Неточные совпадения
Она улыбаясь смотрела на него; но вдруг брови ее дрогнули, она подняла
голову и, быстро подойдя к нему, взяла его за руку и вся
прижалась к нему, обдавая его своим горячим дыханием.
«Нет, надо заснуть!» Он подвинул подушку и
прижался к ней
головой, но надо было делать усилие, чтобы держать глаза закрытыми.
Вместо ответа он увидел приближающееся к нему личико девочки и пухленькие губки, наивно протянувшиеся поцеловать его. Вдруг тоненькие, как спички, руки ее обхватили его крепко-крепко,
голова склонилась к его плечу, и девочка тихо заплакала,
прижимаясь лицом к нему все крепче и крепче.
Он стал обнимать сына… «Енюша, Енюша», — раздался трепещущий женский голос. Дверь распахнулась, и на пороге показалась кругленькая, низенькая старушка в белом чепце и короткой пестрой кофточке. Она ахнула, пошатнулась и наверно бы упала, если бы Базаров не поддержал ее. Пухлые ее ручки мгновенно обвились вокруг его шеи,
голова прижалась к его груди, и все замолкло. Только слышались ее прерывистые всхлипыванья.
Шел он медленно, глядя под ноги себе, его толкали, он покачивался,
прижимаясь к стене вагона, и секунды стоял не поднимая
головы, почти упираясь в грудь свою широким бритым подбородком.
Клим кивнул
головой, тогда Маракуев сошел с дороги в сторону, остановясь под деревом,
прижался к стволу его и сказал...
Но, подойдя к двери спальной, он отшатнулся: огонь ночной лампы освещал лицо матери и
голую руку, рука обнимала волосатую шею Варавки, его растрепанная
голова прижималась к плечу матери. Мать лежала вверх лицом, приоткрыв рот, и, должно быть, крепко спала; Варавка влажно всхрапывал и почему-то казался меньше, чем он был днем. Во всем этом было нечто стыдное, смущающее, но и трогательное.
Самгина подбросило, поставило на ноги. Все стояли, глядя в угол, там возвышался большой человек и пел, покрывая нестройный рев сотни людей. Лютов, обняв Самгина за талию,
прижимаясь к нему, вскинул
голову, закрыв глаза, источая из выгнутого кадыка тончайший визг; Клим хорошо слышал низкий голос Алины и еще чей-то, старческий, дрожавший.
Чтоб избежать встречи с Поярковым, который снова согнулся и смотрел в пол, Самгин тоже осторожно вышел в переднюю, на крыльцо. Дьякон стоял на той стороне улицы,
прижавшись плечом к столбу фонаря, читая какую-то бумажку, подняв ее к огню; ладонью другой руки он прикрывал глаза. На
голове его была необыкновенная фуражка, Самгин вспомнил, что в таких художники изображали чиновников Гоголя.
Она шла еще тише,
прижималась к его плечу и близко взглядывала ему в лицо, а он говорил ей тяжело и скучно об обязанностях, о долге. Она слушала рассеянно, с томной улыбкой, склонив
голову, глядя вниз или опять близко ему в лицо, и думала о другом.
Обе
головы покоились рядом, и ни Вера, ни бабушка не сказали больше ни слова. Они тесно
прижались друг к другу и к утру заснули в объятиях одна другой.
Она судорожно, еще сильнее
прижалась к нему, пряча
голову у него на груди.
Она
прижалась к нему, подняла
голову и губами встретила его поцелуй.
Ближе к Нехлюдову была старушка в платочке, которая,
прижавшись к сетке, дрожа подбородком, кричала что-то бледному молодому человеку с бритой половиной
головы.
— Да чего тебе! Пусть он к тебе на постель сам вскочит. Иси, Перезвон! — стукнул ладонью по постели Коля, и Перезвон как стрела влетел к Илюше. Тот стремительно обнял его
голову обеими руками, а Перезвон мигом облизал ему за это щеку. Илюшечка
прижался к нему, протянулся на постельке и спрятал от всех в его косматой шерсти свое лицо.
Она сидела,
прижавшись к нему своею
головой, и тоже, должно быть, тихо плакала.
Отвалившись на вышитую шерстями спинку старинного кресла и всё плотнее
прижимаясь к ней, вскинув
голову, глядя в потолок, он тихо и задумчиво рассказывал про старину, про своего отца: однажды приехали в Балахну разбойники грабить купца Заева, дедов отец бросился на колокольню бить набат, а разбойники настигли его, порубили саблями и сбросили вниз из-под колоколов.
Я зачерпнул из ведра чашкой, она, с трудом приподняв
голову, отхлебнула немножко и отвела руку мою холодной рукою, сильно вздохнув. Потом взглянула в угол на иконы, перевела глаза на меня, пошевелила губами, словно усмехнувшись, и медленно опустила на глаза длинные ресницы. Локти ее плотно
прижались к бокам, а руки, слабо шевеля пальцами, ползли на грудь, подвигаясь к горлу. По лицу ее плыла тень, уходя в глубь лица, натягивая желтую кожу, заострив нос. Удивленно открывался рот, но дыхания не было слышно.
«Хорош возвращаюсь я на родину», — промелькнуло у Лаврецкого в
голове, и он закричал: «Пошел!» — запахнулся в шинель и плотнее
прижался к подушке.
Я дождался, пока снова отняли доски от клетки львицы. Львица казалась спокойною.
Прижавшись в заднем углу, она лежала, пригнув
голову к лапам; она только вздыхала и, не двигаясь ни одним членом, тревожно бросала во все стороны взоры, исполненные в одно и то же время и гордости и отчаянья.
Такие мысли бродили у меня в
голове, и я печально сидел рядом с сестрицей,
прижавшись в угол кареты.
Он не договорил, поднял ее и крепко обнял. Она судорожно
прижалась к его груди и скрыла на его плече свою
голову.
Она втиснулась в толпу, туда, где знакомые ей люди, стоявшие впереди у знамени, сливались с незнакомыми, как бы опираясь на них. Она плотно
прижалась боком к высокому бритому человеку, он был кривой и, чтобы посмотреть на нее, круто повернул
голову.
Людмила взяла мать под руку и молча
прижалась к ее плечу. Доктор, низко наклонив
голову, протирал платком пенсне. В тишине за окном устало вздыхал вечерний шум города, холод веял в лица, шевелил волосы на
головах. Людмила вздрагивала, по щеке ее текла слеза. В коридоре больницы метались измятые, напуганные звуки, торопливое шарканье ног, стоны, унылый шепот. Люди, неподвижно стоя у окна, смотрели во тьму и молчали.
Мы с Марусей, крепко
прижавшись друг к другу, смотрели на эту сцену из дальнего угла; но Валек совершенно свободно шнырял между большими, поддерживая то руку, то ногу, то
голову Лавровского.
С этими словами Тыбурций встал, взял на руки Марусю и, отойдя с нею в дальний угол, стал целовать ее,
прижимаясь своею безобразной
головой к ее маленькой груди.
В пол-аршина от лица Ромашова лежали ее ноги, скрещенные одна на другую, две маленькие ножки в низких туфлях и в черных чулках, с каким-то стрельчатым белым узором. С отуманенной
головой, с шумом в ушах, Ромашов вдруг крепко
прижался зубами к этому живому, упругому, холодному, сквозь чулок, телу.
Низко склоненная
голова Хлебникова вдруг упала на колени Ромашову. И солдат, цепко обвив руками ноги офицера,
прижавшись к ним лицом, затрясся всем телом, задыхаясь и корчась от подавляемых рыданий.
С правой стороны этого шкафа, в углу, образованном стеною и шкафом, стоял Кириллов, и стоял ужасно странно, — неподвижно, вытянувшись, протянув руки по швам, приподняв
голову и плотно
прижавшись затылком к стене, в самом углу, казалось желая весь стушеваться и спрятаться.
Запнувшись о труп, он упал через труп на Петра Степановича и уже так крепко обхватил его в своих объятиях,
прижимаясь к его груди своею
головой, что ни Петр Степанович, ни Толкаченко, ни Липутин в первое мгновение почти ничего не могли сделать.
И вот, с горькими и радостными слезами, она
прижалась к его груди, рыдая и сотрясаясь
голыми плечами науками и смачивая его рубашку. Он бережно, медленно, ласково гладил по ее волосам рукою.
Она погладила его по
голове. Он нежно
прижался к ней. Она сказала...
Миша, обняв ее у пояса и
прижимаясь к ней
головою, хохотал, сотрясаясь от хохота и от старания заглушить его. Сестра втолкнула Мишу в его горницу, села на стул у двери и засмеялась.
— Потом ударил, что ли, кто-то её, а может, кошка помяла, вижу — умирает она, — взял её в руки, а она спрятала
голову под мышку мне, близко-близко
прижалась ко груди, встрепыхнулась, да и кончено!
Положит меня, бывало, на колени к себе, ищет ловкими пальцами в
голове, говорит, говорит, — а я
прижмусь ко груди, слушаю — сердце её бьётся, молчу, не дышу, замер, и — самое это счастливое время около матери, в руках у ней вплоть её телу, ты свою мать помнишь?
— Молчи! — сказал Кожемякин, ударив его по
голове, и прислушался — было тихо, никто не шёл. Дроздов шумно сморкался в подол рубахи, Потом он схватил ногу хозяина и
прижался к ней мокрым лицом.
Темнота и, должно быть, опухоли увеличили его тело до жутких размеров, руки казались огромными: стакан утонул в них, поплыл, остановился на уровне Савкиной
головы,
прижавшись к тёмной массе, не похожей на человечье лицо.
Страх, стыд и жалость к ней охватили его жаром и холодом; опустив
голову, он тихонько пошёл к двери, но вдруг две тёплых руки оторвали его от земли, он
прижался щекою к горячему телу, и в ухо ему полился умоляющий, виноватый шёпот...
Инсаров затрепетал весь, бросился к ней, упал перед нею на колени, обнял ее стан и крепко
прижался к нему
головой.
Долго глядела она на темное, низко нависшее небо; потом она встала, движением
головы откинула от лица волосы и, сама не зная зачем, протянула к нему, к этому небу, свои обнаженные, похолодевшие руки; потом она их уронила, стала на колени перед своею постелью,
прижалась лицом к подушке и, несмотря на все свои усилия не поддаться нахлынувшему на нее чувству, заплакала какими-то странными, недоумевающими, но жгучими слезами.
— Теперь мне все равно, все равно!.. Потому что я люблю тебя, мой дорогой, мое счастье, мой ненаглядный!.. Она
прижималась ко мне все сильнее, и я чувствовал, как трепетало под моими руками ее сильное, крепкое, горячее тело, как часто билось около моей груди ее сердце. Ее страстные поцелуи вливались в мою еще не окрепшую от болезни
голову, как пьяное вино, и я начал терять самообладание.
Двери отворились, и незнакомый вошел в избу. Купец с земским
прижались к стене, хозяин и хозяйка встретили его низкими поклонами; а стрелец, отступив два шага назад, взялся за саблю. Незнакомый, не замечая ничего, несколько раз перекрестился, молча подостлал под
голову свою шубу и расположился на скамье, у передних окон. Все приезжие, кроме Кирши и Алексея, вышли один за другим из избы.
Илья охватил у колена огромную ногу кузнеца и крепко
прижался к ней грудью. Должно быть, Савёл ощутил трепет маленького сердца, задыхавшегося от его ласки: он положил на
голову Ильи тяжёлую руку, помолчал немножко и густо молвил...
— На небо, — добавила Маша и,
прижавшись к Якову, взглянула на небо. Там уже загорались звёзды; одна из них — большая, яркая и немерцающая — была ближе всех к земле и смотрела на неё холодным, неподвижным оком. За Машей подняли
головы кверху и трое мальчиков. Пашка взглянул и тотчас же убежал куда-то. Илья смотрел долго, пристально, со страхом в глазах, а большие глаза Якова блуждали в синеве небес, точно он искал там чего-то.
Илья взглянул на арестанта. Это был высокого роста мужик с угловатой
головой. Лицо у него было тёмное, испуганное, он оскалил зубы, как усталая, забитая собака скалит их,
прижавшись в угол, окружённая врагами, не имея силы защищаться. А Петруха, Силачев, Додонов и другие смотрели на него спокойно, сытыми глазами. Лунёву казалось, что все они думают о мужике...
Втискиваю
голову в чьи-то ноги на эстраде, поднимаюсь, упершись на руках, вползаю между стоящих, потратив на этот гимнастический прием всю силу, задыхаюсь,
прижимаясь к стене. За толпой его не видно. Натыкаюсь у стены на обрубок, никем, должно быть, не замеченный. Еще усилие — и я стою на нем, выше всех на
голову.
Полина со страху
прижимается к Жадову; Жадов опирается рукой на стол и опускает
голову. Юсов стоит у двери, совершенно растерявшись.
— Уйди! — истерически закричал Ежов,
прижавшись спиной к стене. Он стоял растерянный, подавленный, обозленный и отмахивался от простертых к нему рук Фомы. А в это время дверь в комнату отворилась, и на пороге стала какая-то вся черная женщина. Лицо у нее было злое, возмущенное, щека завязана платком. Она закинула
голову, протянула к Ежову руку и заговорила с шипением и свистом...
Взгляд Евсея скучно блуждал по квадратной тесной комнате, стены её были оклеены жёлтыми обоями, всюду висели портреты царей, генералов,
голых женщин, напоминая язвы и нарывы на коже больного. Мебель плотно
прижималась к стенам, точно сторонясь людей, пахло водкой и жирной, тёплой пищей. Горела лампа под зелёным абажуром, от него на лица ложились мёртвые тени…
Бегушев глаз с него не спускал и очень хорошо видел, как Перехватов умышленно держал
голову выше обыкновенного, как он наслаждался тем, что сторожа и фельдшера при его проходе по коридору вытягивались в струнку, а сиделки робко
прижимались к стене.