Неточные совпадения
Бобчинский. Ничего, ничего, я так: петушком, петушком побегу
за дрожками. Мне бы только немножко в щелочку-та, в
дверь этак
посмотреть, как у него эти поступки…
— Однако надо написать Алексею, — и Бетси села
за стол, написала несколько строк, вложила в конверт. — Я пишу, чтоб он приехал обедать. У меня одна дама к обеду остается без мужчины.
Посмотрите, убедительно ли? Виновата, я на минутку вас оставлю. Вы, пожалуйста, запечатайте и отошлите, — сказала она от
двери, — а мне надо сделать распоряжения.
На минуту она опомнилась и поняла, что вошедший худой мужик, в длинном нанковом пальто, на котором не доставало пуговицы, был истопник, что он
смотрел на термометр, что ветер и снег ворвались
за ним в
дверь; но потом опять всё смешалось…
Кити, поспешно затворившая
дверь за Левиным, не
смотрела в ту сторону; но больной застонал, и она быстро направилась к нему.
Я подошел к окну и
посмотрел в щель ставня: бледный, он лежал на полу, держа в правой руке пистолет; окровавленная шашка лежала возле него. Выразительные глаза его страшно вращались кругом; порою он вздрагивал и хватал себя
за голову, как будто неясно припоминая вчерашнее. Я не прочел большой решимости в этом беспокойном взгляде и сказал майору, что напрасно он не велит выломать
дверь и броситься туда казакам, потому что лучше это сделать теперь, нежели после, когда он совсем опомнится.
— Она
за этой
дверью; только я сам нынче напрасно хотел ее видеть: сидит в углу, закутавшись в покрывало, не говорит и не
смотрит: пуглива, как дикая серна. Я нанял нашу духанщицу: она знает по-татарски, будет ходить
за нею и приучит ее к мысли, что она моя, потому что она никому не будет принадлежать, кроме меня, — прибавил он, ударив кулаком по столу. Я и в этом согласился… Что прикажете делать? Есть люди, с которыми непременно должно соглашаться.
«Кто он? Кто этот вышедший из-под земли человек? Где был он и что видел? Он видел все, это несомненно. Где ж он тогда стоял и откуда
смотрел? Почему он только теперь выходит из-под полу? И как мог он видеть, — разве это возможно?.. Гм… — продолжал Раскольников, холодея и вздрагивая, — а футляр, который нашел Николай
за дверью: разве это тоже возможно? Улики? Стотысячную черточку просмотришь, — вот и улика в пирамиду египетскую! Муха летала, она видела! Разве этак возможно?»
Раскольников пошел к
дверям, но она ухватилась
за него и отчаянным взглядом
смотрела ему в глаза. Лицо ее исказилось от ужаса.
Он стоял,
смотрел и не верил глазам своим:
дверь, наружная
дверь, из прихожей на лестницу, та самая, в которую он давеча звонил и вошел, стояла отпертая, даже на целую ладонь приотворенная: ни замка, ни запора, все время, во все это время! Старуха не заперла
за ним, может быть, из осторожности. Но боже! Ведь видел же он потом Лизавету! И как мог, как мог он не догадаться, что ведь вошла же она откуда-нибудь! Не сквозь стену же.
— Вот,
посмотрите сюда, в эту вторую большую комнату. Заметьте эту
дверь, она заперта на ключ. Возле
дверей стоит стул, всего один стул в обеих комнатах. Это я принес из своей квартиры, чтоб удобнее слушать. Вот там сейчас
за дверью стоит стол Софьи Семеновны; там она сидела и разговаривала с Родионом Романычем. А я здесь подслушивал, сидя на стуле, два вечера сряду, оба раза часа по два, — и, уж конечно, мог узнать что-нибудь, как вы думаете?
—
За дверьми?
За дверями лежала?
За дверями? — вскричал вдруг Раскольников, мутным, испуганным взглядом
смотря на Разумихина, и медленно приподнялся, опираясь рукой, на диване.
А в маленькой задней комнатке, на большом сундуке, сидела, в голубой душегрейке [Женская теплая кофта, обычно без рукавов, со сборками по талии.] и с наброшенным белым платком на темных волосах, молодая женщина, Фенечка, и то прислушивалась, то дремала, то
посматривала на растворенную
дверь, из-за которой виднелась детская кроватка и слышалось ровное дыхание спящего ребенка.
Дмитрий явился в десятом часу утра, Клим Иванович еще не успел одеться. Одеваясь, он
посмотрел в щель неприкрытой
двери на фигуру брата. Держа руки
за спиной, Дмитрий стоял пред книжным шкафом, на сутулых плечах висел длинный, до колен, синий пиджак, черные брюки заправлены
за сапоги.
Оттолкнувшись плечом от косяка
двери, он пошатнулся, навалился на Самгина, схватил его
за плечо. Он был так пьян, что едва стоял на ногах, но его косые глаза неприятно ярко
смотрели в лицо Самгина с какой-то особенной зоркостью, даже как будто с испугом.
— К ней? — спросил Самгин, указав глазами в потолок. Макаров тоже
посмотрел вверх и, схватясь
за косяк
двери, ответил...
Закурив очень вонючую папиросу, он
посмотрел в синий дым ее, сунул руку
за голенище сапога и положил на стол какую-то медную вещь, похожую на ручку
двери.
Пошли не в ногу, торжественный мотив марша звучал нестройно, его заглушали рукоплескания и крики зрителей, они торчали в окнах домов, точно в ложах театра,
смотрели из
дверей, из ворот. Самгин покорно и спокойно шагал в хвосте демонстрации, потому что она направлялась в сторону его улицы. Эта пестрая толпа молодых людей была в его глазах так же несерьезна, как манифестация союзников. Но он невольно вздрогнул, когда красный язык знамени исчез
за углом улицы и там его встретил свист, вой, рев.
На диване было неудобно, жестко, болел бок, ныли кости плеча. Самгин решил перебраться в спальню, осторожно попробовал встать, — резкая боль рванула плечо, ноги подогнулись. Держась
за косяк
двери, он подождал, пока боль притихла, прошел в спальню,
посмотрел в зеркало: левая щека отвратительно опухла, прикрыв глаз, лицо казалось пьяным и, потеряв какую-то свою черту, стало обидно похоже на лицо регистратора в окружном суде, человека, которого часто одолевали флюсы.
По двору в сарай прошли Калитин и водопроводчик, там зажгли огонь. Самгин тихо пошел туда, говоря себе, что этого не надо делать. Он встал
за неоткрытой половинкой
двери сарая; сквозь щель на пальто его легла полоса света и разделила надвое; стирая рукой эту желтую ленту, он
смотрел в щель и слушал.
Обломов после ужина торопливо стал прощаться с теткой: она пригласила его на другой день обедать и Штольцу просила передать приглашение. Илья Ильич поклонился и, не поднимая глаз, прошел всю залу. Вот сейчас
за роялем ширмы и
дверь. Он взглянул —
за роялем сидела Ольга и
смотрела на него с большим любопытством. Ему показалось, что она улыбалась.
Но только Обломов ожил, только появилась у него добрая улыбка, только он начал
смотреть на нее по-прежнему ласково, заглядывать к ней в
дверь и шутить — она опять пополнела, опять хозяйство ее пошло живо, бодро, весело, с маленьким оригинальным оттенком: бывало, она движется целый день, как хорошо устроенная машина, стройно, правильно, ходит плавно, говорит ни тихо, ни громко, намелет кофе, наколет сахару, просеет что-нибудь, сядет
за шитье, игла у ней ходит мерно, как часовая стрелка; потом она встанет, не суетясь; там остановится на полдороге в кухню, отворит шкаф, вынет что-нибудь, отнесет — все, как машина.
Я, если хороша погода, иду на ют и любуюсь окрестностями,
смотрю в трубу на холмы, разглядываю деревни, хижины, движущиеся фигуры людей, вглядываюсь внутрь хижин, через широкие
двери и окна, без рам и стекол, рассматриваю проезжающие лодки с группами японцев; потом сажусь
за работу и работаю до обеда.
Она осветила кроме моря еще озеро воды на палубе, толпу народа, тянувшего какую-то снасть, да протянутые леера, чтоб держаться в качку. Я шагал в воде через веревки, сквозь толпу; добрался кое-как до
дверей своей каюты и там, ухватясь
за кнехт, чтоб не бросило куда-нибудь в угол, пожалуй на пушку, остановился
посмотреть хваленый шторм. Молния как молния, только без грома, или его
за ветром не слыхать. Луны не было.
Еще не успели
за ним затворить
дверь, как опять раздались всё те же бойкие, веселые звуки, так не шедшие ни к месту, в котором они производились, ни к лицу жалкой девушки, так упорно заучивавшей их. На дворе Нехлюдов встретил молодого офицера с торчащими нафабренными усами и спросил его о помощнике смотрителя. Это был сам помощник. Он взял пропуск,
посмотрел его и сказал, что по пропуску в дом предварительного заключения он не решается пропустить сюда. Да уж и поздно..
В
дверях столовой он столкнулся с Верочкой. Девушка не испугалась по обыкновению и даже не покраснела, а
посмотрела на Привалова таким взглядом, который отозвался в его сердце режущей болью. Это был взгляд врага, который не умел прощать, и Привалов с тоской подумал: «
За что она меня ненавидит?»
Он сорвался с места и, отворив
дверь, быстро прошел в комнату. Перезвон бросился
за ним. Доктор постоял было еще секунд пять как бы в столбняке,
смотря на Алешу, потом вдруг плюнул и быстро пошел к карете, громко повторяя: «Этта, этта, этта, я не знаю, что этта!» Штабс-капитан бросился его подсаживать. Алеша прошел в комнату вслед
за Колей. Тот стоял уже у постельки Илюши. Илюша держал его
за руку и звал папу. Чрез минуту воротился и штабс-капитан.
Как стал от игумена выходить,
смотрю — один
за дверь от меня прячется, да матерой такой, аршина в полтора али больше росту, хвостище же толстый, бурый, длинный, да концом хвоста в щель дверную и попади, а я не будь глуп, дверь-то вдруг и прихлопнул, да хвост-то ему и защемил.
— А то раз, — начала опять Лукерья, — вот смеху-то было! Заяц забежал, право! Собаки, что ли,
за ним гнались, только он прямо в
дверь как прикатит!.. Сел близехонько и долго-таки сидел, все носом водил и усами дергал — настоящий офицер! И на меня
смотрел. Понял, значит, что я ему не страшна. Наконец, встал, прыг-прыг к
двери, на пороге оглянулся — да и был таков! Смешной такой!
Староста обратился к толпе, спрашивая, кто говорил? но все молчали; вскоре в задних рядах поднялся ропот, стал усиливаться и в одну минуту превратился в ужаснейшие вопли. Исправник понизил голос и хотел было их уговаривать. «Да что на него
смотреть, — закричали дворовые, — ребята! долой их!» — и вся толпа двинулась. Шабашкин и другие члены поспешно бросились в сени и заперли
за собою
дверь.
Жандарм проводил их и принялся ходить взад и вперед. Я бросился на постель и долго
смотрел на
дверь,
за которой исчезло это светлое явление. «Нет, брат твой не забудет тебя», — думал я.
Прочухавшийся приказчик еще раз смерил странного человека с ног до головы, что-то сообразил и крикнул подрушного. Откуда-то из-за мешков с мукой выскочил молодец, выслушал приказ и полетел с докладом к хозяину. Через минуту он вернулся и объявил, что сам придет сейчас. Действительно, послышались тяжелые шаги, и в лавку заднею
дверью вошел высокий седой старик в котиковом картузе. Он
посмотрел на странного человека через старинные серебряные очки и проговорил не торопясь...
В Андрее-Ивановском я видел чрезвычайно красивую татарку 15 лет, которую муж купил у ее отца
за 100 рублей; когда мужа нет дома, она сидит на кровати, а в
дверь из сеней
смотрят на нее поселенцы и любуются.
— О, не беспокойтесь, — перебил я опять, хватаясь
за ручку
двери, — меня
смотрел на прошлой неделе Б-н (опять я ввернул тут Б-на), — и дело мое решенное. Извините…
Но когда я, в марте месяце, поднялся к нему наверх, чтобы
посмотреть, как они там „заморозили“, по его словам, ребенка, и нечаянно усмехнулся над трупом его младенца, потому что стал опять объяснять Сурикову, что он „сам виноват“, то у этого сморчка вдруг задрожали губы, и он, одною рукой схватив меня
за плечо, другою показал мне
дверь и тихо, то есть чуть не шепотом, проговорил мне: „Ступайте-с!“ Я вышел, и мне это очень понравилось, понравилось тогда же, даже в ту самую минуту, как он меня выводил; но слова его долго производили на меня потом, при воспоминании, тяжелое впечатление какой-то странной, презрительной к нему жалости, которой бы я вовсе не хотел ощущать.
Тихо, без всякого движения сидела на постели монахиня, устремив полные благоговейных слез глаза на озаренное лампадой распятие, молча
смотрели на нее девушки. Всенощная кончилась, под окном послышались шаги и голос игуменьи, возвращавшейся с матерью Манефой. Сестра Феоктиста быстро встала, надела свою шапку с покрывалом и, поцеловав обеих девиц, быстро скользнула
за двери игуменьиной кельи.
Розанов
посмотрел в отворенную
дверь темной диванной, вообразил, как завтра рано утром купцы придут сюда парить свои слежавшиеся
за ночь души, и сказал...
В этот сад выходили два окна залы (два другие окна этой комнаты выходили на берег речки,
за которою кончался город и начинался бесконечный заливной луг), да в этот же сад
смотрели окна маленькой гостиной с стеклянною
дверью и угловой комнаты, бывшей некогда спальнею смотрительши, а нынче будуаром, кабинетом и спальнею ее дочери.
Волков стоял
за дверью, тоже почти плакал и не смел войти, чтоб не раздражить больного; отец очень грустно
смотрел на меня, а мать — довольно было взглянуть на ее лицо, чтоб понять, какую ночь она провела!
— Ну чего, подлый человек, от нее добиваешься? — сказала она, толкая в
дверь Василья, который торопливо встал, увидав ее. — Довел девку до евтого, да еще пристаешь, видно, весело тебе, оголтелый, на ее слезы
смотреть. Вон пошел. Чтобы духу твоего не было. И чего хорошего в нем нашла? — продолжала она, обращаясь к Маше. — Мало тебя колотил нынче дядя
за него? Нет, все свое: ни
за кого не пойду, как
за Василья Грускова. Дура!
Рыбин согнулся и неохотно, неуклюже вылез в сени. Мать с минуту стояла перед
дверью, прислушиваясь к тяжелым шагам и сомнениям, разбуженным в ее груди. Потом тихо повернулась, прошла в комнату и, приподняв занавеску,
посмотрела в окно.
За стеклом неподвижно стояла черная тьма.
Она подбросила в печь два полена дров, выпрямилась и ушла в узкую
дверь около печи, плотно притворив ее
за собой. Мать
посмотрела вслед ей и стала раздеваться, думая о хозяйке: «О чем-то тоскует…»
Старуха встала, глухо кашляя и злобно
посматривая на меня. Она одною рукой уперлась об косяк
двери, а другою держала себя
за грудь, из которой вылетали глухие и отрывистые вопли. И долгое еще время, покуда я сидел у Мавры Кузьмовны, раздавалось по всему дому ее голошение, нагоняя на меня нестерпимую тоску.
А она знай шагает и на нас не
смотрит, ровно как, братец ты мой, в тумане у ней головушка ходит. Только взялась она
за дверь, да отворить-то ее и не переможет… Сунулась было моя баба к ней, а она тут же к ногам-то к ее и свалилася, а сама все мычит «пора» да «пора», да барыню, слышь, поминает… эка оказия!
Я взглянул на Мавру Кузьмовну; она была совершенно уничтожена; лицо помертвело, и все тело тряслось будто в лихорадке; но
за всем тем ни малейшего стона не вырвалось из груди ее; видно было только, что она физически ослабла, вследствие чего, не будучи в состоянии стоять, опустилась на стул и, подпершись обеими руками, с напряженным вниманием
смотрела на
дверь, ожидая чего-то.
Казалось, век стоял бы он так
за прилавком да торговал бы конфектами и оршадом; между тем как то милое существо
смотрит на него из-за
двери дружелюбно-насмешливыми глазами, а летнее солнце, пробиваясь сквозь мощную листву растущих перед окнами каштанов, наполняет всю комнату зеленоватым золотом полуденных лучей, полуденных теней, и сердце нежится сладкой истомой лени, беспечности и молодости — молодости первоначальной!
— Нет, уж обойдитесь как-нибудь без прав; не завершайте низость вашего предположения глупостью. Вам сегодня не удается. Кстати, уж не боитесь ли вы и светского мнения и что вас
за это «столько счастья» осудят? О, коли так, ради бога не тревожьте себя. Вы ни в чем тут не причина и никому не в ответе. Когда я отворяла вчера вашу
дверь, вы даже не знали, кто это входит. Тут именно одна моя фантазия, как вы сейчас выразились, и более ничего. Вы можете всем смело и победоносно
смотреть в глаза.
— Я все пять лет только и представляла себе, как онвойдет. Встаньте сейчас и уйдите
за дверь, в ту комнату. Я буду сидеть, как будто ничего не ожидая, и возьму в руки книжку, и вдруг вы войдите после пяти лет путешествия. Я хочу
посмотреть, как это будет.
Они вторгались
за кулисы, бесцеремонно стучались в
двери ее уборной, когда она была еще полуодета, называли ее уменьшительными именами — и она
смотрела на все это как на простую формальность, род неизбежной обстановки ремесла, и спрашивала себя только об том — «мило» или «не мило» выдерживает она в этой обстановке свою роль?
Было смешно
смотреть, как он липнет к покупательнице, и, чтобы не смеяться, я отворачивался к стеклу
двери. Но неодолимо тянуло наблюдать
за продажей, — уж очень забавляли меня приемы приказчика, и в то же время я думал, что никогда не сумею так вежливо растопыривать пальцы, так ловко насаживать башмаки на чужие ноги.
Он жил тихо, ходил бесшумно, говорил пониженным голосом. Иногда его выцветшая борода и пустые глаза высовывались откуда-то из-за угла и тотчас исчезали. Перед сном он долго стоял в буфете на коленях у образа с неугасимой лампадой, — я видел его сквозь глазок
двери, похожий на червонного туза, но мне не удалось видеть, как молится буфетчик: он просто стоял и
смотрел на икону и лампаду, вздыхая, поглаживая бороду.