Неточные совпадения
— Этого я, изредка, вижу. Ты что молчишь? — спросила Марина Дуняшу, гладя ее туго причесанные волосы, — Дуняша
прижалась к ней, точно подросток дочь
к матери. Марина снова начала допрашивать...
Но, подойдя
к двери спальной, он отшатнулся: огонь ночной лампы освещал лицо
матери и голую руку, рука обнимала волосатую шею Варавки, его растрепанная голова
прижималась к плечу
матери.
Мать лежала вверх лицом, приоткрыв рот, и, должно быть, крепко спала; Варавка влажно всхрапывал и почему-то казался меньше, чем он был днем. Во всем этом было нечто стыдное, смущающее, но и трогательное.
Он роется в памяти и смутно дорывается, что держала его когда-то
мать, и он,
прижавшись щекой
к ее груди, следил, как она перебирала пальцами клавиши, как носились плачущие или резвые звуки, слышал, как билось у ней в груди сердце.
В «Страшном суде» Сикстинской капеллы, в этой Варфоломеевской ночи на том свете, мы видим сына божия, идущего предводительствовать казнями; он уже поднял руку… он даст знак, и пойдут пытки, мученья, раздастся страшная труба, затрещит всемирное аутодафе; но — женщина-мать, трепещущая и всех скорбящая,
прижалась в ужасе
к нему и умоляет его о грешниках; глядя на нее, может, он смягчится, забудет свое жестокое «женщина, что тебе до меня?» и не подаст знака.
Мне было лень спросить — что это за дело? Дом наполняла скучная тишина, какой-то шерстяной шорох, хотелось, чтобы скорее пришла ночь. Дед стоял,
прижавшись спиной
к печи, и смотрел в окно прищурясь; зеленая старуха помогала
матери укладываться, ворчала, охала, а бабушку, с полудня пьяную, стыда за нее ради, спровадили на чердак и заперли там.
Прижавшись к плечу бабушки,
мать шептала что-то на ухо ей, — бабушка щурила глаза, точно в них светом било. Становилось всё скучнее.
Я сидел,
прижавшись к боку
матери, она говорила, обняв меня...
На лице мальчика это оживление природы сказывалось болезненным недоумением. Он с усилием сдвигал свои брови, вытягивал шею, прислушивался и затем, как будто встревоженный непонятною суетой звуков, вдруг протягивал руки, разыскивая
мать, и кидался
к ней, крепко
прижимаясь к ее груди.
Он застал супругу и дочку в объятиях одну у другой и обливавших друг друга слезами. Это были слезы счастья, умиления и примирения. Аглая целовала у
матери руки, щеки, губы; обе горячо
прижимались друг
к дружке.
Гребцы работали с необыкновенным усилием, лодка летела; но едва мы, достигнув середины Волги, вышли из-под защиты горы, подул сильный ветер, страшные волны встретили нас, и лодка начала то подыматься носом кверху, то опускаться кормою вниз; я вскрикнул, бросился
к матери,
прижался к ней и зажмурил глаза.
Обняв плечи
матери, он ввел ее в комнату, а она,
прижимаясь к нему, быстрым жестом белки отирала с лица слезы и жадно, всей грудью, глотала его слова.
Людмила взяла
мать под руку и молча
прижалась к ее плечу. Доктор, низко наклонив голову, протирал платком пенсне. В тишине за окном устало вздыхал вечерний шум города, холод веял в лица, шевелил волосы на головах. Людмила вздрагивала, по щеке ее текла слеза. В коридоре больницы метались измятые, напуганные звуки, торопливое шарканье ног, стоны, унылый шепот. Люди, неподвижно стоя у окна, смотрели во тьму и молчали.
Они обе молчали, тесно
прижавшись друг
к другу. Потом Саша осторожно сняла с своих плеч руки
матери и сказала вздрагивая...
Дома они сели на диван, плотно
прижавшись друг
к другу, и
мать, отдыхая в тишине, снова заговорила о поездке Саши
к Павлу. Задумчиво приподняв густые брови, девушка смотрела вдаль большими мечтающими глазами, по ее бледному лицу разлилось спокойное созерцание.
На коленях перед трупом,
прижавшись головой
к остывшему маленькому телу, неутешно рыдала
мать маленького Васи.
— А что тебе мои просьбы и советы? Если дочь родная не послушала. Я кричу ей: «Не можешь ты родную
мать свою бросить, что ты?» А она: «Удавлюсь», говорит. В Казань уехала, учиться в акушерки хочет. Ну, хорошо… Хорошо… А как же я? А я — вот так…
К чему мне
прижаться?.. А —
к прохожему…
Положит меня, бывало, на колени
к себе, ищет ловкими пальцами в голове, говорит, говорит, — а я
прижмусь ко груди, слушаю — сердце её бьётся, молчу, не дышу, замер, и — самое это счастливое время около
матери, в руках у ней вплоть её телу, ты свою
мать помнишь?
Когда мы легли спать и я по обыкновению обнял и
прижался к сердцу
матери, то мы оба с нею принялись громко рыдать.
Прижавшись к материнскому сердцу и прикрытый сверх одеяла лисьим, атласным, еще приданым салопом, я согрелся, уснул и проснулся на другой день здоровым,
к неописанной радости моей встревоженной
матери.
Надежда Федоровна почувствовала в своей груди такую теплоту, радость и сострадание
к себе, как будто в самом деле воскресла ее
мать и стояла перед ней. Она порывисто обняла Марью Константиновну и
прижалась лицом
к ее плечу. Обе заплакали. Они сели на диван и несколько минут всхлипывали, не глядя друг на друга и будучи не в силах выговорить ни одного слова.
На этой полной груди, еще так недавно тешившей сластью разврата неверного любовника Катерины Львовны, она теперь выплакивала нестерпимое свое горе, и, как дитя
к матери,
прижималась к своей глупой и рыхлой сопернице. Они были теперь равны: они обе были сравнены в цене и обе брошены.
В его разгоряченном, взволнованном и подавленном уме лицо
матери представлялось таким бледным и болезненным, гимназия — таким неуютным и суровым местом, а он сам — таким несчастным, заброшенным мальчиком, что Буланин,
прижавшись крепко ртом
к подушке, заплакал жгучими, отчаянными слезами, от которых вздрагивала его узкая железная кровать, а в горле стоял какой-то сухой колючий клубок…
Нет, я мог бы еще многое придумать и раскрасить; мог бы наполнить десять, двадцать страниц описанием Леонова детства; например, как
мать была единственным его лексиконом; то есть как она учила его говорить и как он, забывая слова других, замечал и помнил каждое ее слово; как он, зная уже имена всех птичек, которые порхали в их саду и в роще, и всех цветов, которые росли на лугах и в поле, не знал еще, каким именем называют в свете дурных людей и дела их; как развивались первые способности души его; как быстро она вбирала в себя действия внешних предметов, подобно весеннему лужку, жадно впивающему первый весенний дождь; как мысли и чувства рождались в ней, подобно свежей апрельской зелени; сколько раз в день, в минуту нежная родительница целовала его, плакала и благодарила небо; сколько раз и он маленькими своими ручонками обнимал ее,
прижимаясь к ее груди; как голос его тверже и тверже произносил: «Люблю тебя, маменька!» и как сердце его время от времени чувствовало это живее!
А весною, когда отец и
мать, поднявшись с рассветом, уходят в далекое поле на работу и оставляют его одного-одинехонького вместе с хилою и дряхлою старушонкой-бабушкой, столько же нуждающейся в присмотре, сколько и трехлетние внучата ее, — о! тогда, выскочив из избы, несется он с воплем и криком вслед за ними, мчится во всю прыть маленьких своих ножек по взбороненной пашне, по жесткому, колючему валежнику; рубашонка его разрывается на части о пни и кустарники, а он бежит, бежит, чтоб
прижаться скорее
к матери… и вот сбивается запыхавшийся, усталый ребенок с дороги; он со страхом озирается кругом: всюду темень лесная, все глухо, дико; а вот уже и ночь скоро застигнет его… он мечется во все стороны и все далее и далее уходит в чащу бора, где бог весть что с ним будет…
Что-то вспомнил и, оживившись, возбужденно сверкая глазами, целый час
прижимался к окну и выслеживал
мать.
И тут же, недалеко от мертвой
матери, двое маленьких детей, кудрявых и толстощеких, прикрытых старым платьем, спят, скорчившись и
прижавшись друг
к другу белокурыми головками.
— Да, брат… — продолжает Малахин, слыша, как Яша ложится рядом и своей громадной спиной
прижимается к его спине. — Холодно. Из всех щелей так и дует. Поспи тут твоя
мать или сестра одну ночь, так
к утру бы ноги протянули. Так-то, брат, не хотел учиться и в гимназию ходить, как братья, ну вот и вози с отцом быков. Сам виноват, на себя и ропщи… Братья-то теперь на постелях спят, одеялами укрылись, а ты, нерадивый и ленивый, на одной линии с быками… Да…
Она его всем своим холодным корпусом замещала, и я с особой усладой тайного узнавания
прижималась к ней стриженым, горячим от лета, затылком, читая Валерии вслух запрещенные
матерью и поэтому Валерией разрешенные — в руки данные — «Мертвые Души», до которых — мертвецов и душ — так никогда и не дочиталась, ибо в последнюю секунду, когда вот-вот должны были появиться — и мертвецы и души — как нарочно слышался шаг
матери (кстати, она так никогда и не вошла, а всегда только, в нужную минуту — как по заводу — проходила) — и я, обмирая от совсем уже другого — живого страха, пихала огромную книгу под кровать (ту!).
— Мамочка! — могла только прошептать Тася и крепко
прижалась к груди
матери.
Мать прижалась к стене и замахала руками, точно перед нею стоял не сын, а привидение.
— Покуда жив буду, не встану! — говорит Замухришин,
прижимаясь к ручке. — Пусть весь народ видит мое коленопреклонение, ангел-хранитель наш, благодетельница рода человеческого! Пусть! Которая благодетельная фея даровала мне жизнь, указала мне путь истинный и просветила мудрование мое скептическое, перед тою согласен стоять не только на коленях, но и в огне, целительница наша чудесная,
мать сирых и вдовых! Выздоровел! Воскрес, волшебница!
Лелька, правда, очень обрадовалась. Такая тоска была, так чувствовала она себя одинокой. Хотелось, чтобы кто-нибудь гладил рукой по волосам, а самой плакать слезами обиженного ребенка, всхлипывать, может быть, тереть глаза кулаками. Она усадила
мать на диван, обняла за талию и крепко
к ней
прижалась. Глаза у
матери стали маленькими и любовно засветились.
Тяжело-сонным движением Юра поднял обе руки, обнял
мать за шею и крепко
прижался горячей щекою
к мокрой и холодной щеке — ведь все-таки мама, ничего не поделаешь. Но как больно, как горько!
Наташа стала коленом на кресло, нагнулась над
матерью, обняла ее, с неожиданною силой, подняла, повернула
к себе ее лицо и
прижалась к ней.
Потом Юру унес с собою вихрь неистовых слез, отчаянных рыданий, смертельная истома. Но и в безумии слез он поглядывал на отца: не догадывается ли он, а когда вошла
мать, стал кричать еще громче, чтоб отвлечь подозрения. Но на руки
к ней не пошел, а только крепче
прижался к отцу: так и пришлось отцу нести его в детскую. Но, видимо, ему и самому не хотелось расставаться с Юрой — как только вынес его из той комнаты, где были гости, то стал крепко его целовать и все повторял...