Неточные совпадения
Туробоев встал, посмотрел в
окно,
прижавшись к стеклу лбом, и вдруг ушел, не простясь ни с кем.
— Здесь и мозг России, и широкое сердце ее, — покрикивал он, указывая рукой в
окно,
к стеклам которого плотно
прижалась сырая темнота осеннего вечера.
С ним хорошо было молчать — сидеть у
окна, тесно
прижавшись к нему, и молчать целый час, глядя, как в красном вечернем небе вокруг золотых луковиц Успенского храма вьются-мечутся черные галки, взмывают высоко вверх, падают вниз и, вдруг покрыв угасающее небо черною сетью, исчезают куда-то, оставив за собою пустоту.
Мне было лень спросить — что это за дело? Дом наполняла скучная тишина, какой-то шерстяной шорох, хотелось, чтобы скорее пришла ночь. Дед стоял,
прижавшись спиной
к печи, и смотрел в
окно прищурясь; зеленая старуха помогала матери укладываться, ворчала, охала, а бабушку, с полудня пьяную, стыда за нее ради, спровадили на чердак и заперли там.
К стеклам
окна прижались чьи-то волосатые, седые, слепые лица; в углу, над сундуком, висит платье бабушки, — я это знал, — но теперь казалось, что там притаился кто-то живой и ждет.
Людмила встала, отошла
к окну, открыла его. Через минуту они все трое стояли у
окна, тесно
прижимаясь друг
к другу, и смотрели в сумрачное лицо осенней ночи. Над черными вершинами деревьев сверкали звезды, бесконечно углубляя даль небес…
Людмила взяла мать под руку и молча
прижалась к ее плечу. Доктор, низко наклонив голову, протирал платком пенсне. В тишине за
окном устало вздыхал вечерний шум города, холод веял в лица, шевелил волосы на головах. Людмила вздрагивала, по щеке ее текла слеза. В коридоре больницы метались измятые, напуганные звуки, торопливое шарканье ног, стоны, унылый шепот. Люди, неподвижно стоя у
окна, смотрели во тьму и молчали.
На земле, черной от копоти, огромным темно-красным пауком раскинулась фабрика, подняв высоко в небо свои трубы.
К ней
прижимались одноэтажные домики рабочих. Серые, приплюснутые, они толпились тесной кучкой на краю болота и жалобно смотрели друг на друга маленькими тусклыми
окнами. Над ними поднималась церковь, тоже темно-красная, под цвет фабрики, колокольня ее была ниже фабричных труб.
Помнил ли я ее? О да, я помнил ее! Я помнил, как, бывало, просыпаясь ночью, я искал в темноте ее нежные руки и крепко
прижимался к ним, покрывая их поцелуями. Я помнил ее, когда она сидела больная перед открытым
окном и грустно оглядывала чудную весеннюю картину, прощаясь с нею в последний год своей жизни.
Безликие иконы смотрят с темных стен,
к стеклам
окон прижалась темная ночь. Лампы горят тускло в духоте мастерской; прислушаешься, и — среди тяжелого топота, в шуме голосов выделяется торопливое падение капель воды из медного умывальника в ушат с помоями.
С этими мыслями лозищанин засыпал, стараясь не слышать, что кругом стоит шум, глухой, непрерывный, глубокий. Как ветер по лесу, пронесся опять под
окнами ночной поезд, и
окна тихо прозвенели и смолкли, — а Лозинскому казалось, что это опять гудит океан за бортом парохода… И когда он
прижимался к подушке, то опять что-то стучало, ворочалось, громыхало под ухом… Это потому, что над землей и в земле стучали без отдыха машины, вертелись чугунные колеса, бежали канаты…
Завидев сквозь сети зелени зоркие
окна кельи старца, Кожемякин снимал картуз, подойдя
к людям, трижды в пояс кланялся им, чувствуя себя грешнее всех; садился на одну из трёх скамей у крыльца или отходил в сторону, под мачтовую сосну, и,
прижавшись к ней, благоговейно ждал выхода старца, простеньких его слов, так легко умягчавших душу миром и покорностью судьбе.
Двери отворились, и незнакомый вошел в избу. Купец с земским
прижались к стене, хозяин и хозяйка встретили его низкими поклонами; а стрелец, отступив два шага назад, взялся за саблю. Незнакомый, не замечая ничего, несколько раз перекрестился, молча подостлал под голову свою шубу и расположился на скамье, у передних
окон. Все приезжие, кроме Кирши и Алексея, вышли один за другим из избы.
За чаем у Маши он сидел под
окном,
прижимаясь спиною
к стене, и длинные пальцы его рук всегда цеплялись за стул или за край стола.
Они стояли в полутёмном углу коридора, у
окна, стёкла которого были закрашены жёлтой краской, и здесь, плотно
прижавшись к стене, горячо говорили, на лету ловя мысли друг друга.
Боясь потерять Петра в толпе прохожих, Евсей шагал сзади, не спуская глаз с его фигуры, но вдруг Пётр исчез. Климков растерялся, бросился вперёд; остановился,
прижавшись к столбу фонаря, — против него возвышался большой дом с решётками на
окнах первого этажа и тьмою за стёклами
окон. Сквозь узкий подъезд был виден пустынный, сумрачный двор, мощёный крупным камнем. Климков побоялся идти туда и, беспокойно переминаясь с ноги на ногу, смотрел по сторонам.
Я отворяю
окно, и мне кажется, что я вижу сон: под
окном,
прижавшись к стене, стоит женщина в черном платье, ярко освещенная луной, и глядит на меня большими глазами. Лицо ее бледно, строго и фантастично от луны, как мраморное, подбородок дрожит.
Иногда, уставая от забот о деле, он чувствовал себя в холодном облаке какой-то особенной, тревожной скуки, и в эти часы фабрика казалась ему каменным, но живым зверем, зверь приник,
прижался к земле, бросив на неё тени, точно крылья, подняв хвост трубою, морда у него тупая, страшная, днём
окна светятся, как ледяные зубы, зимними вечерами они железные и докрасна раскалены от ярости.
— Нет, нет, оставьте, — отвечала она, — мне здесь хорошо. Пожалуйста. — Она
прижалась к промерзлому стеклу, точно она нашла себе гнездышко в углублении
окна. — Пожалуйста.
Я,
прижавшись к углу, смотрела в
окно на далекие светлые поля и на дорогу, убегающую в холодном блеске месяца.
Торбецкий делал вид, что смотрит в
окно на улицу так, от безделия, но в действительности старался заглянуть влево, где находился невидимый подъезд, и
прижимался лбом
к самому стеклу.
Убийственные тогдашние вагоны третьего класса на Николаевской дороге — с узкими скамейками, где двое могли сидеть, лишь тесно
прижавшись друг
к другу, где
окна для чего-то были сбоку скамеек, начинаясь на уровне скамейки, так что задремлешь — и стекло начинает трещать под твоим плечом.
В конце темной липовой аллеи ярко светились
окна дома, слышался говор, смех, звяканье чайной посуды. Ширяев и Катерина Николаевна медленно шли в темноте,
прижавшись друг
к другу. И Ширяеву казалось, — никогда еще ни у кого не было такого счастья, как у них.