Неточные совпадения
Вообще в
последние годы он реже являлся предводителем какой-нибудь ватаги, но чаще бродил один где-нибудь в уединенном закоулке Киева, потопленном в вишневых садах, среди низеньких домиков, заманчиво глядевших на
улицу.
Жители решились защищаться до
последних сил и крайности и лучше хотели умереть на площадях и
улицах перед своими порогами, чем пустить неприятеля в домы.
Последние слова были сказаны уже в передней. Порфирий Петрович проводил их до самой двери чрезвычайно любезно. Оба вышли мрачные и хмурые на
улицу и несколько шагов не говорили ни слова. Раскольников глубоко перевел дыхание…
Сереньким днем он шел из окружного суда; ветер бестолково и сердито кружил по
улице, точно он искал места — где спрятаться, дул в лицо, в ухо, в затылок, обрывал
последние листья с деревьев, гонял их по
улице вместе с холодной пылью, прятал под ворота. Эта бессмысленная игра вызывала неприятные сравнения, и Самгин, наклонив голову, шел быстро.
Он проехал, не глядя на солдат, рассеянных по
улице, — за ним, подпрыгивая в седлах, снова потянулись казаки; один из
последних, бородатый, покачнулся в седле, выхватил из-под мышки солдата узелок, и узелок превратился в толстую змею мехового боа; солдат взмахнул винтовкой, но бородатый казак и еще двое заставили лошадей своих прыгать, вертеться, — солдаты рассыпались, прижались к стенам домов.
По
улицам мчались раскормленные лошади в богатой упряжке, развозя солидных москвичей в бобровых шапках, женщин, закутанных в звериные меха, свинцовых генералов; город удивительно разбогател людями, каких не видно было на
улицах последнее время.
Все эти
последние дни стояло яркое, высокое, весеннее солнце, и я все припоминал про себя то солнечное утро, когда мы, прошлою осенью, шли с нею по
улице, оба радуясь и надеясь и любя друг друга.
Все эти
последние бессвязные фразы я пролепетал уже на
улице. О, я все это припоминаю до мелочи, чтоб читатель видел, что, при всех восторгах и при всех клятвах и обещаниях возродиться к лучшему и искать благообразия, я мог тогда так легко упасть и в такую грязь! И клянусь, если б я не уверен был вполне и совершенно, что теперь я уже совсем не тот и что уже выработал себе характер практическою жизнью, то я бы ни за что не признался во всем этом читателю.
Последний оркестр, оглашая звуками торжественного марша узкие, прятавшиеся в тени
улицы, шел домой.
Дела на приисках у старика Бахарева поправились с той быстротой, какая возможна только в золотопромышленном деле. В течение весны и лета он заработал крупную деньгу, и его фонды в Узле поднялись на прежнюю высоту. Сделанные за
последнее время долги были уплачены, заложенные вещи выкуплены, и прежнее довольство вернулось в старый бахаревский дом, который опять весело и довольно глядел на Нагорную
улицу своими светлыми окнами.
Заметим, однако, кстати, что у исправника Митя, в начале его прибытия к нам, был принят радушно, но потом, в
последний месяц особенно, Митя почти не посещал его, а исправник, встречаясь с ним, на
улице например, сильно хмурился и только лишь из вежливости отдавал поклон, что очень хорошо заприметил Митя.
Последнее дело, которым неудачно занимался Пятышин, — это подрядная постройка домов и разбивка
улиц в посту Ольги.
Марья Алексевна как будто опомнилась и,
последним машинальным движением далеко отшатнув федькину голову, зашагала через
улицу.
Последнее обстоятельство было важно, на
улице дело получило совсем иной характер; но будто есть на свете молодые люди 17–18 лет, которые думают об этом.
Что бы ни было, отвечай; казначейство обокрадут — виноват; церковь сгорела — виноват; пьяных много на
улице — виноват; вина мало пьют — тоже виноват (
последнее замечание ему очень понравилось, и он продолжал более веселым тоном); хорошо, вы меня встретили, ну, встретили бы министра, да тоже бы эдак мимо; а тот спросил бы: «Как, политический арестант гуляет? — городничего под суд…»
Последние слова вынесла она за дверь на
улицу, куда отправилась для каких-нибудь своих причин.
Самым страшным был выходящий с Грачевки на Цветной бульвар Малый Колосов переулок, сплошь занятый полтинными,
последнего разбора публичными домами. Подъезды этих заведений, выходящие на
улицу, освещались обязательным красным фонарем, а в глухих дворах ютились самые грязные тайные притоны проституции, где никаких фонарей не полагалось и где окна завешивались изнутри.
Конечно, от этого страдал больше всего небогатый люд, а надуть покупателя благодаря «зазывалам» было легко. На
последние деньги купит он сапоги, наденет, пройдет две-три
улицы по лужам в дождливую погоду — глядь, подошва отстала и вместо кожи бумага из сапога торчит. Он обратно в лавку… «Зазывалы» уж узнали зачем и на его жалобы закидают словами и его же выставят мошенником: пришел, мол, халтуру сорвать, купил на базаре сапоги, а лезешь к нам…
Был еще за Тверской заставой ресторан «Эльдорадо» Скалкина, «Золотой якорь» на Ивановской
улице под Сокольниками, ресторан «Прага», где Тарарыкин сумел соединить все лучшее от «Эрмитажа» и Тестова и даже перещеголял
последнего расстегаями «пополам» — из стерляди с осетриной. В «Праге» были лучшие бильярды, где велась приличная игра.
Чуть свет являлись на толкучку торговки, барахольщики первой категории и скупщики из «Шилова дома», а из желающих продать — столичная беднота: лишившиеся места чиновники приносили
последнюю шинелишку с собачьим воротником, бедный студент продавал сюртук, чтобы заплатить за угол, из которого его гонят на
улицу, голодная мать, продающая одеяльце и подушку своего ребенка, и жена обанкротившегося купца, когда-то богатая, боязливо предлагала самовар, чтобы купить еду сидящему в долговом отделении мужу.
Однажды на Гимназической
улице, когда я с охапкой книг шел с
последнего урока, меня обогнал Авдиев.
— Молится, — с удивлением сказала одна, и, постояв еще несколько секунд, они пошли своим путем, делясь какими-то замечаниями. А я стоял на
улице, охваченный особенным радостным предчувствием. Кажется, это была моя
последняя молитва, проникнутая живой непосредственностью и цельностью настроения. Мне вспомнилась моя детская молитва о крыльях. Как я был глуп тогда… Просил, в сущности, игрушек… Теперь я знал, о чем я молился, и радостное предчувствие казалось мне ответом…
— Дурак! Сейчас закроют библиотеку, — крикнул брат и, выдернув книгу, побежал по
улице. Я в смущении и со стыдом последовал за ним, еще весь во власти прочитанного, провожаемый гурьбой еврейских мальчишек. На
последних, торопливо переброшенных страницах передо мной мелькнула идиллическая картина: Флоренса замужем. У нее мальчик и девочка, и… какой-то седой старик гуляет с детыми и смотрит на внучку с нежностью и печалью…
Последнее ее успокоивало, и она даже набралась столько храбрости, что раз остановилась на
улице, дождалась провожавшего ее издали Галактиона и очень резко заявила ему...
В воскресенье от обедни
До полуночи плясала,
Ушла с
улицы последней,
Жаль, — праздника мало!
Последний, пришедший за женой и детьми, старик, разыгрывает из себя чудака, похож на пьяного и служит посмешищем для всей
улицы.
Две недели спустя, то есть уже в начале июля, и в продолжение этих двух недель история нашего героя, и особенно
последнее приключение этой истории, обращаются в странный, весьма увеселительный, почти невероятный и в то же время почти наглядный анекдот, распространяющийся мало-помалу по всем
улицам, соседним с дачами Лебедева, Птицына, Дарьи Алексеевны, Епанчиных, короче сказать, почти по всему городу и даже по окрестностям его.
Ну, а я этой порой, по матушкину благословению, у Сережки Протушина двадцать рублей достал, да во Псков по машине и отправился, да приехал-то в лихорадке; меня там святцами зачитывать старухи принялись, а я пьян сижу, да пошел потом по кабакам на
последние, да в бесчувствии всю ночь на
улице и провалялся, ан к утру горячка, а тем временем за ночь еще собаки обгрызли.
Вот он перестал, а комар все пищит; сквозь дружное, назойливо жалобное жужжанье мух раздается гуденье толстого шмеля, который то и дело стучится головой о потолок; петух на
улице закричал, хрипло вытягивая
последнюю ноту, простучала телега, на деревне скрипят ворота.
Он догадался, что Кожин ждет ее где-нибудь поблизости, объехал засаду другой
улицей, а там мелькнула «пьяная контора», Ермошкин кабак и
последние избушки Нагорной.
Зимою madame Мечникова, доживая
последнюю сотню рублей, простудилась, катаясь на тройке, заболела и в несколько дней умерла. Сестре ее нечего было делать в этой квартире. Она забрала доставшуюся ей по наследству ветхую мебелишку и переехала в комнату, нанятую за четыре рубля в одном из разрушающихся деревянных домов Болотной
улицы.
M-lle Прыхина, возвратясь от подружки своей Фатеевой в уездный городок, где родитель ее именно и был сорок лет казначеем, сейчас же побежала к m-lle Захаревской, дочери Ардальона Васильича, и застала ту, по обыкновению, гордо сидящею с книгою в руках у окна, выходящего на
улицу, одетою, как и всегда, нарядно и причесанною по
последней моде.
Это история женщины, доведенной до отчаяния; ходившей с своею девочкой, которую она считала еще ребенком, по холодным, грязным петербургским
улицам и просившей милостыню; женщины, умиравшей потом целые месяцы в сыром подвале и которой отец отказывал в прощении до
последней минуты ее жизни и только в
последнюю минуту опомнившийся и прибежавший простить ее, но уже заставший один холодный труп вместо той, которую любил больше всего на свете.
Но я не мог оставить мою мысль. Я слишком верил в нее. Я схватил за руку Нелли, и мы вышли. Был уже третий час пополудни.. Находила туча. Все
последнее время погода стояла жаркая и удушливая, но теперь послышался где-то далеко первый, ранний весенний гром. Ветер пронесся по пыльным
улицам.
Когда я приехал в Р., было около девяти часов вечера, но городская жизнь уже затихала. Всенощные кончались;
последние трезвоны замирали на колокольнях церквей; через четверть часа
улицы оживились богомольцами, возвращающимися домой; еще четверть часа — и город словно застыл.
— Постой, что еще вперед будет! Площадь-то какая прежде была? экипажи из грязи народом вытаскивали! А теперь посмотри — как есть красавица! Собор-то, собор-то! на кумпол-то взгляни! За пятнадцать верст, как по остреченскому тракту едешь, видно! Как с
последней станции выедешь — всё перед глазами, словно вот рукой до города-то подать! Каменных домов сколько понастроили! А ужо, как Московскую
улицу вымостим да гостиный двор выстроим — чем не Москва будет!
— Однако она сильно изменилась в
последнее время, — задумчиво говорила Аннинька, — лицо осунулось, под глазами синие круги… Я вчера прихожу и рассказываю ей, что мы с тобой видели Амальку, как она ехала по
улице в коляске вместе с Тетюевой, так Раиса Павловна даже побелела вся. А ведь скверная штука выйдет, если Тетюев действительно смажет нашу Раису Павловну, Куда мы тогда с тобой денемся, Эмма?
Чудинов очутился на
улице с маленьким саком в руках. Он был словно пьян. Озирался направо и налево, слышал шум экипажей, крик кучеров и извозчиков, говор толпы. К счастию,
последний его собеседник по вагону — добрый, должно быть, человек был, — проходя мимо, крикнул ему...
Ни гула, напоминающего пчелиный улей (такой гул слышится иногда в курортах и всегда — в Париже), ни этой живой связи между
улицей и окаймляющими ее домами, которая заставляет считать первую как бы продолжением
последних, — ничего подобного нет.
Помню, я приехал в Париж сейчас после тяжелой болезни и все еще больной… и вдруг чудодейственно воспрянул. Ходил с утра до вечера по бульварам и
улицам, одолевал довольно крутые подъемы — и не знал усталости. Мало того: иду однажды по бульвару и встречаю русского доктора Г., о котором мне было известно, что он в
последнем градусе чахотки (и, действительно, месяца три спустя он умер в Ницце). Разумеется, удивляюсь.
Санин бродил как ошалелый по местам, когда-то столь знакомым, и ничего не узнавал: прежние постройки исчезли; их заменили новые
улицы, уставленные громадными сплошными домами, изящными виллами; даже публичный сад, где происходило его
последнее объяснение с Джеммой, разросся и переменился до того, что Санин себя спрашивал — полно, тот ли это сад?
— По чрезвычайному дождю грязь по здешним
улицам нестерпимая, — доложил Алексей Егорович, в виде отдаленной попытки в
последний раз отклонить барина от путешествия. Но барин, развернув зонтик, молча вышел в темный, как погреб, отсырелый и мокрый старый сад. Ветер шумел и качал вершинами полуобнаженных деревьев, узенькие песочные дорожки были топки и скользки. Алексей Егорович шел как был, во фраке и без шляпы, освещая путь шага на три вперед фонариком.
Супруга его да и все дамы были самых
последних убеждений, но всё это выходило у них несколько грубовато, именно — тут была «идея, попавшая на
улицу», как выразился когда-то Степан Трофимович по другому поводу.
Он произнес
последние слова с горячностью, очень редкою в лице, обязанном наблюдать за своевременною сколкой на
улицах льда, и затем, пожав нам обоим руки, вошел в квартиру.
На сем основании наиболее приличными местами для наблюдения за первою признаются:
улицы, площади и публичные места;
последнюю же всего удобнее наблюдать в собственных квартирах обывателей, так как в них злая и порочная воля преимущественно находит себе убежище или в виде простого попустительства, или же, чаще всего, в виде прямого пособничества".
А дело с Анной шло все хуже и хуже… Через два года после начала этого рассказа два человека сошли с воздушного поезда на углу 4 avenue и пошли по одной из перпендикулярных
улиц, разыскивая дом № 1235. Один из них был высокий блондин с бородой и голубыми глазами, другой — брюнет, небольшой, но очень юркий, с бритым подбородком и франтовски подвитыми усами.
Последний вбежал на лестницу и хотел позвонить, но высокий товарищ остановил его.
Анна кинула
последний взгляд на
улицу. За углом мелькнула фигура Джона, расспрашивавшего какого-то прохожего. Потом и он исчез.
Улица опустела. Анна вспомнила, что она не оставила себе даже адреса мистера Борка и что она теперь так же потеряна здесь, как и Матвей.
Исправник жил на одной из дальних городских
улиц. В воротах, распахнутых настежь, попался Передонову городовой, — встреча, наводившая в
последние дни на Передонова уныние. На дворе видно было несколько мужиков, но не таких, как везде, — эти были какие-то особенные, необыкновенно смирные и молчаливые. Грязно было во дворе. Стояли телеги, покрытые рогожею.
Тон, которым были сказаны Собачкиным эти
последние слова, звучал такою грустью, что «стригуны» невольно задумались. Вся обстановка была какая-то унылая; от камелька разливался во все стороны синеватый трепещущий свет; с
улицы доносилось какое-то гуденье: не то ветер порхал властелином по опустелой
улице, не то «старичье» хмельными ватагами разъезжалось по домам; частый, мерзлый снежок дребезжал в окна, наполняя комнату словно жужжанием бесчисленного множества комаров…
Но здравые идеи восторжествовали; Франция подписала унизительный мир, а затем пала и Парижская коммуна. Феденька, который с минуты на минуту ждал взрыва, как-то опешил. Ни земская управа, ни окружной суд даже не шевельнулись. Это до того сконфузило его, что он бродил по
улицам и придирался ко всякому встречному, испытывая, обладает ли он надлежащею теплотою чувств. Однако чувства были у всех не только в исправности, но, по-видимому,
последние события даже поддали им жару…