Неточные совпадения
Одну из них, богиню Молчания, с пальцем на губах,
привезли было и поставили; но ей в тот же день дворовые мальчишки отбили нос, и хотя соседний штукатур брался приделать ей нос «вдвое лучше прежнего», однако Одинцов велел ее принять, и она очутилась в углу молотильного сарая, где стояла долгие годы, возбуждая суеверный ужас
баб.
Двери размахиваются, и толпа мужиков,
баб, мальчишек вторгается в сад. В самом деле,
привели Андрея — но в каком виде: без сапог, с разорванным платьем и с разбитым носом или у него самого, или у другого мальчишки.
Я
баб погнал по мужей:
бабы те не воротились, а проживают, слышно, в Челках, а в Челки поехал кум мой из Верхлева; управляющий послал его туда: соху, слышь, заморскую
привезли, а управляющий послал кума в Челки оную соху посмотреть.
— Это очень серьезно, что вы мне сказали! — произнесла она задумчиво. — Если вы не разбудили меня, то напугали. Я буду дурно спать. Ни тетушки, ни Paul, муж мой, никогда мне не говорили этого — и никто. Иван Петрович, управляющий,
привозил бумаги, счеты, я слышала, говорили иногда о хлебе, о неурожае. А… о
бабах этих… и о ребятишках… никогда.
Когда утром убирали со стола кофе, в комнату вваливалась здоровая
баба, с необъятными красными щеками и вечно смеющимся — хоть бей ее — ртом: это нянька внучек, Верочки и Марфеньки. За ней входила лет двенадцати девчонка, ее помощница.
Приводили детей завтракать в комнату к бабушке.
Дня через три приехали опять гокейнсы, то есть один
Баба и другой, по обыкновению новый, смотреть фрегат. Они пожелали видеть адмирала, объявив, что
привезли ответ губернатора на письма от адмирала и из Петербурга. Баниосы передали, что его превосходительство «увидел письмо с удовольствием и хорошо понял» и что постарается все исполнить. Принять адмирала он, без позволения, не смеет, но что послал уже курьера в Едо и ответ надеется получить скоро.
Баба ездил почти постоянно и всякий раз
привозил с собой какого-нибудь нового баниоса, вероятно приятеля, желавшего посмотреть большое судно, четырехаршинные пушки, ядра, с человеческую голову величиной, послушать музыку и посмотреть ученье, военные тревоги, беганье по вантам и маневры с парусами.
Но это мало подействовало:
Бабa сказал, что у него есть две табакерки с музыкой: голландцы
привезли.
Поставили три высоких столба,
привезли тридцатипудовую чугунную
бабу, спустили вниз на блоке — и запели. Народ валил толпами послушать.
Спрашиваешь каторжную
бабу, в каком году ее
привезли на Сахалин, а она отвечает вяло, не думая: «Кто ж его знает?
Мальчик Алешка 3–4 лет, которого
баба привела за руку, стоит и глядит вниз в могилу. Он в кофте не по росту, с длинными рукавами, и в полинявших синих штанах; на коленях ярко-синие латки.
— Ну, пошли!.. — удивлялся Мыльников. — Да я сам пойду к Карачунскому и два раза его выворочу наоборот…
Приведу сюда Феню, вот вам и весь сказ!.. Перестань, Акинфий Назарыч… От живой жены о чужих
бабах не горюют…
Мыльников
приводил свою Оксю два раза, и она оба раза бежала. Одним словом, с
бабой дело не клеилось, хотя Петр Васильич и обещал раздобыть таковую во что бы то ни стало.
— Мосей здесь? — спрашивал инок, входя в землянку. — С Самосадки поклон
привез, родимые мои…
Бабы больно соскучились и наказывали кланяться.
Одна из пристяжных пришла сама. Дворовый ямщик, как бы сжалившись над ней, положил ее постромки на вальки и, ударив ее по спине, чтоб она их вытянула, проговорил: «Ладно! Идет!» У дальней избы
баба, принесшая хомут, подняла с каким-то мужиком страшную брань за вожжи. Другую пристяжную
привел, наконец, сам извозчик, седенький, сгорбленный старичишка, и принялся ее припутывать. Между тем старый извозчик, в ожидании на водку, стоял уже без шапки и обратился сначала к купцу.
— Сейчас, хозяин, сейчас! Не торопись больно: смелешь, так опять приедешь, — успокаивал его староста, и сейчас это началось с того, что старуха-баба притащила в охапке хомут и узду, потом мальчишка лет пятнадцати
привел за челку мышиного цвета лошаденку: оказалось, что она должна была быть коренная. Надев на нее узду и хомут, он начал, упершись коленками в клещи и побагровев до ушей, натягивать супонь, но оборвался и полетел навзничь.
— Это младшего-то барина, Семена Афанасьевича, жену? Помним. Красавица была, царствие небесное… Померла. Давно. Вот уж жалости было, как на деревню ее
привезли…
Бабы, что есть, голосом голосили…
— Ты думаешь — легко мне? Родила детей, нянчила, на ноги ставила — для чего? Вот — живу кухаркой у них, сладко это мне?
Привел сын чужую
бабу и променял на нее свою кровь — хорошо это? Ну?
Привели ко мне
бабы уставщика, хоронить меня хотели; бают: он мирщился, с
бабами гулял, души губил, скоромился, в балалайку играл.
— Что за потеха! Эх, хозяин! не арканил ты на всем скаку лихого коня, не смучивал его в чистом поле, не
приводил овечкою в свой курень, так тебе ли знать потехи удалых казаков!.. Что за конь, если на нем и
баба усидит!
Тут была и оборванная, растрепанная и окровавленная крестьянская женщина, которая с плачем жаловалась на свекора, будто бы хотевшего убить ее; тут были два брата, уж второй год делившие между собой свое крестьянское хозяйство и с отчаянной злобой смотревшие друг на друга; тут был и небритый седой дворовый, с дрожащими от пьянства руками, которого сын его, садовник,
привел к барину, жалуясь на его беспутное поведение; тут был мужик, выгнавший свою
бабу из дома за то, что она целую весну не работала; тут была и эта больная
баба, его жена, которая, всхлипывая и ничего не говоря, сидела на траве у крыльца и выказывала свою воспаленную, небрежно-обвязанную каким-то грязным тряпьем, распухшую ногу…
Ну, обнаковенно, всех этих подлецов
привезли в Екатеринбург, давай судить, а потом мужиков повели по зеленой улице да в каторгу, а
баб плетями.
Чтобы окончательно убедить в чудесах золотопромышленной техники, доктор
привел пример того, что артель в 6 человек, 2 мужика и 4
бабы, добывая песок горным, шахто-ортовым способом, едва успевает промывать в день 600 пудов, тогда как, при открытых работах, разрезом, та же артель свободно промоет целую кубическую сажень песков, то есть 1200 пудов.
Они
привозили из Африки слоновую кость, обезьян, павлинов и антилоп; богато украшенные колесницы из Египта, живых тигров и львов, а также звериные шкуры и меха из Месопотамии, белоснежных коней из Кувы, парваимский золотой песок на шестьсот шестьдесят талантов в год, красное, черное и сандаловое дерево из страны Офир, пестрые ассурские и калахские ковры с удивительными рисунками — дружественные дары царя Тиглат-Пилеазара, художественную мозаику из Ниневии, Нимруда и Саргона; чудные узорчатые ткани из Хатуара; златокованые кубки из Тира; из Сидона — цветные стекла, а из Пунта, близ Баб-эль-Мандеба, те редкие благовония — нард, алоэ, трость, киннамон, шафран, амбру, мускус, стакти, халван, смирну и ладан, из-за обладания которыми египетские фараоны предпринимали не раз кровавые войны.
Случайно натолкнулась на нее
баба; ее принесли в избу,
привели в чувство и, как мы видели, немало заботились успокоить. Мало-помалу
бабы начали достигать своей цели; невеста уже несколько поддавалась на их красноречивые убеждения, как вдруг крики: «Едут! Едут!», раздавшиеся со всех концов избы, снова испортили все дело.
— Эх, друг сердечный, — возразил, в свою очередь, Сергеич, — да разве на нем одном эти примеры? Старому мужику молодую
бабу в дом
привести — семью извести.
Детей,
баб приводят, чтобы били.
Это был один из редких домов, оставшихся еще неделенными; но и в нем уже шла глухая внутренняя, как всегда начавшаяся между
баб, работа раздора, которая неминуемо должна была скоро
привести к разделу.
В голодный год она заблажила тем, что не продала ни пуда муки, а все искормила на детских мужиков, над которыми она была опекуншею, и завела такое баловство, что все мужики и
бабы приводили с собою к ней на двор своих детей и все у нее наедались.
Невдалеке он заарестовал
бабу, ехавшую в город с возом молодой капусты и, дав этой, ничего не понимавшей и упиравшейся
бабе несколько толчков, насильно
привел ее лошадь к тому месту, где лежал бесчувственный Подозеров. Здесь майор, не обращая внимания на кулаки и вопли женщины, сбросив половину кочней на землю, а из остальных устроил нечто вроде постели и, подняв тяжело раненного или убитого на свои руки, уложил его на воз, дал
бабе рубль, и Подозерова повезли.
— Бить тебя,
баба, да некому, — сказал он. — Отчего ты раньше его не
приводила? Рука-то ведь пропащая! Гляди-кась, дура, ведь это сустав болит!
Сидят это солдатики под скалами, притихли, как жуки в сене. Не чухнут. За прикрытием кое-где костры развели, заслон велик, не видно, не слышно. Хлебные корочки на штыках поджаривают, чечевицу энту проклятую в котелках варят. Потому австрийские союзнички наш обоз с гречневой крупой переняли, своим
бабам гусей кормить послали. Сволота они были, не
приведи Бог! А нам своей чечевицы подсунули, — час пыхтит, час кипит, — отшельник, к примеру, небрезгающий, и тот есть не станет. Дерьмовый провиант!..
Эта шалая
баба способна
привести свою угрозу в исполнение, и кто знает, быть может, Николай Герасимович действительно допытывается, откуда идут против него подкопы.
— Скоро вы нашли мой дом-то?.. Чай, поздним вечером и не заметили, куда
привезли переряженных
баб?.. — спросила она.
Кто это? Кого
привез Аким? — Аким рассказал, что малый болен, отощал, не ел два дня. Малого посадили у избы, до старосты. Подошла одна
баба, принесла картошек, другая пирожка, третья молока. — Ах, сердечный, отощал! Как не пожалеть? Свое детище. И тот самый малый, мимо которого, несмотря на его жалкий вид, проходили, не пожалев его, десятки людей, стал всем жалок, всем дорог, потому что один пожалел его.
— Спасибо, сестрица, за хлеб, за соль, за суп, за фасоль. Авось Бог не
приведет в другой раз белое тело живопырным швом у вас зашивать… Слушок есть, что к Рождеству немцу капут, женщин у них уже будто малокровных в артиллерию брать стали. А с
бабами много ли настреляешь…
Отец Маркел
привез в бочке весьма превеликую рыбу, которую они только за помощью станового насилу отняли у жида, ожидавшего к себе благословенного цадика, и как только к нам оная рыба была доставлена, то сейчас же поведено было прислужавшей у нас
бабе Сидонии, щобы она спряла из овечьей волны крепкую шворку, и потом отец Маркел и мой родитель привязали ею налима под жабры и пустили его плавать в чистый ставок; а другой конец шворки привязали к надбережной вербе и сказали людям, чтобы сией рыбы никто красть не осмеливался, ибо она уже посвяченная и «дожидается архиерея».