Неточные совпадения
Как велено, так сделано:
Ходила
с гневом на сердце,
А лишнего не молвила
Словечка никому.
Зимой
пришел Филиппушка,
Привез платочек шелковый
Да прокатил на саночках
В Екатеринин день,
И
горя словно не было!
Запела, как певала я
В родительском дому.
Мы были однолеточки,
Не трогай нас — нам весело,
Всегда у нас лады.
То правда, что и мужа-то
Такого, как Филиппушка,
Со свечкой поискать…
Певец Пиров и грусти томной,
Когда б еще ты был со мной,
Я стал бы просьбою нескромной
Тебя тревожить, милый мой:
Чтоб на волшебные напевы
Переложил ты страстной девы
Иноплеменные слова.
Где ты?
приди: свои права
Передаю тебе
с поклоном…
Но посреди печальных скал,
Отвыкнув сердцем от похвал,
Один, под финским небосклоном,
Он бродит, и душа его
Не слышит
горя моего.
Татьяна слушала
с досадой
Такие сплетни; но тайком
С неизъяснимою отрадой
Невольно думала о том;
И в сердце дума заронилась;
Пора
пришла, она влюбилась.
Так в землю падшее зерно
Весны огнем оживлено.
Давно ее воображенье,
Сгорая негой и тоской,
Алкало пищи роковой;
Давно сердечное томленье
Теснило ей младую грудь;
Душа ждала… кого-нибудь...
Тут книжные мечты-с, тут теоретически раздраженное сердце; тут видна решимость на первый шаг, но решимость особого рода, — решился, да как
с горы упал или
с колокольни слетел, да и на преступление-то словно не своими ногами
пришел.
Было около полуночи, когда Клим
пришел домой. У двери в комнату брата стояли его ботинки, а сам Дмитрий, должно быть, уже спал; он не откликнулся на стук в дверь, хотя в комнате его
горел огонь, скважина замка пропускала в сумрак коридора желтенькую ленту света. Климу хотелось есть. Он осторожно заглянул в столовую, там шагали Марина и Кутузов, плечо в плечо друг
с другом; Марина ходила, скрестив руки на груди, опустя голову, Кутузов, размахивая папиросой у своего лица, говорил вполголоса...
Мгновенно сердце молодое
Горит и гаснет. В нем любовь
Проходит и
приходит вновь,
В нем чувство каждый день иное:
Не столь послушно, не слегка,
Не столь мгновенными страстями
Пылает сердце старика,
Окаменелое годами.
Упорно, медленно оно
В огне страстей раскалено;
Но поздний жар уж не остынет
И
с жизнью лишь его покинет.
Теперь он ехал
с ее запиской в кармане. Она его вызвала, но он не скакал на
гору, а ехал тихо, неторопливо слез
с коня, терпеливо ожидая, чтоб из людской заметили кучера и взяли его у него, и робко брался за ручку двери. Даже
придя в ее комнату, он боязливо и украдкой глядел на нее, не зная, что
с нею, зачем она его вызвала, чего ему ждать.
Я сидел налево от Макара Ивановича, а Лиза уселась напротив меня направо; у ней, видимо, было какое-то свое, особое сегодняшнее
горе,
с которым она и
пришла к маме; выражение лица ее было беспокойное и раздраженное.
Он, помолчав немного, начал так: «Однажды я ехал из Буюкдерэ в Константинополь и на минуту слез… а лошадь ушла вперед
с дороги: так я и
пришел пешком, верст пятнадцать будет…» — «Ну так что ж?» — «Вот я и боялся, — заключил Тимофей, — что, пожалуй, и эти лошади уйдут, вбежавши на
гору, так чтоб не пришлось тоже идти пешком».
Часа в три мы снялись
с якоря, пробыв ровно три месяца в Нагасаки: 10 августа
пришли и 11 ноября ушли. Я лег было спать, но топот людей, укладка якорной цепи разбудили меня. Я вышел в ту минуту, когда мы выходили на первый рейд, к Ковальским, так называемым, воротам. Недавно я еще катался тут. Вон и бухта, которую мы осматривали, вон Паппенберг, все знакомые рытвины и ложбины на дальних высоких
горах, вот Каменосима, Ивосима, вон, налево, синеет мыс Номо, а вот и простор, беспредельность, море!
Один
прислал шкатулку, черную, лакированную,
с золотыми рельефами храмов, беседок,
гор, деревьев.
Знаете, детки коли молчаливые да гордые, да слезы долго перемогают в себе, да как вдруг прорвутся, если
горе большое
придет, так ведь не то что слезы потекут-с, а брызнут, словно ручьи-с.
Впоследствии Грушенька даже привыкла к нему и,
приходя от Мити (к которому, чуть оправившись, тотчас же стала ходить, не успев даже хорошенько выздороветь), чтоб убить тоску, садилась и начинала разговаривать
с «Максимушкой» о всяких пустяках, только чтобы не думать о своем
горе.
Дерсу стал вспоминать дни своего детства, когда, кроме гольдов и удэге, других людей не было вовсе. Но вот появились китайцы, а за ними — русские. Жить становилось
с каждым годом все труднее и труднее. Потом
пришли корейцы. Леса начали
гореть; соболь отдалился, и всякого другого зверя стало меньше. А теперь на берегу моря появились еще и японцы. Как дальше жить?
Около
горы Бомыдинза,
с правой стороны Бикина, мы нашли одну пустую удэгейскую юрту. Из осмотра ее Дерсу выяснил, почему люди покинули жилище, — черт мешал им жить и строил разные козни: кто-то умер, кто-то сломал ногу,
приходил тигр и таскал собак. Мы воспользовались этой юртой и весьма удобно расположились в ней на ночлег.
Бо́льшая часть дня уже прошла. Приближался вечер. По мере того как становилось прохладнее, туман глубже проникал на материк. Словно грязная вата, он спускался
с гор в долины, распространяясь шире и шире и поглощая все,
с чем
приходил в соприкосновение.
Козулятина
приходила к концу, надо было достать еще мяса. Мы сговорились
с Дерсу и пошли на охоту. Было решено, что от рассошины [Место, где сливаются 2 речки.] я пойду вверх по реке, а он по ручейку в
горы.
В азарт она не
приходила, а впадала больше буколическое настроение,
с восторгом вникая во все подробности бедноватого быта Лопуховых и находя, что именно так следует жить, что иначе нельзя жить, что только в скромной обстановке возможно истинное счастье, и даже объявила Сержу, что они
с ним отправятся жить в Швейцарию, поселятся в маленьком домике среди полей и
гор, на берегу озера, будут любить друг друга, удить рыбу, ухаживать за своим огородом...
Масленица-мокрохвостка!
Поезжай долой
с двора,
Отошла твоя пора!
У нас
с гор потоки,
Заиграй овражки,
Выверни оглобли,
Налаживай соху!
Весна-Красна́,
Наша ладушка
пришла!
Масленица-мокрохвостка!
Поезжай долой со двора,
Отошла твоя пора!
Телеги
с повети,
Улья из клети.
На поветь санки!
Запоем веснянки!
Весна-Красна́,
Наша ладушка
пришла!
Часто мы ходили
с Ником за город, у нас были любимые места — Воробьевы
горы, поля за Драгомиловской заставой. Он
приходил за мной
с Зонненбергом часов в шесть или семь утра и, если я спал, бросал в мое окно песок и маленькие камешки. Я просыпался, улыбаясь, и торопился выйти к нему.
— Видишь, — сказал Парфений, вставая и потягиваясь, — прыткий какой, тебе все еще мало Перми-то, не укатали крутые
горы. Что, я разве говорю, что запрещаю? Венчайся себе, пожалуй, противузаконного ничего нет; но лучше бы было семейно да кротко. Пришлите-ка ко мне вашего попа, уломаю его как-нибудь; ну, только одно помните: без документов со стороны невесты и не пробуйте. Так «ни тюрьма, ни ссылка» — ишь какие нынче, подумаешь, люди стали! Ну, господь
с вами, в добрый час, а
с княгиней-то вы меня поссорите.
И когда
придет час меры в злодействах тому человеку, подыми меня, Боже, из того провала на коне на самую высокую
гору, и пусть
придет он ко мне, и брошу я его
с той
горы в самый глубокий провал, и все мертвецы, его деды и прадеды, где бы ни жили при жизни, чтобы все потянулись от разных сторон земли грызть его за те муки, что он наносил им, и вечно бы его грызли, и повеселился бы я, глядя на его муки!
И
пришли ко дьяку в ночу беси:
— Тебе, дьяк, не угодно здеся?
Так пойдем-ко ты
с нами во ад, —
Хорошо там уголья
горят! —
Не поспел умный дьяк надеть шапки,
Подхватили его беси в свои лапки,
Тащат, щекотят, воют,
На плечи сели ему двое,
Сунули его в адское пламя:
— Ладно ли, Евстигнеюшка,
с нами? —
Жарится дьяк, озирается,
Руками в бока подпирается,
Губы у него спесиво надуты,
— А — угарно, говорит, у вас в аду-то!
В скитах ждали возвращения матери Енафы
с большим нетерпением. Из-под
горы Нудихи приплелась даже старая схимница Пульхерия и сидела в избе матери Енафы уже второй день. Федосья и Акулина то
приходили, то уходили,
сгорая от нетерпения. Скитские подъехали около полуден. Первой вошла Енафа, за ней остальные, а последним вошел Мосей, тащивший в обеих руках разные гостинцы
с Самосадки.
Нюрочка добыла себе у Таисьи какой-то старушечий бумажный платок и надела его по-раскольничьи, надвинув на лоб. Свежее, почти детское личико выглядывало из желтой рамы
с сосредоточенною важностью, и Петр Елисеич в первый еще раз заметил, что Нюрочка почти большая. Он долго провожал глазами укатившийся экипаж и грустно вздохнул: Нюрочка даже не оглянулась на него… Грустное настроение Петра Елисеича рассеял Ефим Андреич: старик
пришел к нему размыкать свое
горе и не мог от слез выговорить ни слова.
Павел всмотрелся в него и в самом деле узнал в нем давнишнего своего знакомого,
с которым ему действительно пришлось странно познакомиться — он был еще семиклассным гимназистом и
пришел раз в общественную баню. В это время Вихров, начитавшись «
Горя от ума», решительно бредил им, и, когда банщик начал очень сильно тереть его, он сказал ему...
Теперь я мог
приходить на
гору, не стесняясь тем, что члены «дурного общества» бывали дома. Я совершенно свыкся
с ними и стал на
горе своим человеком.
— Хорошо вам, Алексей Васильич, так-ту говорить! Известно, вы без
горя живете, а мне, пожалуй, и задавиться — так в ту же пору; сами, чай, знаете, каково мое житье! Намеднись вон работала-работала на городничиху, целую неделю рук не покладывала, а
пришла нонче за расчетом, так"как ты смеешь меня тревожить, мерзавка ты этакая! ты, мол, разве не знаешь, что я всему городу начальница!". Ну, и ушла я
с тем… а чем завтра робят-то накормлю?
Пришла опять весна, пошли ручьи
с гор, взглянуло и в наши леса солнышко. Я, ваше благородие, больно это времечко люблю; кажется, и не нарадуешься: везде капель, везде вода — везде, выходит, шум; в самом, то есть, пустом месте словно кто-нибудь тебе соприсутствует, а не один ты бредешь, как зимой, например.
— А что, господа! — обращается он к гостям, — ведь это лучшенькое из всего, что мы испытали в жизни, и я всегда
с благодарностью вспоминаю об этом времени. Что такое я теперь? — "Я знаю, что я ничего не знаю", — вот все, что я могу сказать о себе. Все мне прискучило, все мной испытано — и на дне всего оказалось — ничто! Nichts! А в то золотое время земля под ногами
горела, кровь кипела в жилах…
Придешь в Московский трактир:"Гаврило! селянки!" — Ах, что это за селянка была! Маня, помнишь?
Когда князь спросит, кто писал, скажите, что вы сами слышали на бирже разговоры о пожаре, о том, что люди
сгорели, а тут в редакцию двое молодых людей
пришли с фабрики, вы им поверили и напечатали.
«Тут же на
горе паслось большое стадо свиней, и бесы просили Его, чтобы позволил им войти в них. Он позволил им. Бесы, вышедши из человека, вошли в свиней; и бросилось стадо
с крутизны в озеро и потонуло. Пастухи, увидя происшедшее, побежали и рассказали в городе и в селениях. И вышли видеть происшедшее и,
пришедши к Иисусу, нашли человека, из которого вышли бесы, сидящего у ног Иисусовых, одетого и в здравом уме, и ужаснулись. Видевшие же рассказали им, как исцелился бесновавшийся».
Но она стала на своем и досказала: по ее словам, она уже была здесь летом
с одною «очень благородною госпожой-с» из города и тоже заночевали, пока пароход не
приходил, целых даже два дня-с, и что такого
горя натерпелись, что вспомнить страшно.
Я
пришел к тебе
с приветом,
Р-рассказать, что солнце встало,
Что оно гор-р-рьячим светом
По… лесам… затр-р-репетало.
Рассказать тебе, что я проснулся, черт тебя дери,
Весь пр-р-роснулся под… ветвями…
Точно под розгами, ха-ха!
В одно утро, не сказав никому ни слова, она отправилась пешком к отцу Василию, который, конечно, и перед тем после постигшего Марфиных
горя бывал у них почти ежедневно; но на этот раз Сусанна Николаевна, рассказав откровенно все, что происходит
с ее мужем, умоляла его
прийти к ним уже прямо для поучения и подкрепления Егора Егорыча.
— Пожалуй, что и
с горя. К чему еще жить теперь? Веришь ли, Борис Федорыч, иной раз поневоле Курбский на ум
приходит; подумаю про него, и самому страшно станет: так, кажется, и бросил бы родину и ушел бы к ляхам, кабы не были они враги наши.
— Ах! Что ты говоришь! Она, верно, умерла теперь
с горя по мне. Я любимый был у нее сын. Она меня больше сестры, больше всех любила… Она ко мне сегодня во сне
приходила и надо мной плакала.
6-го декабря. Постоянно
приходят вести о контрах между предводителем Тугановым и губернатором, который, говорят, отыскивает, чем бы ткнуть предводителя за свое „просо“, и, наконец, кажется, они столкнулись. Губернатор все за крестьян, а тот, Вольтер, за свои права и вольности. У одного правоведство смысл покривило, так что ему надо бы пожелать позабыть то, что он узнал, а у другого — гонору
с Араратскую
гору и уже никакого ни к каким правам почтения. У них будет баталия.
Лорис-Меликову
приходила мысль, разделяемая и некоторыми начальствующими лицами, что выход Хаджи-Мурата и его рассказы о вражде
с Шамилем был обман, что он вышел только, чтобы высмотреть слабые места русских и, убежав опять в
горы, направить силы туда, где русские были слабы.
«Но через двадцать лет она сама
пришла, измученная, иссохшая, а
с нею был юноша, красивый и сильный, как сама она двадцать лет назад. И, когда ее спросили, где была она, она рассказала, что орел унес ее в
горы и жил
с нею там, как
с женой. Вот его сын, а отца нет уже; когда он стал слабеть, то поднялся, в последний раз, высоко в небо и, сложив крылья, тяжело упал оттуда на острые уступы
горы, насмерть разбился о них…
Уездный почтмейстер был добрый старик, душою преданный Бельтовой; он всякий раз приказывал ей доложить, что писем нет, что как только будут, он сам привезет или
пришлет с эстафетой, — и
с каким тупым
горем слушала мать этот ответ после тревожного ожидания в продолжение нескольких часов!
Так, приезжал какой-то смышленый немец, предлагавший Гордею Евстратычу открыть в Белоглинском заводе заведение искусственных минеральных вод; потом
пришел пешком изобретатель новых огнегасителей, суливший золотые
горы; затем явилась некоторая дама заграничного типа
с проектом открыть ссудную кассу и т. д., и т. д.
Но вот
пришла наконец и «зимняя Матрена», поднялась зима на ноги; прилетели морозы
с «железных
гор».
Плохо, сыне, плохо! ныне христиане стали скупы; деньгу любят, деньгу прячут. Мало богу дают. Прииде грех велий на языцы земнии. Все пустилися в торги, в мытарства; думают о мирском богатстве, не о спасении души. Ходишь, ходишь; молишь, молишь; иногда в три дни трех полушек не вымолишь. Такой грех! Пройдет неделя, другая, заглянешь в мошонку, ан в ней так мало, что совестно в монастырь показаться; что делать?
с горя и остальное пропьешь: беда да и только. — Ох плохо, знать
пришли наши последние времена…
На другой день, как мы условились раньше, я привел актеров Художественного театра к переписчикам. Они, раздетые и разутые, сидели в ожидании работы, которую Рассохин обещал
прислать вечером. Лампа
горела только в их «хазе», а в соседней было темно: нищие
с восьми часов улеглись, чтобы завтра рано встать и идти к ранней службе на церковную паперть.
Шмага.
Пришли с таким приятным известием и молчите до сих пор! Ну, хорошо, что я не умер от нетерпения, а то могло бы возникнуть уголовное дело. (Подходит к Незнамову.) Гриша! Брось философию-то, пойдем! Что нам природа: леса,
горы, луна? Ведь мы не дикие, мы люди цивилизованные.
Горе этой женщины было в самом деле такое грациозное, поэтическое и милое, что и жаль ее было, и все-таки нельзя было не любоваться самым этим
горем. Дорушка переменила место прогулок и стала навещать Жервезу. Когда они
пришли к „молочной красавице“ в первый раз, Жервеза ужинала
с сыном и мужниной сестренкой. Она очень обрадовалась Долинскому и Доре; краснела, не знала, как их посадить и чем угостить.
— И, батюшка! Да что мне за радость
сгореть вместе
с вами? — отвечал хладнокровно купец. — А если б мне и
пришла такая дурь в голову, так неужели вы меня смертью запугаете? Ведь умирать-то все равно.
Начало пригревать солнышко, начала лосниться дорога,
пришла масленица, и началось катанье
с гор.
В оранжерее
горел яркий шар.
Пришла и Дуня
с горящим лицом и блистающими глазами. Александр Семенович нежно открыл контрольные стекла, и все стали поглядывать внутрь камер. На белом асбестовом полу лежали правильными рядами испещренные пятнами ярко-красные яйца, в камерах было беззвучно… а шар вверху в 15000 свечей тихо шипел…