Неточные совпадения
Газета оказалась «
Правительственным вестником», а чудак —
человеком очень тихим, с большим чувством собственного достоинства и любителем высокой политики.
Судьба всех этих часто даже с
правительственной точки зрения невинных
людей зависела от произвола, досуга, настроения жандармского, полицейского офицера, шпиона, прокурора, судебного следователя, губернатора, министра.
Кроме Белоконской и «старичка сановника», в самом деле важного лица, кроме его супруги, тут был, во-первых, один очень солидный военный генерал, барон или граф, с немецким именем, —
человек чрезвычайной молчаливости, с репутацией удивительного знания
правительственных дел и чуть ли даже не с репутацией учености, — один из тех олимпийцев-администраторов, которые знают всё, «кроме разве самой России»,
человек, говорящий в пять лет по одному «замечательному по глубине своей» изречению, но, впрочем, такому, которое непременно входит в поговорку и о котором узнается даже в самом чрезвычайном кругу; один из тех начальствующих чиновников, которые обыкновенно после чрезвычайно продолжительной (даже до странности) службы, умирают в больших чинах, на прекрасных местах и с большими деньгами, хотя и без больших подвигов и даже с некоторою враждебностью к подвигам.
— Из того, что Петербург ныне совсем не тот, какой был прежде; в нем все изменилось: и
люди и мнения их! Все стали какие-то прапорщики гвардейские, а не
правительственные лица.
— Я-с
человек частный… ничтожество!.. — заговорил он прерывчатым голосом. — Не мое, может быть, дело судить действия
правительственных лиц; но я раз стал обвинителем и докончу это… Если справедливы неприятные слухи, которые дошли до меня при приезде моем сюда, я опять поеду в Петербург и опять буду кричать.
Лучшие
люди нашего времени стремятся в эти наиболее чтимые положения, и потому круг, из которого отбираются
люди правительственные и богатые, становится всё меньше и низменнее, так что по уму, образованию и в особенности по нравственным качествам уже теперь
люди, стоящие во главе управления, и богачи, не составляют, как это было в старину, цвета общества, а, напротив, стоят ниже среднего уровня.
Я знаю про себя, что мне не нужно отделение себя от других народов, и потому я не могу признавать своей исключительной принадлежности к какому-либо народу и государству и подданства какому-либо правительству; знаю про себя, что мне не нужны все те
правительственные учреждения, которые устраиваются внутри государств, и потому я не могу, лишая
людей, нуждающихся в моем труде, отдавать его в виде подати на ненужные мне и, сколько я знаю, вредные учреждения; я знаю про себя, что мне не нужны ни управления, ни суды, производимые насилием, и потому я не могу участвовать ни в том, ни в другом; я знаю про себя, что мнене нужно ни нападать на другие народы, убивая их, ни защищаться от них с оружием в руках, и потому я не могу участвовать в войнах и приготовлениях к ним.
Подкупленные чиновники эти от высших министров до низших писцов, составляя одну неразрывную сеть
людей, связанных одним и тем же интересом кормления себя трудами народа, тем более обогащаемые, чем покорнее они исполняют волю правительств, всегда и везде, не останавливаясь ни перед какими средствами, во всех отраслях деятельностей отстаивают словом и делом
правительственное насилие, на котором и основано их благосостояние.
Этого рода утверждения исходят большею частью от
людей, находящихся на высоких ступенях
правительственной или духовной иерархии и вследствие этого совершенно уверенных, что на их утверждения возражать никто не посмеет, а если кто и будет возражать, то они не услышат этих возражений.
Если насилие
правительственное уничтожится, то насилия будут совершаться, может быть, другими
людьми, а не теми, которыми они совершались прежде; но сумма насилия ни в каком случае не может увеличиться оттого, что власть перейдет от одних
людей к другим.
Вследствие всего этого мы считаем для себя невозможным не только службу в войсках, но и занимание должностей, обязующих нас принуждать
людей поступать хорошо под страхом тюрьмы или смертной казни. Мы поэтому добровольно исключаем себя из всех
правительственных учреждений и отказываемся от всякой политики, от всех земных почестей и должностей.
Остается теперь только одна область деятельности людской, не захваченная
правительственной властью, — область семейная, экономическая, область частной жизни и труда. И эта область теперь, благодаря борьбе коммунистов и социалистов, уже понемногу захватывается правительствами, так что труд и отдых, помещение, одежда, пища
людей, всё понемногу, если только исполнятся желания реформаторов, будет определяться и назначаться правительствами.
Невольно спрашиваешь себя: как же допускают это
люди, уже не ради высших
правительственных соображений, а ради своей безопасности?
В худшем же случае будет то, что при всех тех же прежних условиях рабства меня еще пошлют на войну, где я вынужден буду убивать ничего не сделавших мне
людей чужих народов, где могу быть искалечен и убит и где могу попасть в такое место, как это бывало в Севастополе и как бывает во всякой войне, где
люди посылаются на верную смерть, и, что мучительнее всего, могу быть послан против своих же соотечественников и должен буду убивать своих братьев для династических или совершенно чуждых мне
правительственных интересов.
Не считая себя вправе занимать места в
правительственных учреждениях, мы точно так же не считаем себя вправе и избирать на эти места других лиц. Мы также считаем себя не вправе судиться с
людьми, чтобы заставить их возвратить взятое у нас. Мы считаем, что мы обязаны отдать и кафтан тому, кто взял нашу рубашку, но никак не подвергать его насилию. Мф. V, 40.
— Но разве это может быть, чтобы в тебя заложено было с такой силой отвращение к страданиям
людей, к истязаниям, к убийству их, чтобы в тебя вложена была такая потребность любви к
людям и еще более сильная потребность любви от них, чтобы ты ясно видел, что только при признании равенства всех
людей, при служении их друг другу возможно осуществление наибольшего блага, доступного
людям, чтобы то же самое говорили тебе твое сердце, твой разум, исповедуемая тобой вера, чтобы это самое говорила наука и чтобы, несмотря на это, ты бы был по каким-то очень туманным, сложным рассуждениям принужден делать всё прямо противоположное этому; чтобы ты, будучи землевладельцем или капиталистом, должен был на угнетении народа строить всю свою жизнь, или чтобы, будучи императором или президентом, был принужден командовать войсками, т. е. быть начальником и руководителем убийц, или чтобы, будучи
правительственным чиновником, был принужден насильно отнимать у бедных
людей их кровные деньги для того, чтобы пользоваться ими и раздавать их богатым, или, будучи судьей, присяжным, был бы принужден приговаривать заблудших
людей к истязаниям и к смерти за то, что им не открыли истины, или — главное, на чем зиждется всё зло мира, — чтобы ты, всякий молодой мужчина, должен был идти в военные и, отрекаясь от своей воли и от всех человеческих чувств, обещаться по воле чуждых тебе
людей убивать всех тех, кого они тебе прикажут?
И вот для проповедания этого христианского учения и подтверждения его христианским примером, мы устраиваем среди этих
людей мучительные тюрьмы, гильотины, виселицы, казни, приготовления к убийству, на которые употребляем все свои силы, устраиваем для черного народа идолопоклоннические вероучения, долженствующие одурять их, устраиваем
правительственную продажу одурманивающих ядов — вина, табаку, опиума; учреждаем даже проституцию; отдаем землю тем, кому она не нужна; устраиваем зрелища безумной роскоши среди нищеты; уничтожаем всякую возможность всякого подобия христианского общественного мнения; старательно разрушаем устанавливающееся христианское общественное мнение и потом этих-то самых нами самими старательно развращенных
людей, запирая их, как диких зверей, в места, из которых они не могут выскочить и в которых они еще более звереют, или убивая их, — этих самых нами со всех сторон развращенных
людей приводим в доказательство того, что на
людей нельзя действовать иначе, как грубым насилием.
Все
правительственные требования уплаты податей, исполнения общественных дел, подчинения себя накладываемым наказаниям, изгнания, штрафы и т. п., которым
люди как будто подчиняются добровольно, в основе всегда имеют телесное насилие или угрозу его.
В тогдашнее время всем
людям, которые почему-нибудь не разделяли красных убеждений, в Петербурге тотчас же приснащали звание
правительственных шпионов.
Сатира говорила обществу прямо и ясно: «смотрите, вот каковы те, которые выказывают недовольство современными
правительственными реформами; неужели кто-нибудь захочет присоединиться к фаланге таких
людей?» Само собою разумеется, что когда сатира имеет такой смысл, то чем она резче, тем выгоднее для правительства.
Анархисты правы во всем: и в отрицании существующего и в утверждении того, что при существующих нравах ничего не может быть хуже насилия власти: но они грубо ошибаются, думая, что анархию можно установить революцией. Анархия может быть установлена только тем, что будет всё больше и больше
людей, которым будет не нужна защита
правительственной власти, и всё больше и больше
людей, которые будут стыдиться прилагать эту власть.
— Mais… imaginez-vous, cher baron [Но… представьте себе, господин барон (фр.).], администрация отдает
человека под надзор полиций за зловредность его действий, за явный призыв к неповиновению власти, за публичный скандал, за порицания, наконец,
правительственного и государственного принципа, администрация даже — каюсь в том! — оказала здесь достаточное послабление этому господину, а его преосвященство — как сами видите — вдруг изволит являться с претензиями на наше распоряжение, требует, чтобы мы сняли полицейский надзор!
«Но, господа, — снова продолжал чтец, — если, паче чаяния, взбредет нам, что и мы тоже
люди, что у нас есть головы — чтобы мыслить, язык — чтобы не доносить, а говорить то, что мыслим, есть целых пять чувств — чтобы воспринимать ощущение от
правительственных ласк и глазом, и ухом, и прочими благородными и неблагородными частями тела, что если о всем этом мы догадаемся нечаянно? Как вы думаете, что из этого выйдет? Да ничего… Посмотрите на эпиграф и увидите, что выйдет».
Николай Павлович, внимательно читавший все
правительственные акты и все бумаги, присылаемые из министерств, сам пробегал эти полицейские донесения и был удивлен, что каждый день собиралось по 20–30
человек в различных кварталах с дозволения генерал-губернатора.
О его выдающихся способностях государственного
человека говорили с полным убеждением в компетентных
правительственных сферах.
Уже не месяца, а годы проходят, во время которых нет ни одного дня без казней и убийств, и одни
люди радуются, когда убийств
правительственных больше, чем убийств революционных, другие же
люди радуются, когда больше убито генералов, помещиков, купцов, полицейских.
Уверяли, будто он был
человек не злой, но невоспитанный и какой-то, — как его звали орловцы, — «невразумительный». Князь знал и понимал в делах очень мало, или, вернее сказать, — почти ничего, а
правительственного искусства он не имел вовсе, но безмерно любил власть и страдал охотою вмешиваться во все.
Не
правительственные указы уничтожили избиение детей, пытки, рабство, а изменение сознания
людей вызвало необходимость этих указов.
Я понимаю, что солдат-сторож в Боровицких воротах, когда я хотел подать нищему, воспретил мне это и не обратил никакого внимания на мое указание на евангелие, спросив меня, читал ли я воинский устав, но
правительственное учреждение не может игнорировать евангелие и требований самой первобытной нравственности, т. е. того, чтобы
люди людям помогали. Правительство, напротив, только затем и существует, чтобы устранить всё то, что мешает этой помощи.
Общая
правительственная деятельность, задаваясь внешней целью — прокормить и поддержать благосостояние сорока миллионов
людей, встречает на своем пути непреодолимые препятствия.
Если бы не было препятствий к устройству свободных частных школ, как низших, так и высших, молодые
люди, недовольные порядками
правительственных учебных заведений, переходили бы в те частные учреждения, которые отвечали бы их требованиям.
И в самом деле, не только в общем, обыкновенном употреблении, но и на
правительственном языке администрации, даже самого законодательства, именем раскола издавна называли и называют все вообще видыуклонения русских
людей от православия, все вообще виды религиозных разномыслий, которые когда-либо были причастны русскому
человеку.