Неточные совпадения
Самгин отошел подальше от кузницы, спрашивая
себя: боится он или не боится
мужиков? Как будто не боялся, но
чувствовал свою беззащитность и унижение пред откровенной враждебностью печника.
— В деревне я
чувствовала, что, хотя делаю работу объективно необходимую, но не нужную моему хозяину и он терпит меня, только как ворону на огороде. Мой хозяин безграмотный, но по-своему умный
мужик, очень хороший актер и человек, который
чувствует себя первейшим, самым необходимым работником на земле. В то же время он догадывается, что поставлен в ложную, унизительную позицию слуги всех господ. Науке, которую я вколачиваю в головы его детей, он не верит: он вообще неверующий…
Он мотнул головой и пошел прочь, в сторону, а Самгин, напомнив
себе: «Слабоумный», — воротился назад к дому,
чувствуя в этой встрече что-то нереальное и снова подумав, что Марину окружают странные люди. Внизу, у конторы, его встретили вчерашние
мужики, но и лысый и
мужик с чугунными ногами были одеты в добротные пиджаки, оба — в сапогах.
Высококультурный человек, проживающий в центрах, должен и может
чувствовать себя не менее народным человеком, чем
мужик где-то в глубине России.
Его попросили выйти опять в «ту комнату». Митя вышел хмурый от злобы и стараясь ни на кого не глядеть. В чужом платье он
чувствовал себя совсем опозоренным, даже пред этими
мужиками и Трифоном Борисовичем, лицо которого вдруг зачем-то мелькнуло в дверях и исчезло. «На ряженого заглянуть приходил», — подумал Митя. Он уселся на своем прежнем стуле. Мерещилось ему что-то кошмарное и нелепое, казалось ему, что он не в своем уме.
Баушка Лукерья угнетенно молчала. В лице Родиона Потапыча перед ней встал позабытый старый мир, где все было так строго, ясно и просто и где баба
чувствовала себя только бабой. Сказалась старая «расейка», несшая на своих бабьих плечах всяческую тяготу. Разве можно применить нонешнюю бабу, особенно промысловую? Их точно ветром дует в разные стороны. Настоящая беспастушная скотина… Не стало, главное, строгости никакой, а
мужик измалодушествовался. Правильно говорит Родион-то Потапыч.
—
Мужик спокойнее на ногах стоит! — добавил Рыбин. — Он под
собой землю
чувствует, хоть и нет ее у него, но он
чувствует — земля! А фабричный — вроде птицы: родины нет, дома нет, сегодня — здесь, завтра — там! Его и баба к месту не привязывает, чуть что — прощай, милая, в бок тебе вилами! И пошел искать, где лучше. А
мужик вокруг
себя хочет сделать лучше, не сходя с места. Вон мать пришла!
Ну, думаю
себе, не хочешь, брат, слабительного, так я тебя иным путем облегчу, а меня,
чувствую, в это время кто-то за коленку потихоньку теребит, точно как теленок губами забирает. Оглянулся, вижу, стоит возле меня большой
мужик. Голова с проседью, лет около пятидесяти. Увидал, что я его заметил, и делает шаг назад и ехидно манит меня за
собою пальцем.
Нехлюдову было досадно и больно, что Чурис довел
себя до такого положения и не обратился прежде к нему, тогда как он, с самого своего приезда, ни разу не отказывал
мужикам и только того добивался, чтоб все прямо приходили к нему за своими нуждами. Он
почувствовал даже некоторую злобу на
мужика, сердито пожал плечами и нахмурился; но вид нищеты, окружавшей его, и среди этой нищеты спокойная и самодовольная наружность Чуриса, превратили его досаду в какое-то грустное, безнадежное чувство.
Самоуверенность и некоторая гордость, заметная во всех приемах этих двух
мужиков, и то, чтò сказала ему кормилица, так смущали молодого барина, что ему трудно было решиться говорить с ними о предполагаемом деле. Он
чувствовал себя как будто виноватым, и ему казалось легче говорить с одним братом так, чтоб другой не слышал. Карп как будто удивился, зачем барин отводит его в сторону, но последовал за ним.
Вплоть до вечера Фома ходил отуманенный, не замечая почтительных и заискивающих взглядов, которыми смотрели на него
мужики. Ему было жутко, он
чувствовал себя виновным пред кем-то, и всем, кто обращался к нему, отвечал приниженно-ласково, точно извиняясь.
Сказал и, сплюнув под ноги
себе, равнодушно отошел от Фомы, войдя в толпу, как клин в дерево. Его речь окончательно пришибла Фому; он
чувствовал, что
мужики считают его глупым и смешным. И, чтобы спасти свое хозяйское значение в их глазах, чтобы снова привлечь к
себе уже утомленное внимание
мужиков, он напыжился, смешно надул щеки и внушительным голосом бухнул...
Когда во дворе шумели
мужики, то я тоже
чувствовал себя виноватым.
Каким бы неуклюжим зверем ни казался
мужик, идя за своею сохой, и как бы он ни дурманил
себя водкой, все же, приглядываясь к нему поближе,
чувствуешь, что в нем есть то нужное и очень важное, чего нет, например, в Маше и в докторе, а именно, он верит, что главное на земле — правда и что спасение его и всего народа в одной лишь правде, и потому больше всего на свете он любит справедливость.
К счастью для
себя, поднял воровские глаза Соловьев — и не увидел Жегулева, но увидел
мужиков: точно на аршинных шеях тянулись к нему головы и, не мигая, ждали… Гробовую тесноту
почувствовал Щеголь, до краев налился смертью и залисил, топчась на месте, даже не смея отступить...
Вообще же
чувствовал себя великолепно, жил как в завоеванной земле и в пьяном виде требовал от
мужиков, чтобы приводили девок.
Артамонов старший слушал, покрякивая, много ел, старался меньше пить и уныло
чувствовал себя среди этих людей зверем другой породы. Он знал: все они — вчерашние
мужики; видел во всех что-то разбойное, сказочное, внушающее почтение к ним и общее с его отцом. Конечно, отец был бы с ними и в деле и в кутежах, он, вероятно, так же распутничал бы и жёг деньги, точно стружку. Да, деньги — стружка для этих людей, которые неутомимо, со всею силой строгают всю землю, друг друга, деревню.
Я был настроен радостно,
чувствовал себя сильным, как никогда. В конце улицы я заметил кучку богатеев со старостой и Кузьминым во главе, они стояли, ничего не делая, как зрители, кричали, размахивая руками и палками. С поля, верхами, скакали
мужики, взмахивая локтями до ушей, вопили бабы встречу им, бегали мальчишки.
Освежающим дождем падали на сердце мое речи народопоклонников, и очень помогла мне наивная литература о мрачном житии деревни, о великомученике-мужике. Я
почувствовал, что, только очень крепко, очень страстно любя человека, можно почерпнуть в этой любви необходимую силу для того, чтоб найти и понять смысл жизни. Я перестал думать о
себе и начал внимательнее относиться к людям.
Студент. Ну их к богу! В грязи сам замараешься. Зуботыковы пускай сами по
себе услаждаются, и мы сами по
себе. На каждом шагу ведь не станешь протестовать, а только
чувствуешь, что слабеет негодование.
Мужики вон пашут с четырех часов, а тут до двенадцати чай пьют. Ведь как же с этим помириться?
Так же, как давеча на дороге,
чувствуя себя громадным, страшным зверем, он прошел через сени в серую, грязную, пропитанную туманом и дымом половину, где обыкновенно
мужики пили чай, и тут долго ходил из угла в угол, тяжело ступая, так что звенела посуда на полках и шатались столы.
Но, глядя со стороны, мы видим, что он уже
чувствует себя виноватым и что прав его умирающий брат, жестко говорящий ему: «Просто, тебе хочется показать, что ты не просто эксплуатируешь
мужиков, а с идеей».
— А что такая холодная любовь, о которой я говорю, не может наполнить жизни — это, конечно, верно. Говоря правду, со мною происходит то же, что с вами, только еще в большей мере. Вы вот сейчас, кажется, удивились, когда я сказал, что, слыша крики о помощи, я, может быть, прошел бы мимо. А я
чувствую себя даже на это способным. Помните, вы тогда в больнице пошли ночью напоить бешеного
мужика? Я неправду сказал, что не знал, гожусь ли я вам в помощники, — я просто боялся пойти.
Теркину сначала не хотелось возражать. Он уже
чувствовал себя под обаянием этого милого человека с его задушевным голосом и страдательным выражением худого лица. Еще немного, и он сам впадет, пожалуй, в другой тон, размякнет на особый лад, будет жалеть
мужика не так, как следует.
Ведь у него теперь никаких прав нет!.. Будут его «пороть». Это слово слышит он по ночам — точно кто произносит над его ухом.
Мужик! Бесправный! Ссыльный по приговору односельчан! Вся судьба в корень загублена. А в груди трепещет жажда жизни,
чувствуешь обиду и позор. Уходит навсегда дорога к удаче, к науке, ко всему, на что он считал уже
себя способным и призванным.
И когда я жил у наших родственников-помещиков, я всегда
чувствовал это почтительное отношение к
себе мужиков и дворни.
— Нет-с, не для
себя, а для того же общества, для массы, для трудового люда. Я тоже народник, я, кузина,
чувствую в
себе связь и с
мужиком, и с фабричным, и со всяким, кто потеет… pardon за это неизящное слово.
Разговор происходил в спальне Глафиры Петровны Салтыковой. Она лежала в постели, так как уже третий день, вернувшись от молодых Салтыковых,
чувствовала себя дурно. В спальне было чисто прибрано и не было ни одной приживалки, не говоря уже о
мужике, рассказывавшем сказки, богадельницах и нищих. Дарья Николаевна не любила этот сброд, окружавший тетушку, и сумела деликатно дать ей понять это. Очарованная ею генеральша, не приказала им являться, когда у ней бывала племянница.
И только тогда, когда понял вкусы и стремления
мужика, когда научился говорить его речью и понимать тайный смысл его речи, когда
почувствовал себя сроднившимся с ним, только тогда стал он смело управлять им, т. е. исполнять по отношению к
мужикам ту самую должность, исполнение которой от него требовалось.