Неточные совпадения
Старый, толстый Татарин, кучер Карениной, в глянцовом кожане, с трудом удерживал прозябшего левого серого, взвивавшегося
у подъезда. Лакей стоял, отворив дверцу. Швейцар стоял, держа наружную
дверь. Анна Аркадьевна отцепляла маленькою быстрою рукой кружева рукава от крючка шубки и, нагнувши голову,
слушала с восхищением, что говорил, провожая ее, Вронский.
Селифан произнес: «
Слушаю, Павел Иванович!» — и остановился, однако ж, несколько времени
у дверей, не двигаясь с места.
—
Послушайте, что ж вам все стоять
у дверей-то? — перебил вдруг Разумихин, — коли имеете что объяснить, так садитесь, а обоим вам, с Настасьей, там тесно. Настасьюшка, посторонись, дай пройти! Проходите, вот вам стул, сюда! Пролезайте же!
Самгин встал, проводил ее до
двери,
послушал, как она поднимается наверх по невидимой ему лестнице, воротился в зал и, стоя
у двери на террасу, забарабанил пальцами по стеклу.
Самгин постоял
у двери на площадку,
послушал речь на тему о разрушении фабрикой патриархального быта деревни, затем зловещее чье-то напоминание о тройке Гоголя и вышел на площадку в холодный скрип и скрежет поезда. Далеко над снежным пустырем разгоралась неприятно оранжевая заря, и поезд заворачивал к ней. Вагонные речи утомили его, засорили настроение, испортили что-то.
У него сложилось такое впечатление, как будто поезд возвращает его далеко в прошлое, к спорам отца, Варавки и суровой Марьи Романовны.
Огня в комнате не было, сумрак искажал фигуру Лютова, лишив ее ясных очертаний, а Лидия, в белом, сидела
у окна, и на кисее занавески видно было только ее курчавую, черную голову. Клим остановился в
дверях за спиною Лютова и
слушал...
Приходили хозяйские дети к нему: он поверил сложение и вычитание
у Вани и нашел две ошибки. Маше налиневал тетрадь и написал большие азы, потом
слушал, как трещат канарейки, и смотрел в полуотворенную
дверь, как мелькали и двигались локти хозяйки.
И вдруг за
дверью услышала шаги и голос… бабушки!
У ней будто отнялись руки и ноги. Она, бледная, не шевелясь, с ужасом
слушала легкий, но страшный стук в
дверь.
—
Послушайте, батюшка, — начал я еще из
дверей, — что значит, во-первых, эта записка? Я не допускаю переписки между мною и вами. И почему вы не объявили то, что вам надо, давеча прямо
у князя: я был к вашим услугам.
— Тржи, панове, тржи!
Слушай, пане, вижу, что ты человек разумный. Бери три тысячи и убирайся ко всем чертям, да и Врублевского с собой захвати — слышишь это? Но сейчас же, сию же минуту, и это навеки, понимаешь, пане, навеки вот в эту самую
дверь и выйдешь.
У тебя что там: пальто, шуба? Я тебе вынесу. Сию же секунду тройку тебе заложат и — до видзенья, пане! А?
Всё болело; голова
у меня была мокрая, тело тяжелое, но не хотелось говорить об этом, — всё кругом было так странно: почти на всех стульях комнаты сидели чужие люди: священник в лиловом, седой старичок в очках и военном платье и еще много; все они сидели неподвижно, как деревянные, застыв в ожидании, и
слушали плеск воды где-то близко.
У косяка
двери стоял дядя Яков, вытянувшись, спрятав руки за спину. Дед сказал ему...
Я вскочил с постели, вышиб ногами и плечами обе рамы окна и выкинулся на двор, в сугроб снега. В тот вечер
у матери были гости, никто не слыхал, как я бил стекла и ломал рамы, мне пришлось пролежать в снегу довольно долго. Я ничего не сломал себе, только вывихнул руку из плеча да сильно изрезался стеклами, но
у меня отнялись ноги, и месяца три я лежал, совершенно не владея ими; лежал и
слушал, как всё более шумно живет дом, как часто там, внизу, хлопают
двери, как много ходит людей.
Она взглянула смеющимися глазами на робко вошедшего вместе с Максимом мальчика и на Иохима, который просил позволения
послушать заморскую музыку и теперь стоял
у двери, застенчиво потупив глаза и свесив чуприну.
Аграфена все сидела в своем тулупе и
слушала, как
у дверей лошадь жует сено.
Иногда, притаившись за
дверью, я с тяжелым чувством зависти и ревности
слушал возню, которая поднималась в девичьей, и мне приходило в голову: каково бы было мое положение, ежели бы я пришел на верх и, так же как Володя, захотел бы поцеловать Машу? что бы я сказал с своим широким носом и торчавшими вихрами, когда бы она спросила
у меня, чего мне нужно?
А вот на секунду я и это пронизанное радостью кресло возле кровати — мы одно: и великолепно улыбающаяся старуха
у дверей Древнего Дома, и дикие дебри за Зеленой Стеной, и какие-то серебряные на черном развалины, дремлющие, как старуха, и где-то, невероятно далеко, сейчас хлопнувшая
дверь — это все во мне, вместе со мною,
слушает удары пульса и несется сквозь блаженную секунду…
Приемная комната.
У затворенной
двери с надписью «Редакция» стоит, нагнувшись, как живой, Н.П. Ланин и, приложив ухо к замочной скважине, сосредоточенно
слушает. А внизу подпись: «Хоть отсюда
послушать, о чем толкуют мои молодцы!»
— А ты мети, пятнадцать раз в день мети! Дрянная
у вас зала (когда вышли в залу). Затворите крепче
двери, она станет подслушивать. Непременно надо обои переменить. Я ведь вам присылала обойщика с образчиками, что же вы не выбрали? Садитесь и
слушайте. Садитесь же, наконец, прошу вас. Куда же вы? Куда же вы? Куда же вы!
Я же разносил взятки смотрителю ярмарки и еще каким-то нужным людям, получая от них «разрешительные бумажки на всякое беззаконие», как именовал хозяин эти документы. За все это я получил право дожидаться хозяев
у двери, на крыльце, когда они вечерами уходили в гости. Это случалось не часто, но они возвращались домой после полуночи, и несколько часов я сидел на площадке крыльца или на куче бревен, против него, глядя в окна квартиры моей дамы, жадно
слушая веселый говор и музыку.
Блеск глаз, лукавая таинственность полумасок, отряды матросов, прокладывающих дорогу взмахами бутылок, ловя кого-то в толпе с хохотом и визгом; пьяные ораторы на тумбах, которых никто не
слушал или сталкивал невзначай локтем; звон колокольчиков, кавалькады принцесс и гризеток, восседающих на атласных попонах породистых скакунов; скопления
у дверей, где в тумане мелькали бешеные лица и сжатые кулаки; пьяные врастяжку на мостовой; трусливо пробирающиеся домой кошки; нежные голоса и хриплые возгласы; песни и струны; звук поцелуя и хоры криков вдали — таково было настроение Гель-Гью этого вечера.
Послушайте —
у нас обоих цель одна.
Его мы ненавидим оба;
Но вы его души не знаете — мрачна
И глубока, как
двери гроба;
Чему хоть раз отворится она,
То в ней погребено навеки. Подозренья
Ей стоят доказательств — ни прощенья,
Ни жалости не знает он, —
Когда обижен — мщенье! мщенье,
Вот цель его тогда и вот его закон.
Да, эта смерть скора не без причины.
Я знал: вы с ним враги — и услужить вам рад.
Вы драться станете — я два шага назад,
И буду зрителем картины.
Дни тянулись один за другим, как длинные, серые нити, разматываясь с какого-то невидимого клубка, и мальчику стало казаться, что конца не будет этим дням, всю жизнь он простоит
у дверей,
слушая базарный шум.
У лавки менялы собралась большая толпа, в ней сновали полицейские, озабоченно покрикивая, тут же был и тот, бородатый, с которым разговаривал Илья. Он стоял
у двери, не пуская людей в лавку, смотрел на всех испуганными глазами и всё гладил рукой свою левую щёку, теперь ещё более красную, чем правая. Илья встал на виду
у него и прислушивался к говору толпы. Рядом с ним стоял высокий чернобородый купец со строгим лицом и, нахмурив брови,
слушал оживлённый рассказ седенького старичка в лисьей шубе.
— Мальчик при магазине должен быть ловок и услужлив. Его не за то кормят хлебом, что он сидит целый день
у двери и чистит себе пальцем в носу. А когда говорит хозяйка, он должен
слушать внимательно и не смотреть букой…
Курослепов. После. Ты
у меня… (Грозит).
Слушай! Я, брат, ведь нужды нет, что ты дядя. А
у меня, чтоб всё,
двери, замки, чтоб все цело! Пуще глазу, как зеницу ока, береги. Мне из-за вас не разориться.
— А этот господин, — продолжал Михайло Борисович, мотнув головой на
дверь и явно разумея под именем господина ушедшего генерала, — желает получить известное место, и между ними произошло, вероятно, такого рода facio ut facias [я делаю, чтобы ты делал (лат.).]: «вы-де схлопочите мне место, а я
у вас куплю за это дом в мое ведомство»… А? — заключил Михайло Борисович, устремляя на барона смеющийся взгляд, а тот при этом сейчас же потупился, как будто бы ему даже совестно было
слушать подобные вещи.
Пришел солидный, бородатый старик Суслов [Плохо помню фамилии мужиков и, вероятно, перепутал или исказил их. (Примеч. М. Горького.)] и рыбак Изот, так собралось человек десять. Хохол сидел на крыльце,
у двери лавки, покуривая трубку, молча
слушая беседу мужиков; они уселись на ступенях крыльца и на лавочках, по обе стороны его.
Там, в обширной столовой, стою
у двери, снабжая студентов булками «на книжку» и «за наличный расчет», — стою и
слушаю их споры о Толстом; один из профессоров академии, Гусев, — яростный враг Льва Толстого.
Он мгновенно откинет руки назад, струсит и лепечет: «Как прикажете-с!» Под
дверями послушать, посплетничать, а главное «шпынять», дразнить — другой
у него заботы не было — и «шпынял» он так, как будто имел на то право, как будто мстил за что-то.
Наконец он не выдержал и ровно в час пополудни поскакал сам к Покрову. В номерах ему объявили, что Павел Павлович дома и не ночевал, а пришел лишь поутру в девятом часу, побыл всего четверть часика да и опять отправился. Вельчанинов стоял
у двери Павла Павловичева номера,
слушал говорившую ему служанку и машинально вертел ручку запертой
двери и потягивал ее взад и вперед. Опомнившись, он плюнул, оставил замок и попросил сводить его к Марье Сысоевне. Но та, услыхав о нем, и сама охотно вышла.
Я ушел от них, постоял
у двери на улице,
послушал, как Коновалов ораторствовал заплетающимся языком, и, когда он снова начал петь, отправился в пекарню, и вслед мне долго стонала и плакала в ночной тишине неуклюжая пьяная песня.
Не допустили
Меня к нему; но я
у двери слушал:
Тебя зовет с собою громко он
В Норвегию и то же обвиненье
Твердит о нашем об отце…
Потом стало опять темно… Михайла мне шепчет: «Пойдем… кончено…»
У меня ни страха, ни жалости, — одеревенел весь. Подошли к
двери,
послушали — тихо, вышли в коридор — никого! Поглядел на меня Михайла и говорит: «Эх, дурень, на что ты похож! Иди ко мне в буфетную, выпей водки». Я ушел, а он еще остался в коридоре.
Вошел я тихонько, чтоб он не слыхал, стал
у дверей и
слушаю, как он Иосифов плач выводит...
Да. Это так. Кстати, я хочу вам пожаловаться на здешние порядки. То меня укладывают спать, когда мне хочется писать, когда мне нужно писать. То не закрывают
дверей, и я должен
слушать, как орет какой-то сумасшедший. Орет, орет — это прямо нестерпимо. Так действительно можно свести человека с ума и сказать, что он и раньше был сумасшедшим. И неужели
у них нет лишней свечки и я должен портить себе глаза электричеством?
Григорий, прислонясь к стене
у двери, точно сквозь сон
слушал, как больной громко втягивал в себя воду; потом услыхал предложение Чижика раздеть Кислякова и уложить его в постель, потом раздался голос стряпки маляров. Её широкое лицо, с выражением страха и соболезнования, смотрело со двора в окно, и она говорила плаксивым тоном...
Даже молодые люди в длинных рубахах и с белыми крыльями, жившие
у старого Тойона в работниках, приходили из своей половины к
дверям и с удивлением
слушали речь Макара, поталкивая друг друга локтями.
— Да уж это не так, чтобы превосходно, что и говорить. Опять же и зря: послушный он, остяк-то. Ему толком скажи — он
слушает. Только там это
у них живо, в сумасшедшем-то доме: чуть что, пожалуй, не долго им, и совсем устукают. Этому стукальщику скоро вот то же будет, — как-то недружелюбно мотнул Михеич головой в сторону Яшкиной
двери.
— Ах, Аркаша! как мне хотелось кончить это все дело!.. Нет, я сгублю свое счастье!
У меня есть предчувствие! да нет, не через это, — перебил Вася, затем что Аркадий покосился на стопудовое, спешное дело, лежавшее на столе, — это ничего, это бумага писаная… вздор! Это дело решенное… я… Аркаша, был сегодня там,
у них… я ведь не входил. Мне тяжело было, горько! Я только простоял
у дверей. Она играла на фортепьяно, я
слушал. Видишь, Аркадий, — сказал он, понижая голос, — я не посмел войти…
Старуха ощупала его сумы и, узнав, что они наполнены монетами, отпустила его; проводив его до богатого дома, где шумел свадебный пир, сестра осталась
у дверей слушать, что будет.
Поужинали и бутылочку с белой головкой роспили да мадеры две бутылки. Разговорился словоохотливый Морковников, хоть Меркулов почти вовсе не
слушал его. Только и было
у него на уме: «Не воротился ли Веденеев, да как-то завтра Бог приведет с невестой встретиться, да еще какие цены на тюленя́ означатся?» То и дело поглядывал он на
дверь. «Авось Митенька не подойдет ли», — думал он. Оттого и редко отвечал он на докучные вопросы Морковникова.
Через три часа после мщения я был
у дверей ее квартиры. Кинжал, друг смерти, помог мне по трупам добраться до ее
дверей. Я стал прислушиваться. Она не спала. Она мечтала. Я
слушал. Она молчала. Молчание длилось часа четыре. Четыре часа для влюбленного — четыре девятнадцатых столетия! Наконец она позвала горничную. Горничная прошла мимо меня. Я демонически взглянул на нее. Она уловила мой взгляд. Рассудок оставил ее. Я убил ее. Лучше умереть, чем жить без рассудка.
Ляхов воротился к своим. На его стуле сидела Авдотья Ивановна и со своею широкою улыбкой, словно не понимая,
слушала цинические издевательства Захарова. Ляхов вдруг увидел, какое
у нее поблекшее, морщинистое лицо, какая некрасивая, растерянная улыбка… Он зашел сзади, поднял на стуле фальцовщицу и изо всей силы швырнул ее вместе со стулом к выходной
двери. Авдотья Ивановна ударилась грудью в спинку стула, на котором сидел рыжебородый дворник, и оба они, вместе со стульями, повалились в кучу.
Саша Усков сидит
у двери и
слушает. Он не чувствует ни страха, ни стыда, ни скуки, а одну только усталость и душевную пустоту. Ему кажется, что для него решительно всё равно: простят его или не простят; пришел же он сюда ждать приговора и объясняться только потому, что его упросил прийти добрейший Иван Маркович. Будущего он не боится. Для него всё равно, где ни быть: здесь ли в зале, в тюрьме ли, в Сибири ли.
—
Послушайте… Петр Иваныч, — окликнул его Теркин, стоя
у двери.
Старуха и
слушать об этом не хотела. Она выгнала самого Пизонского и захлопнула
у него перед носом
дверь свою.
Стоя
у своей
двери, Меженецкий
слушал шаги вахтера в коридоре и изредка, когда вахтер уходил в дальний конец, выглядывал в отверстие
двери. Вахтер все не уходил и все не засыпал. Меженецкий жадно прислушивался к звукам его шагов и ожидал.
Старуха и
слушать об этом не хотела. Она хотела посылать детей побираться и потому выгнала самого Пизонского и захлопнула
у него перед носом
дверь свою.
А пока он молился, идиот сполз с постели, шумно ворочая оживающими, но все еще слабыми ногами. Он стал ползать с начала весны, и уже не раз приходилось о. Василию при возвращении находить его
у порога, где неподвижно сидел он, как собака
у запертых
дверей. Теперь он направился к открытому окну и двигался медленно, с усилием, сосредоточенно покачивая головою. Подполз, закинул за окно сильные цепкие руки и, приподнявшись на них, угрюмо и жадно всматривался в темноту ночи. И
слушал что-то.