Неточные совпадения
Клим смотрел
на каменные дома, построенные Варавкой за двадцать пять
лет, таких домов было
десятка три, в
старом, деревянном городе они выступали резко, как заплаты
на изношенном кафтане, и казалось, что они только уродуют своеобразно красивый городок, обиталище чистенького и влюбленного в прошлое историка Козлова.
Летом в телегу, а зимой в сани-розвальни запрягает Петр Кирсаныч немудрого
старого мерина, выносит с
десяток больших мешков, садится
на них, а за кучера — десятилетний внучек.
Решительно нет ничего; но я сам, рассуждающий теперь так спокойно и благоразумно, очень помню, что в
старые годы страстно любил стрельбу в узерк и, несмотря
на беспрерывный ненастный дождь, от которого часто сырел
на полке порох, несмотря
на проклятые вспышки (ружья были тогда с кремнями), которые приводили меня в отчаяние, целые дни, правда очень короткие, от зари до зари, не пивши, не евши, мокрый до костей,
десятки верст исхаживал за побелевшими зайцами… то же делали и другие.
Иногда в таком доме обитает какой-нибудь солдат, занимающийся починкою
старой обуви, и солдатка, ходящая
на повой. Платит им жалованье какой-то опекун, и живут они так
десятки лет, сами не задавая себе никакого вопроса о судьбах обитаемого ими дома. Сидят в укромной теплой каморке, а по хоромам ветер свищет, да бегают рослые крысы и бархатные мышки.
В тряпице, завязанной в несколько узлов, нашлись, к сожалению, одни только заржавленные,
старые скобки, задвижки, пуговицы, петли и гвозди, перемешанные, впрочем, с несколькими пятаками. Несмотря
на тщательный розыск, в сундуке не нашлось больше ни одного гроша; все сокровища Глеба заключались в кожаном кошеле; то был капитал, скопленный трудолюбивым стариком в продолжение целого
десятка лет!
Он взял зонтик и, сильно волнуясь, полетел
на крыльях любви.
На улице было жарко. У доктора, в громадном дворе, поросшем бурьяном и крапивой,
десятка два мальчиков играли в мяч. Все это были дети жильцов, мастеровых, живших в трех
старых, неприглядных флигелях, которые доктор каждый
год собирался ремонтировать и все откладывал. Раздавались звонкие, здоровые голоса. Далеко в стороне, около своего крыльца, стояла Юлия Сергеевна, заложив руки назад, и смотрела
на игру.
Но как бы хорошо человек ни выбрал жизнь для себя — ее хватает лишь
на несколько
десятков лет, — когда просоленному морской водою Туба минуло восемьдесят — его руки, изувеченные ревматизмом, отказались работать — достаточно! — искривленные ноги едва держали согнутый стан, и, овеянный всеми ветрами старик, он с грустью вышел
на остров, поднялся
на гору, в хижину брата, к детям его и внукам, — это были люди слишком бедные для того, чтоб быть добрыми, и теперь
старый Туба не мог — как делал раньше — приносить им много вкусных рыб.
— Не понимают, ваше благородие, не понимают, где им понять! Глупые они, молодые. У нас во дворе один я старик. Разве можно старика забиждать? Я восьмой
десяток на свете живу, а они зубы скалят. Двадцать три
года солдатом служил.. Известно, глупые… Ну,
старая! Застыла!
— А затем ураган перенесет
на такую скалу семена и цветочную пыль с ближайшего материка или острова и, смотришь, через
десяток лет островок покроется зеленью! — добавил
старый штурман. — Однако мне пора дело кончать… Вот в полдень узнаем, сколько течением отнесло нас к осту, — заметил Степан Ильич и, несмотря
на свои почтенные
годы — он говорил, что ему пятьдесят пять, но, кажется, чуть-чуть убавлял — сбежал с мостика с легкостью молодого мичмана.
Весь институт отсутствовал, разъехавшись
на летние вакации, за исключением старшего класса, которому надлежало, согласно
старым традициям, проводить
лето в учебном заведении для усовершенствования в языках и церковном пении, да еще
десятка два воспитанниц младших классов, родители или родственники которых, по домашним обстоятельствам, не могли взять девочек
на летнее каникулярное время домой.
Старый холостяк, потерявший в молодости свою невесту, полоненную татарами,
на безуспешные розыски которой употребил
десятки лет, он всю силу своей любви направил
на свою племянницу, заменив ей действительно отца после смерти брата Якова.
В этом домике все было по-старому, как будто жизнь, вошедшая в него в начале восемнадцатого века, забылась в нем и оцепенела; мебель, домашняя утварь, прислуга и, наконец, сама Дарья Васильевна, в ее шлафроке
на вате и чепце с широкими оборками — все носило
на себе печать чего-то, существовавшего
десятки лет без малейшего изменения,
старого, но не стареющего.