Неточные совпадения
Долго я
смотрел на Девичий монастырь [Письмо Н. Д. — на
листке с видом Девичьего монастыря
в Москве.] — и мне знакомо это место, — я часто там бывал, живя близко у Колошиных…
— Черт знает, что за гадость такая! — воскликнул, рассмеявшись, Розанов, — ведь это она, верно, сама такую чепуху сочинила, — и Розанов, не
посмотрев более на
листок, спрятал его
в свой бумажник, чтобы отдать Бертольди.
Отбирая бумаги, которые намеревался взять с собою, Розанов вынул из стола свою диссертацию,
посмотрел на нее, прочел несколько страниц и, вздохнув, положил ее на прежнее место. На эту диссертацию легла лаконическая печатная программа диспута Лобачевского; потом должен был лечь какой-то литографированный
листок, но доктор, пробежав его, поморщился, разорвал бумажку
в клочки и с негодованием бросил эти кусочки
в печку.
Но он предупредил мой вопрос.
В руках его была паспортная книжка, на которую он
смотрел с каким-то недоумением, словно ему казалось странным, что последний
листок, заключающий отметку о возвращении, вдруг исчез.
«Московский
листок» сразу приобрел себе такую репутацию, что именитое и образованное купечество стыдилось брать
в руки эту газету, никогда на нее не подписывалось, но через черный ход прислуга рано утром бегала к газетчику и потихоньку приносила «самому» номер, который он с опаской развертывал и
смотрел главным образом рубрику «Советы и ответы».
Снег валил густыми, липкими хлопьями; гонимые порывистым, влажным ветром, они падали на землю, превращаясь местами
в лужи, местами подымаясь мокрыми сугробами; клочки серых, тяжелых туч быстро бежали по небу, обливая окрестность сумрачным светом; печально
смотрели обнаженные кусты; где-где дрожал одинокий
листок, свернувшийся
в трубочку; еще печальнее вилась снежная дорога, пересеченная кое-где широкими пятнами почерневшей вязкой почвы; там синела холодною полосою Ока, дальше все застилалось снежными хлопьями, которые волновались как складки савана, готового упасть и окутать землю…
Девушка писала его ночью у раскрытого окна каюты, и, когда она отрывала глаза от
листка, перед ней
в светлом тумане проплывали волжские горы и буераки, на которые молодежь нашего поколения
смотрела сквозь такую же мечтательно романтическую дымку…
Он, бывало, прежде всего зайдет
в конюшню
посмотреть, ест ли кобылка сено (у Ивана Ивановича кобылка саврасая, с лысинкой на лбу; хорошая очень лошадка); потом покормит индеек и поросенков из своих рук и тогда уже идет
в покои, где или делает деревянную посуду (он очень искусно, не хуже токаря, умеет выделывать разные вещи из дерева), или читает книжку, печатанную у Любия Гария и Попова (названия ее Иван Иванович не помнит, потому что девка уже очень давно оторвала верхнюю часть заглавного
листка, забавляя дитя), или же отдыхает под навесом.
Каждый раз, как
посмотрю на этот
листок, я чувствую присутствие сверхъестественной силы, и неизвестный голос шепчет мне: «Не старайся избежать судьбы своей! так должно быть!» Год тому назад, увидав ее
в первый раз, я писал об ней
в одном замечании.
— Вот что, Natalie, — сказал я, не глядя на нее. — Позвольте мне взять все эти бумаги и тетрадки к себе наверх. Я там
посмотрю, ознакомлюсь и завтра скажу вам свое мнение. Нет ли у вас еще каких бумаг? — спросил я, складывая тетради и
листки в пачки.
Сейчас же за этим переговором началась и акция. Навеслили мы наутро большой хозяйский баркас и перевезли англичанина на городской берег: он там сел с изографом Севастьяном
в коляску и покатил
в монастырь, а через час с небольшим,
смотрим, бежит наш изограф, и
в руках у него
листок с переводом иконы.
Назавтра после визитации доктора Андрей Иванович взял свой скорбный лист, чтобы
посмотреть, что
в него вписал доктор. Он прочел и побледнел; прочел второй раз, третий…
В листке стояло: «Притупление тона и бронхиальное дыхание
в верхней доле левого легкого;
в обоих масса звучных влажных хрипов;
в мокроте коховские палочки».
Александра Михайловна заплакала. Андрей Иванович
смотрел на нее, и ему стало жалко себя, и
в то же время почему-то вспомнилось равнодушное, усталое лицо палатного доктора и тот равнодушный вид, с каким он записывал
в листок его смертный приговор.
Пока вписывали ему сумму и переводили деньги из одной кассы
в другую, Палтусов, облокотившись о дубовый выступ кассы,
смотрел на то, как считали пачки ассигнаций
в стороне, за небольшим желтым столом, усеянным
листками розовых и белых бланок.
Горничная убежала. Тася поднялась по нескольким ступенькам на площадку с двумя окнами. Направо стеклянная дверь вела
в переднюю, налево — лестница во второй этаж. По лестницам шел ковер. Пахло куреньем. Все
смотрело чисто; не похоже было на номера. На стене, около окна, висела пачка
листков с карандашом. Тася прочла:"Leider, zu Hause nicht getroffen" [«К сожалению, не застал дома» (нем.).] — и две больших буквы.
В стеклянную дверь видна была передняя с лампой, зеркалом и новой вешалкой.
Иметь собственное мнение даже
в вопросах чисто медицинских подчиненным не полагалось. Нельзя было возражать против диагноза, поставленного начальством, как бы этот диагноз ни был легкомыслен или намеренно недобросовестен. На моих глазах полевой медицинский инспектор третьей армии Евдокимов делал обход госпиталя. Взял
листок одного больного,
посмотрел диагноз, — «тиф». Подошел к больному, ткнул его рукою через халат
в левое подреберье и заявил...
Было
в этом
листке что-то особенное и тревожное: так рвут и комкают бумаги, которые возбуждают ненависть и гнев, и Сергей Андреич поднял ее, расправил и
посмотрел.
Он вынул записную книжку, быстро начертил что-то карандашом, вырвал
листок, отдал, быстрыми шагами подошел к окну, бросил свое тело на стул и оглянул бывших
в комнате, как будто спрашивая: зачем они на него
смотрят?