей Бога в виду непомерного зла и страданий
жизни.
Он также не может
примириться с низменностью быта русского духовенства,
с его малой духовностью,
с обскурантизмом,
с отсутствием всякой реализации христианства в
жизни.
Если бы боги сотворили людей без ощущения боли, очень скоро люди бы стали просить о ней; женщины без родовых болей рожали бы детей в таких условиях, при которых редкие бы оставались живыми, дети и молодежь перепортили бы себе все тела, а взрослые люди никогда не знали бы ни заблуждений других, прежде живших и теперь живущих людей, ни, главное, своих заблуждений, — не знали бы что им надо делать в этой
жизни, не имели бы разумной цели деятельности, никогда не могли бы
примириться с мыслью о предстоящей плотской смерти и не имели бы любви.
Всему бывает конец, и князь принужден был
примириться со своим положением. Сохранив
с Анжель игриво-дружеские отношения, он, казалось, сделался к ней совершенно равнодушен, хотя по временам в его красивых, полных
жизни глазах появлялось при взгляде на нее не ускользавшее от нее выражение непримиримой ненависти и жажды мести за оскорбленное самолюбие.
Люди, пророчествовавшие несчастье их браку, к сожалению, предсказали слишком верно. За коротким опьянением счастья последовало самое горькое разочарование. Со стороны Ивана Осиповича было роковой ошибкой вообразить, что женщина, подобная Станиславе Феликсовне, выросшая в безграничной свободе, привыкшая к беспорядочной, расточительной
жизни богатых фамилий в своем отечестве, могла когда-нибудь подчиниться нравственным воззрениям и
примириться с общественными отношениями скромных русских провинциалов.
Гиршфельд закрыл лицо руками и горько заплакал, заплакал чуть ли не в первый раз в
жизни. Слезы облегчили его. Он тряхнул головой, успокоился и, казалось,
примирился с совершившимся фактом. Спрятав письмо и заметку в бумажник, он почти спокойно принялся за чтение остальной корреспонденции. Окончив это занятие, он позвонил и приказал лакею приготовить чемодан к курьерскому поезду Николаевской железной дороги, отвезти его на вокзал и купить билет. На другой день утром он уже был в Москве.
С течением времени этот взрыв страстей в Глебе Алексеевиче мог бы улечься: он рисковал в худшем случае остаться старым холостяком, в лучшем —
примириться на избранной подруге
жизни, подходившей и к тому, и к другому его идеалу, то есть на средней женщине, красивой,
с неизвестным темпераментом, какие встречаются во множестве и теперь, какие встречались и тогда. Он, быть мажет, нашел бы то будничное удовлетворение
жизнью, которая на языке близоруких людей называется счастьем. Но судьба решила иначе.
Она действительно и пила, но и в мрачном одурении кутежей не могла
примириться с этой
жизнью, которая вынуждает быть всю ночь на выставке, которая вынуждает улыбаться, невзирая на горе, болезнь, скуку
с этой
жизнью, которая иногда по целым часам приковывает к пьянице,
с обязательством выносить его пошлые требования,
жизнью ужасней геенны огненной, ужаснее тюрьмы и каторги, так как нет другого существования более унизительного, более жалкого, как ремесло этих несчастных, обреченных на подлый труд, влекущий за собой зловещее изнеможение.
— Будь мне новым братом, отчизны я давно лишился, а свет покинул сам, быть счастливым нельзя в
жизни здешнего мира, я сам убедился в этом. Забудь всю неприязнь людскую. Человек должен
примириться с людьми. Храм святой — вот колыбель, в которой убаюкивается душа его. Я любил
жизнь, свет, любил…