Неточные совпадения
С каждым годом притворялись окна
в его доме, наконец остались только два, из которых одно, как уже видел читатель, было заклеено бумагою; с каждым годом уходили из вида более и более главные части хозяйства, и мелкий взгляд его обращался к бумажкам и перышкам, которые он собирал
в своей комнате; неуступчивее
становился он к покупщикам, которые приезжали забирать у него хозяйственные произведения; покупщики торговались, торговались и наконец бросили его вовсе, сказавши, что это бес, а не человек; сено и хлеб гнили, клади и стоги обращались
в чистый навоз, хоть разводи на них капусту, мука
в подвалах
превратилась в камень, и нужно было ее рубить, к сукнам, холстам и домашним материям страшно было притронуться: они обращались
в пыль.
К вечеру они опять
стали расходиться: одни побледнели, подлиннели и бежали на горизонт; другие, над самой головой,
превратились в белую прозрачную чешую; одна только черная большая туча остановилась на востоке.
Дома его ждала телеграмма из Антверпена. «Париж не вернусь еду Петербург Зотова». Он изорвал бумагу на мелкие куски, положил их
в пепельницу, поджег и, размешивая карандашом, дождался, когда бумага
превратилась в пепел. После этого ему
стало так скучно, как будто вдруг исчезла цель, ради которой он жил
в этом огромном городе.
В сущности — город неприятный, избалован богатыми иностранцами, живет напоказ и обязывает к этому всех своих людей.
Шаги людей на улице
стали как будто быстрей. Самгин угнетенно вышел
в столовую, — и с этой минуты жизнь его надолго
превратилась в сплошной кошмар. На него наткнулся Кумов; мигая и приглаживая красными ладонями волосы, он встряхивал головою, а волосы рассыпались снова, падая ему на щеки.
Он съежился, посерел,
стал еще менее похож на себя и вдруг — заиграл,
превратился в человека, давно и хорошо знакомого; прихлебывая вино маленькими глотками, бойко заговорил...
Момент символических намеков, знаменательных улыбок, сиреневых веток прошел невозвратно. Любовь делалась строже, взыскательнее,
стала превращаться в какую-то обязанность; явились взаимные права. Обе стороны открывались более и более: недоразумения, сомнения исчезали или уступали место более ясным и положительным вопросам.
Сегодня, 19-го, штиль вдруг
превратился почти
в шторм; сначала налетел от NO шквал, потом задул постоянный, свежий, а наконец и крепкий ветер, так что у марселей взяли четыре рифа. Качка сделалась какая-то странная, диагональная, очень неприятная: и привычных к морю немного укачало. Меня все-таки нет, но голова немного заболела, может быть, от этого. Вечером и ночью
стало тише.
Но потом и наука
стала превращаться в орудие антирелигиозных догматических учений, например марксизма, или технической мощи.
Биографию этой девочки знали, впрочем, у нас
в городе мало и сбивчиво; не узнали больше и
в последнее время, и это даже тогда, когда уже очень многие
стали интересоваться такою «раскрасавицей»,
в какую
превратилась в четыре года Аграфена Александровна.
Мы уселись у костра и
стали разговаривать. Наступила ночь. Туман, лежавший доселе на поверхности воды, поднялся кверху и
превратился в тучи. Раза два принимался накрапывать дождь. Вокруг нашего костра было темно — ничего не видно. Слышно было, как ветер трепал кусты и деревья, как неистовствовало море и лаяли
в селении собаки.
Под утро я немного задремал, и тотчас мне приснился странный сон: мы — я и Дерсу — были на каком-то биваке
в лесу. Дерсу увязывал свою котомку и собирался куда-то идти, а я уговаривал его остаться со мной. Когда все было готово, он сказал, что идет к жене, и вслед за этим быстро направился к лесу. Мне
стало страшно; я побежал за ним и запутался
в багульнике. Появились пятипальчатые листья женьшеня. Они
превратились в руки, схватили меня и повалили на землю.
Ущелье, по которому мы шли, было длинное и извилистое. Справа и слева к нему подходили другие такие же ущелья. Из них с шумом бежала вода. Распадок [Местное название узкой долины.]
становился шире и постепенно
превращался в долину. Здесь на деревьях были старые затески, они привели нас на тропинку. Гольд шел впереди и все время внимательно смотрел под ноги. Порой он нагибался к земле и разбирал листву руками.
Теперь уже можно предсказать и будущее залива Владимира. Море медленно отступает. Со временем оно закроет вход
в залив и превратит его
в лагуну, лагуна
станет наполняться наносами рек, обмелеет и
превратится в болото. По низине пройдет река, и все речки, впадающие теперь
в залив самостоятельно, сделаются ее притоками.
Тотчас мы
стали сушиться. От намокшей одежды клубами повалил пар. Дым костра относило то
в одну, то
в другую сторону. Это был верный признак, что дождь скоро перестанет. Действительно, через полчаса он
превратился в изморось. С деревьев продолжали падать еще крупные капли.
Староста обратился к толпе, спрашивая, кто говорил? но все молчали; вскоре
в задних рядах поднялся ропот,
стал усиливаться и
в одну минуту
превратился в ужаснейшие вопли. Исправник понизил голос и хотел было их уговаривать. «Да что на него смотреть, — закричали дворовые, — ребята! долой их!» — и вся толпа двинулась. Шабашкин и другие члены поспешно бросились
в сени и заперли за собою дверь.
Об застое после перелома
в 1825 году мы говорили много раз. Нравственный уровень общества пал, развитие было перервано, все передовое, энергическое вычеркнуто из жизни. Остальные — испуганные, слабые, потерянные — были мелки, пусты; дрянь александровского поколения заняла первое место; они мало-помалу
превратились в подобострастных дельцов, утратили дикую поэзию кутежей и барства и всякую тень самобытного достоинства; они упорно служили, они выслуживались, но не
становились сановитыми. Время их прошло.
Мало-помалу слезы ее
становились реже, улыбка светилась по временам из-за них; отчаянье ее
превращалось в томную грусть; скоро ей сделалось страшно за прошедшее, она боролась с собой и отстаивала его против настоящего из сердечного point d'honneur'a, [собственного понятия о чести (фр.).] как воин отстаивает знамя, понимая, что сражение потеряно.
Туманные образы Амалат — беков, Чайльд — Гарольдов, Печориных и Демонов были,
в сущности, очень безвредны: непосредственно с таинственно — мрачных высот они поступали на службу. Конахевич
стал железнодорожным чиновником, Кордецкий успешно служил по акцизу и из погубителя невинных существ
превратился в отличного, несколько даже сентиментального семьянина.
Метафизика
превратилась в жупел,
стала синонимом рационализма.
Потому философия и зашла
в тупик, потому кризис ее и представляется таким безысходным, что она
стала мертвой, самодовлеющей отвлеченностью, что она порвала со всеми формами посвящения
в тайны бытия, и философ
превратился из священника
в полицейского.
Не
превращается ли свободная вера
в принудительное знание, когда истина Христова
становится авторитетом, материально воспринимаемым и не требующим подвига избрания?
Я
стал говорить, что касатка мертва и потому совершенно неопасна, но они ответили мне, что Тэму может прикидываться мертвым, оставлять на берегу свою внешнюю оболочку,
превращаться в наземных зверей и даже
в неодушевленные предметы.
Волны подгоняли нашу утлую ладью, вздымали ее кверху и накреняли то на один, то на другой бок. Она то бросалась вперед, то грузно опускалась
в промежутки между волнами и зарывалась носом
в воду. Чем сильнее дул ветер, тем быстрее бежала наша лодка, но вместе с тем труднее
становилось плавание. Грозные валы, украшенные белыми гребнями, вздымались по сторонам. Они словно бежали вперегонки, затем опрокидывались и
превращались в шипящую пену.
Но — чудное дело!
превратившись в англомана, Иван Петрович
стал в то же время патриотом, по крайней мере он называл себя патриотом, хотя Россию знал плохо, не придерживался ни одной русской привычки и по-русски изъяснялся странно:
в обыкновенной беседе речь его, неповоротливая и вялая, вся пестрела галлицизмами; но чуть разговор касался предметов важных, у Ивана Петровича тотчас являлись выражения вроде: «оказать новые опыты самоусердия», «сие не согласуется с самою натурою обстоятельства» и т.д. Иван Петрович привез с собою несколько рукописных планов, касавшихся до устройства и улучшения государства; он очень был недоволен всем, что видел, — отсутствие системы
в особенности возбуждало его желчь.
Наконец, на дом их
стали целою оравою наезжать «владельцы троек удалых и покровители цыганок»; пошла игра, попойки, ночной разврат, дневное спанье, и дом
превратился в балаган коренской ярмарки.
Косой дождь, гонимый сильным ветром, лил как из ведра; с фризовой спины Василья текли потоки
в лужу мутной воды, образовавшуюся на фартуке. Сначала сбитая катышками пыль
превратилась в жидкую грязь, которую месили колеса, толчки
стали меньше, и по глинистым колеям потекли мутные ручьи. Молния светила шире и бледнее, и раскаты грома уже были не так поразительны за равномерным шумом дождя.
Луша не боялась грозы и с замирающим сердцем любовалась вспыхивающей ночной темью, пока громовые раскаты
стали делаться слабее и реже, постепенно
превращаясь в отдаленный глухой рокот, точно по какой-то необыкновенной мостовой катился необыкновенно громадный экипаж.
«Тыбурций пришел!» — промелькнуло у меня
в голове, но этот приход не произвел на меня никакого впечатления. Я весь
превратился в ожидание, и, даже чувствуя, как дрогнула рука отца, лежавшая на моем плече, я не представлял себе, чтобы появление Тыбурция или какое бы то ни было другое внешнее обстоятельство могло
стать между мною и отцом, могло отклонить то, что я считал неизбежным и чего ждал с приливом задорного ответного гнева.
Но пота не появлялось; напротив, тело
становилось все горячее и горячее, губы запеклись, язык высох и бормотал какие-то несвязные слова. Всю остальную ночь Надежда Владимировна просидела у его постели, смачивая ему губы и язык водою с уксусом. По временам он выбивался из-под одеяла и пылающею рукою искал ее руку. Мало-помалу невнятное бормотанье
превратилось в настоящий бред. Посреди этого бреда появлялись минуты какого-то вымученного просветления. Очевидно,
в его голове носились терзающие воспоминания.
Лиза ждала его целый день с трепетом удовольствия, а потом сердце у ней сжалось; она оробела, сама не зная отчего,
стала грустна и почти не желала прихода Александра. Когда же урочный час настал, а Александра не было, нетерпение ее
превратилось в томительную тоску. С последним лучом солнца исчезла всякая надежда; она заплакала.
Когда же он привел
в порядок обе новые деревни — Куролесово и Парашино, устроил
в них господские усадьбы с флигелями, а
в Парашине небольшой помещичий дом; когда у него
стало мало дела и много свободного времени, — пьянство, с его обыкновенными последствиями, и буйство совершенно овладели им, а всегдашняя жестокость мало-помалу
превратилась в неутолимую жажду мук и крови человеческой.
На этом месте всхлипывание старушки
превратилось вдруг
в громкое рыдание, и дедушка Кондратий прервал чтение, потому что глаза его вдруг плохо что-то, совсем плохо
стали разбирать последние строки; почерк оставался, однако ж, все так же четок и крупен. Но «затмение» дедушки Кондратия, как называл он временное свое ослепление, продолжалось недолго. Старик протер ладонью глаза свои и снова
стал читать...
Небрежный, беспечный и равнодушный ко всему, что не имеет к нему прямого, личного отношения, он
превращается у себя дома
в ломовую, неутомимую лошадь и
становится столько же деятелен, сколько взыскателен.
Приокские уезды, посреди которых происходит действие нашего романа,
превратились в последние десять лет
в миткалевые фабрики;
в этих же самых уездах существуют также, хотя изредка, деревушки, жители которых благодаря сносной почве занимаются хлебопашеством: мы можем, следовательно, свободно наблюдать над мужиком-фабричным, променявшим соху на челнок, ниву — на
стан, и мужиком-пахарем, который остался верен земле-кормилице.
Дела продолжали идти
в прежнем порядке; но со мной случилась перемена, которая для всех должна показаться странною, неестественною, потому что
в продолжении полутора месяца я бы должен был привыкнуть к новому образу жизни; я
стал задумываться и грустить; потом грусть
превратилась в периодическую тоску, наконец,
в болезнь.
— Отец докончил: велел повесить за старость. И, по правде, я даже не особенно огорчился: положение для кота
становилось невыносимым: он уже не только меня, а и себя мучил своею бессловесностью; и только оставалось ему, что
превратиться в человека. Но только с тех пор перестал я мучить.
Времени не
стало, как бы
в пространство
превратилось оно, прозрачное, безвоздушное,
в огромную площадь, на которой все, и земля, и жизнь, и люди; и все это видимо одним взглядом, все до самого конца, до загадочного обрыва — смерти.
За мгновение бывший воплощением воли, жизни и силы, он
становится жалким образом единственного
в мире бессилия,
превращается в животное, ожидающее бойни,
в глухую и безгласную вещь, которую можно переставлять, жечь, ломать.
Привада, на которой едят постоянно тетерева, получает понемногу свой окончательный вид, то есть:
в середине привады
становится шест, аршина
в три вышиною, на котором будет держаться сеть; около него, правильным кругом, набиваются колышки, каждый четверти
в полторы, к которым будут привязаны веревочками нижние подборы шатра, и, наконец, куча соломы
превращается в шалаш,
в котором могли бы поместиться два человека.
Снег
становился все тоньше и наконец
превратился в блестящую ледяную кору, по которой уносила нас тройка среди необъятной равнины.
Только когда ястреб, переставая ерошиться, из бело-серого
превратится в серого, он
станет ручным и не будет более так дичиться.
Раздалось двенадцать мерных и звонких ударов
в колокол. Когда последний медный звук замер, дикая музыка труда уже звучала тише. Через минуту еще она
превратилась в глухой недовольный ропот. Теперь голоса людей и плеск моря
стали слышней. Это — наступило время обеда.
Гибкий, как
сталь, человек
превращался в тряпку, чему втайне радовались его завистники и что пробуждало сострадание между теми из главных артистов, которые признавали его авторитет и любили его; последних, надо сказать, было немного.
…Все труднее
становилось с этими как будто несложными, а на самом деле странно и жутко запутанными людьми. Действительность
превращалась в тяжкий сон и бред, а то, о чем говорили книги, горело все ярче, красивей и отходило все дальше, дальше, как зимние звезды.
Аян
превратился в слух, инстинкт
стал зрением, борьба шла ощупью.
Пока ребенок был зверком, баловству со стороны Михайла Степановича не было конца; но когда у Анатоля начала развиваться воля, любовь отца
стала превращаться в гонение. Болезненный эгоизм Столыгина, раздражительная капризность и избалованность его не могли выносить присутствия чего бы то ни было свободного; он даже собачонку, не знаю как попавшуюся ему, до того испортил, что она ходила при нем повеся хвост и спустя голову, как чумная.
Постоялый двор
превратился в трактир; верхний этаж обгорел, крыша
стала желтой от ржавчины, навес мало-помалу обвалился, но на дворе
в грязи всё еще валялись громадные, жирные свиньи, розовые, отвратительные.
Захотелось выйти на балкон, но неудобно было привлекать на себя внимание проходящих, и сквозь мутное стекло он
стал разглядывать площадь, на которой тогда бесновалась толпа, трещали выстрелы и сорок семь беспокойных людей
превратились в спокойные трупы. Рядом, нога к ноге, плечо к плечу — как на каком-то парадном смотру, на который глядеть снизу.
Но постепенно мысли Петькины
стали проясняться, и произошло странное перемещение: фактом
стал Осип Абрамович, а удочка, еще не успевшая высохнуть,
превратилась в призрак.
Атрофируется железистая ткань женской груди; замечается значительное падение половой силы; кости
становятся более тонкими, первое и два последних ребра выказывают наклонность к исчезновению; зуб мудрости
превратился в зачаточный орган и у 42 % европейцев совсем отсутствует; предсказывают, что после исчезновения зубов мудрости за ними последуют смежные с ними четвертые коренные зубы; кишечник укорачивается, число плешивых увеличивается…