Неточные совпадения
Кити в это время, давно уже совсем готовая, в белом платье, длинном вуале и венке померанцевых цветов, с посаженой матерью и сестрой Львовой стояла в зале Щербацкого дома и
смотрела в окно, тщетно ожидая уже более получаса известия от своего шафера о приезде жениха в
церковь.
Подъезжая к деревне какого-нибудь помещика, я любопытно
смотрел на высокую узкую деревянную колокольню или широкую темную деревянную старую
церковь.
Сначала он не чувствовал ничего и поглядывал только назад, желая увериться, точно ли выехал из города; но когда увидел, что город уже давно скрылся, ни кузниц, ни мельниц, ни всего того, что находится вокруг городов, не было видно и даже белые верхушки каменных
церквей давно ушли в землю, он занялся только одной дорогою,
посматривал только направо и налево, и город N. как будто не бывал в его памяти, как будто проезжал он его давно, в детстве.
Борис. Я один раз только и был у них с дядей. А то в
церкви вижу, на бульваре встречаемся. Ах, Кудряш, как она молится, кабы ты
посмотрел! Какая у ней на лице улыбка ангельская, а от лица-то как будто светится.
Потом он шагал в комнату, и за его широкой, сутулой спиной всегда оказывалась докторша, худенькая, желтолицая, с огромными глазами. Молча поцеловав Веру Петровну, она кланялась всем людям в комнате, точно иконам в
церкви, садилась подальше от них и сидела, как на приеме у дантиста, прикрывая рот платком.
Смотрела она в тот угол, где потемнее, и как будто ждала, что вот сейчас из темноты кто-то позовет ее...
В окно
смотрело серебряное солнце, небо — такое же холодно голубое, каким оно было ночью, да и все вокруг так же успокоительно грустно, как вчера, только светлее раскрашено. Вдали на пригорке, пышно окутанном серебряной парчой, курились розоватым дымом трубы домов, по снегу на крышах ползли тени дыма, сверкали в небе кресты и главы
церквей, по белому полю тянулся обоз, темные маленькие лошади качали головами, шли толстые мужики в тулупах, — все было игрушечно мелкое и приятное глазам.
Самгин стал слушать сбивчивую, неясную речь Макарова менее внимательно. Город становился ярче, пышнее; колокольня Ивана Великого поднималась в небо, как палец, украшенный розоватым ногтем. В воздухе плавал мягкий гул, разноголосо пели колокола
церквей, благовестя к вечерней службе. Клим вынул часы,
посмотрел на них.
Чувствуя себя, как во сне, Самгин
смотрел вдаль, где, среди голубоватых холмов снега, видны были черные бугорки изб, горел костер, освещая белую стену
церкви, красные пятна окон и раскачивая золотую луковицу колокольни. На перроне станции толпилось десятка два пассажиров, окружая троих солдат с винтовками, тихонько спрашивая их...
Шел Самгин осторожно, как весною ходят по хрупкому льду реки,
посматривая искоса на запертые двери, ворота, на маленькие, онемевшие
церкви. Москва стала очень молчалива, бульвары и улицы короче.
Самгин
посмотрел в окно — в небе, проломленном колокольнями
церквей, пылало зарево заката и неистово метались птицы, вышивая черным по красному запутанный узор. Самгин, глядя на птиц, пытался составить из их суеты слова неоспоримых фраз. Улицу перешла Варвара под руку с Брагиным, сзади шагал странный еврей.
Он задумчиво стоял в
церкви,
смотрел на вибрацию воздуха от теплящихся свеч и на небольшую кучку провожатых: впереди всех стоял какой-то толстый, высокий господин, родственник, и равнодушно нюхал табак. Рядом с ним виднелось расплывшееся и раскрасневшееся от слез лицо тетки, там кучка детей и несколько убогих старух.
Я закрывал глаза и видел ее лицо с дрожащими губами, когда она крестилась на
церковь, крестила потом меня, а я говорил ей: «Стыдно,
смотрят».
Я послушно спустился за мамой; мы вышли на крыльцо. Я знал, что они все там
смотрят теперь из окошка. Мама повернулась к
церкви и три раза глубоко на нее перекрестилась, губы ее вздрагивали, густой колокол звучно и мерно гудел с колокольни. Она повернулась ко мне и — не выдержала, положила мне обе руки на голову и заплакала над моей головой.
От этого я до сих пор еще не мог заглянуть внутрь
церкви: я не англичанин и не хочу
смотреть мостков.
Многие обрадовались бы видеть такой необыкновенный случай: праздничную сторону народа и столицы, но я ждал не того; я видел это у себя; мне улыбался завтрашний, будничный день. Мне хотелось путешествовать не официально, не приехать и «осматривать», а жить и
смотреть на все, не насилуя наблюдательности; не задавая себе утомительных уроков осматривать ежедневно, с гидом в руках, по стольку-то улиц, музеев, зданий,
церквей. От такого путешествия остается в голове хаос улиц, памятников, да и то ненадолго.
Кругом безмолвие; в глубоком смирении с неба
смотрели звезды, и шаги Старцева раздавались так резко и некстати. И только когда в
церкви стали бить часы и он вообразил самого себя мертвым, зарытым здесь навеки, то ему показалось, что кто-то
смотрит на него, и он на минуту подумал, что это не покой и не тишина, а глухая тоска небытия, подавленное отчаяние…
Тяжело было
смотреть верующему православному на рабскую зависимость церковной политики от посторонних влияний, чуждых внутренней святыне
церкви.
Миусов рассеянно
смотрел на могильные камни около
церкви и хотел было заметить, что могилки эти, должно быть, обошлись дорогонько хоронившим за право хоронить в таком «святом» месте, но промолчал: простая либеральная ирония перерождалась в нем почти что уж в гнев.
— Лучше… лучше. Там места привольные, речные, гнездо наше; а здесь теснота, сухмень… Здесь мы осиротели. Там у нас, на Красивой-то на Мечи, взойдешь ты на холм, взойдешь — и, Господи Боже мой, что это? а?.. И река-то, и луга, и лес; а там
церковь, а там опять пошли луга. Далече видно, далече. Вот как далеко видно…
Смотришь,
смотришь, ах ты, право! Ну, здесь точно земля лучше: суглинок, хороший суглинок, говорят крестьяне; да с меня хлебушка-то всюду вдоволь народится.
Она стоит, в ожидании экипажа, в комнате, смежной с спальней, и
смотрит в окно на раскинутые перед
церковью белые шатры с разным крестьянским лакомством и на вереницу разряженных богомольцев, которая тянется мимо дома по дороге в
церковь.
Выезды к обедне представлялись тоже своего рода экзаменом, потому что происходили при дневном свете. Сестра могла только слегка подсурмить брови и, едучи в
церковь, усерднее обыкновенного нащипывала себе щеки. Стояли в
церкви чинно, в известные моменты плавно опускались на колени и усердно молились. Казалось, что вся Москва
смотрит.
— То-то «представьте»! Там не
посмотрят на то, что ты барин, — так-то отшпарят, что люба с два! Племянничек нашелся!.. Милости просим! Ты бы чем бунтовать, лучше бы в
церковь ходил да Богу молился.
— «Так словно»!
смотрите, какой резон выдумал! вот я тебя, «так словно» в будущее воскресенье в
церковь не пущу! Сиди дома, любуйся собой… щеголь!
Им надоело даже
смотреть на белеющие перед
церковью шатры и на снующую около них толпу крестьянских девушек и парней.
Гаев. Помню, когда мне было шесть лет, в Троицын день я сидел на этом окне и
смотрел, как мой отец шел в
церковь…
В саду дела мои пошли хорошо: я выполол, вырубил косарем бурьян, обложил яму по краям, где земля оползла, обломками кирпичей, устроил из них широкое сиденье, — на нем можно было даже лежать. Набрал много цветных стекол и осколков посуды, вмазал их глиной в щели между кирпичами, — когда в яму
смотрело солнце, всё это радужно разгоралось, как в
церкви.
Масонство было у нас стремлением к внутренней
церкви, на видимую
церковь смотрели, как на переходное состояние.
В монастыре обыкновенно
смотрели старинную
церковь и взбирались на колокольню, откуда открывался далекий вид. В ясную погоду старались увидеть белые пятнышки губернского города и излучины Днепра на горизонте.
Была у ней еще одна тайная мечта, но вслух она ее не высказывала: ей мечталось, что Аглая, или по крайней мере кто-нибудь из посланных ею, будет тоже в толпе, инкогнито, в
церкви, будет
смотреть и видеть, и она про себя приготовлялась.
Он старался не
смотреть кругом и откладывал порывистые кресты, глядя на одну старинную икону, — раскольникам под открытым небом позволяется молиться старинным писаным иконам, какие выносят из православных
церквей.
Женька ждала его в маленьком скверике, приютившемся между
церковью и набережной и состоявшем из десятка жалких тополей. На ней было серое цельное выходное платье, простая круглая соломенная шляпа с черной ленточкой. «А все-таки, хоть и скромно оделась, — подумал Платонов, глядя на нее издали своими привычно прищуренными глазами, — а все-таки каждый мужчина пройдет мимо,
посмотрит и непременно три-четыре раза оглянется: сразу почувствует особенный тон».
— Это входят в
церковь разные господа, — начал Петин и сначала представил, как входит молодой офицер, подходит к самым местным иконам и перед каждой из них перекрестится, поклонится и сделает ножкой, как будто бы расшаркивается перед ротным командиром. Потом у него вошел ломаный франт, ломался-ломался,
смотрел в
церкви в лорнет… И, наконец, входит молодой чиновник во фраке; он молится очень прилично, ничего особенного из себя не делает и только все что-то слегка дотрагивается до груди, близ галстука.
Любо было
посмотреть, как он, нарядившись в синий тонкого сукна кафтан, в купецком шарабане, катил в воскресенье с разряженною в пух женой в воплинскую
церковь, сам правя откормленным иноходцем, старинным генеральским подареньем.
Сам батюшка постепенно привык
смотреть на Стрелова, как на благонадежнейшего сына
церкви, и по окончании обедни всегда высылал ему с дьячком просвиру.
Дормез остановился перед
церковью, и к нему торопливо подбежал молодцеватый становой с несколькими казаками, в пылу усердия делая под козырек. С заднего сиденья нерешительно поднялся полный, среднего роста молодой человек, в пестром шотландском костюме. На вид ему было лет тридцать; большие серые глаза, с полузакрытыми веками,
смотрели усталым, неподвижным взглядом. Его правильное лицо с орлиным носом и белокурыми кудрявыми волосами много теряло от какой-то обрюзгшей полноты.
Татьяна разбудила ее, когда в окна избы еще слепо
смотрели серые сумерки утра и над селом в холодной тишине сонно плавал и таял медный звук сторожевого колокола
церкви.
На земле, черной от копоти, огромным темно-красным пауком раскинулась фабрика, подняв высоко в небо свои трубы. К ней прижимались одноэтажные домики рабочих. Серые, приплюснутые, они толпились тесной кучкой на краю болота и жалобно
смотрели друг на друга маленькими тусклыми окнами. Над ними поднималась
церковь, тоже темно-красная, под цвет фабрики, колокольня ее была ниже фабричных труб.
Вот и сегодня. Ровно в 16.10 — я стоял перед сверкающей стеклянной стеной. Надо мной — золотое, солнечное, чистое сияние букв на вывеске Бюро. В глубине сквозь стекла длинная очередь голубоватых юниф. Как лампады в древней
церкви, теплятся лица: они пришли, чтобы совершить подвиг, они пришли, чтобы предать на алтарь Единого Государства своих любимых, друзей — себя. А я — я рвался к ним, с ними. И не могу: ноги глубоко впаяны в стеклянные плиты — я стоял,
смотрел тупо, не в силах двинуться с места…
— Да что ж им в зубы-то
смотреть? Ну вот я
церковь обобрал. Кому от этого худо? Я теперь хочу так сделать, чтобы не лавчонку, а хватить казну и раздавать. Добрым людям раздавать.
— Девка, девка! Марфушка, Катюшка! — кричала, приподнимаясь с своей постели, худая, как мертвец, с всклокоченною седою головою, старая барышня-девица, переехавшая в город, чтоб ближе быть к
церкви. — Подите,
посмотрите, разбойницы, что за шум на улице?
Но что обо мне могли думать монахи, которые, друг за другом выходя из
церкви, все глядели на меня? Я был ни большой, ни ребенок; лицо мое было не умыто, волосы не причесаны, платье в пуху, сапоги не чищены и еще в грязи. К какому разряду людей относили меня мысленно монахи, глядевшие на меня? А они
смотрели на меня внимательно. Однако я все-таки шел по направлению, указанному мне молодым монахом.
Смотрели мы на нашу сельскую
церковь во имя всех святых, и — поверишь ли? — видим: стоит она кумполом вниз, папертью кверху.
— Пожалуйста!.. Муж бесконечно рад будет вас видеть, — почти умоляла его дама, а потом, с некоторым величием раскланиваясь на обе стороны с почтительно стоявшими чиновниками, вышла из
церкви с мальчиком, который все обертывал головку и
посматривал на Сусанну, видимо, уже начиная разуметь женскую красоту.
Исключение составлял молодой дьякон с белесым лицом, белесыми волосами и белесыми же глазами, в выцветшем шалоновом подряснике, он шатал взад я вперед по палубе, и по временам прислонялся к борту (преимущественно в нашем соседстве) и
смотрел вдаль, пошевеливая намокшими плечами и как бы подсчитывая встречавшиеся на путл
церкви.
— Да полно тебе вины-то его высчитывать! — сказала она Иоанну сердито. — Вместо чтоб пожаловать его за то, что он басурманов разбил,
церковь Христову отстоял, а ты только и
смотришь, какую б вину на нем найти. Мало тебе было терзанья на Москве, волк ты этакий!
Игумен не отвечал. Он горестно стоял перед Максимом. Неподвижно
смотрели на них мрачные лики угодников. Грешники на картине Страшного суда жалобно подымали руки к небу, но все молчало. Спокойствие
церкви прерывали одни рыдания Максима, щебетанье ласточек под сводами да изредка полугромкое слово среди тихой молитвы, которую читал про себя игумен.
— Батюшка Никита Романыч! — кричал он еще издали, — ты пьешь, ешь, прохлаждаешься, а кручинушки-то не ведаешь? Сейчас встрел я, вон за
церквей, Малюту Скуратова да Хомяка; оба верхом, а промеж них, руки связаны, кто бы ты думал? Сам царевич! сам царевич, князь! Надели они на него черный башлык, проклятые, только ветром-то сдуло башлык, я и узнал царевича!
Посмотрел он на меня, словно помощи просит, а Малюта, тетка его подкурятина, подскочил, да опять и нахлобучил ему башлык на лицо!
— И чем тебе худо у матери стало! Одет ты и сыт — слава Богу! И теплехонько тебе, и хорошохонько… чего бы, кажется, искать! Скучно тебе, так не прогневайся, друг мой, — на то и деревня! Веселиев да балов у нас нет — и все сидим по углам да скучаем! Вот я и рада была бы поплясать да песни попеть — ан
посмотришь на улицу, и в церковь-то Божию в этакую мукреть ехать охоты нет!
При известии о смерти Любиньки Иудушка набожно покрестился и молитвенно пошептал. Аннинька между тем села к столу, облокотилась и,
смотря в сторону
церкви, продолжала горько плакать.
Я припоминал, как, бывало, еще в детстве, стоя в
церкви,
смотрел я иногда на простой народ, густо теснившийся у входа и подобострастно расступавшийся перед густым эполетом, перед толстым барином или перед расфуфыренной, но чрезвычайно богомольной барыней, которые непременно проходили на первые места и готовы были поминутно ссориться из-за первого места.