Неточные совпадения
Ямщик поскакал; но все поглядывал на восток. Лошади бежали дружно. Ветер между тем час
от часу становился сильнее. Облачко обратилось в белую тучу, которая тяжело подымалась,
росла и постепенно облегала небо. Пошел мелкий снег — и вдруг повалил хлопьями. Ветер завыл; сделалась метель. В одно мгновение
темное небо смешалось со снежным морем. Все исчезло. «Ну, барин, — закричал ямщик, — беда: буран!..»
Был рассвет, с ясным, детски-чистым небом и неподвижным прохладным воздухом. Деревья, влажные, окутанные чуть видным паром, молчаливо просыпались
от своих
темных, загадочных ночных снов. И когда Ромашов, идя домой, глядел на них, и на небо, и на мокрую, седую
от росы траву, то он чувствовал себя низеньким, гадким, уродливым и бесконечно чужим среди этой невинной прелести утра, улыбавшегося спросонок.
Его глаза смотрели серьёзно и весело, скуластое лицо красиво удлинялось
тёмной рамой мягких волос, они
росли от ушей к подбородку и соединялись на нём в курчавую, раздвоенную бороду, открывая твёрдо очерченные губы с подстриженными усами.
— Уйдите
от меня! — добавил он через секунду, не сводя острого, встревоженного взгляда с длинных пол, которые все колыхались, таинственно двигались, как будто кто-то в них путался и, разом распахнувшись, защелкали своими взвившимися углами, как щелкают детские, бумажные хлопушки, а по стеклам противоположного окна мелькнуло несколько бледных, тонких линий, брошенных заходящей луною, и вдруг все
стемнело; перед Долинским
выросла огромная мрачная стена, под стеной могильные кресты, заросшие глухой крапивой, по стене медленно идет в белом саване Дора.
— Хочешь ли ты указать мне, что ради праха и золы погубил я душу мою, — этого ли хочешь? Не верю, не хочу унижения твоего, не по твоей воле горит, а мужики это подожгли по злобе на меня и на Титова! Не потому не верю в гнев твой, что я не достоин его, а потому, что гнев такой не достоин тебя! Не хотел ты подать мне помощи твоей в нужный час, бессильному, против греха. Ты виноват, а не я! Я вошёл в грех, как в
тёмный лес, до меня он
вырос, и — где мне найти свободу
от него?
Ты будешь жив, твоя болезнь не к смерти.
Лицо твое светло, и жилы бьются.
Кому не жить, тот темен, как земля.
Мы все земля, и если наше тело
Темнеть начнет, так, значит, в землю хочет.
Ты ослабел
от ран, и много крови
Ты истерял… Произволеньем Божьим
Растет трава, названьем «девесил»,
Недаром ей прозвание такое,
В ком силы нет, — прибавит девять сил,
Настой ее тебе на пользу будет,
Хлебни его! А рану ты завяжешь.
Плечо твое уязвлено железом.
Ранним утром, когда тени
от домов лежали еще через всю улицу, он шел в церковь, хрустя тонким ночным ледком, и по мере того, как он подвигался вперед мимо сонных домов, вокруг него
вырастали такие же
темные фигуры людей, ежившихся
от утреннего холодка.
Я ехал пригородным трактом. Около заросших желтевшей травою канав тянулись деревянные мостки, матовые
от росы. Из фабричных труб валил дым и
темным, душным пологом расстилался над крышами. Извозчик остановился у ворот желто-коричневого деревянного дома.
Сама не зная почему, с самого первого знакомства с Марьей Ивановной невзлюбила ее добрая, незлобивая Дарья Сергевна, почувствовала даже незнакомую дотоле ей неприязнь. Когда же увидала, что давно уже чуждавшаяся ее Дуня внезапно ожила
от встречи с Марьей Ивановной, безотчетная неприязнь
выросла в ней до ненависти. То не зависть была, не досада, а какое-то
темное, непонятное Дарье Сергевне предвиденье чего-то недоброго…
Мой враг робко подходит к аналою, не сгибая колен, кланяется в землю, но, что дальше, я не вижу;
от мысли, что сейчас после Митьки будет моя очередь, в глазах у меня начинают мешаться и расплываться предметы; оттопыренные уши Митьки
растут и сливаются с
темным затылком, священник колеблется, пол кажется волнистым…
Они шли теперь по лесной поляне, среди леса. Вокруг поляны теснились
темные, кудрявые дубы,
от них поляна имела спокойный и серьезный вид. Тучи на юге все
росли и
темнели, но ветру не было, и стояла глухая тишина.
— «Ненавидящие Сиона… посрамистеся
от господа…» — слышится вдруг в ночной тишине поющая фистула, потом слышатся тихие шаги, и на дороге в багровых лучах костра
вырастает темная человеческая фигура в короткой монашеской ряске, широкополой шляпе и с котомкой за плечами.
Я вспомнила слова нашего «маэстро»: «Театр должен оздоравливать толпу, их тело и душу, наглядно, на примерах показывать ей лучшие стороны жизни и порицать пороки… Давать бедным, усталым и измученным людям часы радости, покоя и сладостного отдыха
от труда». И при виде этой
темной толпы бедно одетых людей в моей душе поднималось и
вырастало желание играть для них, и для них только.
Святыня, вместе с холодным, сырым воздухом, веющим
от стен, обхватила меня;
темный лик Спасителя грозно на меня смотрел; толпа праведников двигалась,
росла и меня обступила.
Перед ним, как из земли,
выросла стройная, высокая девушка; богатый сарафан стягивал ее роскошные формы, черная как смоль коса толстым жгутом падала через левое плечо на высокую, колыхавшуюся
от волнения грудь, большие
темные глаза смотрели на него из-под длинных густых ресниц с мольбой, доверием и каким-то необычайным, в душу проникающим блеском.
Последнего снова не простили мне, и все, что я ни делала,
от томящей скуки одиночества, все становилось мне на счет, все окрашивалось в
темные краски и слава обо мне
росла и бежала по Москве…
Весь он,
от края до края, куда только хватало зрение, был густо запружен всякого рода телегами, кибитками, фургонами, арбами, колымагами, около которых толпились
темные и белые лошади, рогатые волы, суетились люди, сновали во все стороны черные, длиннополые послушники; по возам, по головам людей и лошадей двигались тени и полосы света, бросаемые из окон, — и все это в густых сумерках принимало самые причудливые, капризные формы: то поднятые оглобли вытягивались до неба, то на морде лошади показывались огненные глаза, то у послушника
вырастали черные крылья…