Неточные совпадения
Ласка всё подсовывала голову под его руку. Он погладил ее, и она тут же у
ног его свернулась кольцом, положив голову на высунувшуюся заднюю лапу. И в знак того, что теперь всё хорошо и благополучно, она слегка раскрыла рот, почмокала губами и, лучше уложив около старых зуб липкие губы, затихла в блаженном спокойствии. Левин внимательно следил за этим
последним ее движением.
Я ударил
последнего по голове кулаком, сшиб его с
ног и бросился в кусты. Все тропинки сада, покрывавшего отлогость против наших домов, были мне известны.
Я проворно соскочил, хочу поднять его, дергаю за повод — напрасно: едва слышный стон вырвался сквозь стиснутые его зубы; через несколько минут он издох; я остался в степи один, потеряв
последнюю надежду; попробовал идти пешком —
ноги мои подкосились; изнуренный тревогами дня и бессонницей, я упал на мокрую траву и как ребенок заплакал.
Я знал, что pas de Basques неуместны, неприличны и даже могут совершенно осрамить меня; но знакомые звуки мазурки, действуя на мой слух, сообщили известное направление акустическим нервам, которые в свою очередь передали это движение
ногам; и эти
последние, совершенно невольно и к удивлению всех зрителей, стали выделывать фатальные круглые и плавные па на цыпочках.
Заметно было, что он особенно дорожил этим
последним преимуществом: считал его действие неотразимым в отношении особ женского пола и, должно быть, с этой целью старался выставлять свои
ноги на самое видное место и, стоя или сидя на месте, всегда приводил в движение свои икры.
Последняя смелость и решительность оставили меня в то время, когда Карл Иваныч и Володя подносили свои подарки, и застенчивость моя дошла до
последних пределов: я чувствовал, как кровь от сердца беспрестанно приливала мне в голову, как одна краска на лице сменялась другою и как на лбу и на носу выступали крупные капли пота. Уши горели, по всему телу я чувствовал дрожь и испарину, переминался с
ноги на
ногу и не трогался с места.
Остап тут же, у его же седла, отвязал шелковый шнур, который возил с собою хорунжий для вязания пленных, и его же шнуром связал его по рукам в по
ногам, прицепил конец веревки к седлу и поволок его через поле, сзывая громко всех козаков Уманского куреня, чтобы шли отдать
последнюю честь атаману.
Она вновь забылась, но это
последнее забытье продолжалось недолго. Бледно-желтое, иссохшее лицо ее закинулось навзничь назад, рот раскрылся,
ноги судорожно протянулись. Она глубоко-глубоко вздохнула и умерла.
Безбедов встал на
ноги, пошатнулся, взмахнул руками, он как будто не слышал
последних слов Самгина, он стал говорить тише, но от этого речь его казалась Климу еще более кипящей, обжигающей.
Пошли. В столовой Туробоев жестом фокусника снял со стола бутылку вина, но Спивак взяла ее из руки Туробоева и поставила на пол. Клима внезапно ожег злой вопрос: почему жизнь швыряет ему под
ноги таких женщин, как продажная Маргарита или Нехаева? Он вошел в комнату брата
последним и через несколько минут прервал спокойную беседу Кутузова и Туробоева, торопливо говоря то, что ему давно хотелось сказать...
Анфимьевна простудилась и заболела.
Последний раз Самгин видел ее на
ногах поздно вечером, на другой день после того, как удавился повар.
Уши отца багровели, слушая Варавку, а отвечая ему, Самгин смотрел в плечо его и притопывал
ногой, как точильщик ножей, ножниц. Нередко он возвращался домой пьяный, проходил в спальню матери, и там долго был слышен его завывающий голосок. В утро
последнего своего отъезда он вошел в комнату Клима, тоже выпивши, сопровождаемый негромким напутствием матери...
Это было
последнее, в чем он отдал себе отчет, — ему вдруг показалось, что темное пятно вспухло и образовало в центре чана вихорек. Это было видимо только краткий момент, две, три секунды, и это совпало с более сильным топотом
ног, усилилась разноголосица криков, из тяжко охающих возгласов вырвался истерически ликующий, но и как бы испуганный вопль...
— Знаешь, Климчик, у меня — успех! Успех и успех! — с удивлением и как будто даже со страхом повторила она. — И все — Алина, дай ей бог счастья, она ставит меня на
ноги! Многому она и Лютов научили меня. «Ну, говорит, довольно, Дунька, поезжай в провинцию за хорошими рецензиями». Сама она — не талантливая, но — все понимает, все до
последней тютельки, — как одеться и раздеться. Любит талант, за талантливость и с Лютовым живет.
Появление Обломова в доме не возбудило никаких вопросов, никакого особенного внимания ни в тетке, ни в бароне, ни даже в Штольце.
Последний хотел познакомить своего приятеля в таком доме, где все было немного чопорно, где не только не предложат соснуть после обеда, но где даже неудобно класть
ногу на
ногу, где надо быть свежеодетым, помнить, о чем говоришь, — словом, нельзя ни задремать, ни опуститься, и где постоянно шел живой, современный разговор.
Марк вдруг засмеялся, услыхав
последние слова, и быстро вскочил на
ноги.
«Он холодный, злой, без сердца!» — заключил Райский. Между прочим, его поразило
последнее замечание. «Много у нас этаких!» — шептал он и задумался. «Ужели я из тех: с печатью таланта, но грубых, грязных, утопивших дар в вине… „одна
нога в калоше, другая в туфле“, — мелькнуло у него бабушкино живописное сравнение. — Ужели я… неудачник? А это упорство, эта одна вечная цель, что это значит? Врет он!»
Это подобно, как у великих художников в их поэмах бывают иногда такие больные сцены, которые всю жизнь потом с болью припоминаются, — например,
последний монолог Отелло у Шекспира, Евгений у
ног Татьяны, или встреча беглого каторжника с ребенком, с девочкой, в холодную ночь, у колодца, в «Miserables» [«Отверженных» (франц.).]
О дичи я не спрашивал, водится ли она, потому что не проходило ста шагов, чтоб из-под
ног лошадей не выскочил то глухарь, то рябчик.
Последние летали стаями по деревьям. На озерах, в двадцати саженях, плескались утки. «А есть звери здесь?» — спросил я. «Никак нет-с, не слыхать: ушканов только много, да вот бурундучки еще». — «А медведи, волки?..» — «И не видать совсем».
Когда пробежал
последний вагон с фонарем сзади, она была зa водокачкой, вне защиты, и ветер набросился на нее, срывая с головы ее платок и облепляя с одной стороны платьем ее
ноги.
— «Ангелов творче и Господи сил, — продолжал он, — Иисусе пречудный, ангелов удивление, Иисусе пресильный, прародителей избавление, Иисусе пресладкий, патриархов величание, Иисусе преславный, царей укрепление, Иисусе преблагий, пророков исполнение, Иисусе предивный, мучеников крепость, Иисусе претихий, монахов радосте, Иисусе премилостивый, пресвитеров сладость, Иисусе премилосердый, постников воздержание, Иисусе пресладостный, преподобных радование, Иисусе пречистый, девственных целомудрие, Иисусе предвечный, грешников спасение, Иисусе, Сыне Божий, помилуй мя», добрался он наконец до остановки, всё с большим и большим свистом повторяя слово Иисусе, придержал рукою рясу на шелковой подкладке и, опустившись на одно колено, поклонился в землю, а хор запел
последние слова: «Иисусе, Сыне Божий, помилуй мя», а арестанты падали и подымались, встряхивая волосами, остававшимися на половине головы, и гремя кандалами, натиравшими им худые
ноги.
— Да уж вы, Игнатий Львович, не беспокойтесь, — объяснил Половодов, широко расставляя свои длинные
ноги, точно
последнее было самым неопровержимым аргументом.
«Папа, папа… я никому не сделала зла!» — слышал старик
последний крик дочери, которая билась у его
ног, как смертельно раненная птица.
Антонида Ивановна показалась Привалову сегодня ослепительно красивой, красивой с
ног до головы, от складок платья до
последнего волоска.
Лука, шепча молитвы, помог барину надеть сюртук и потихоньку несколько раз перекрестился про себя. «Уж только бы барину
ноги, а тут все будет по-нашему», — соображал старик, в
последний раз оглядывая его со всех сторон.
— Нет, постой, с бабами еще успеешь наговориться, — остановил его Бахарев и указал на кресло около дивана, на котором укладывал свою больную
ногу. — Ведь при тебе это было, когда умер… Холостов? — старик с заметным усилием проговорил
последнее слово, точно эта фамилия стояла у него поперек горла.
Больной Самсонов, в
последний год лишившийся употребления своих распухших
ног, вдовец, тиран своих взрослых сыновей, большой стотысячник, человек скаредный и неумолимый, подпал, однако же, под сильное влияние своей протеже, которую сначала было держал в ежовых рукавицах и в черном теле, «на постном масле», как говорили тогда зубоскалы.
Переправа через скалу Ван-Син-лаза действительно была очень опасна. Я старался не глядеть вниз и осторожно переносил
ногу с одного места на другое.
Последним шел Дерсу. Когда он спустился к берегу моря, я облегченно вздохнул.
Я отвел ему маленькую комнату, в которой поставил кровать, деревянный стол и два табурета.
Последние ему, видимо, совсем были не нужны, так как он предпочитал сидеть на полу или чаще на кровати, поджав под себя
ноги по-турецки. В этом виде он напоминал бурхана из буддийской кумирни. Ложась спать, он по старой привычке поверх сенного тюфяка и ватного одеяла каждый раз подстилал под себя козью шкурку.
В заключение своей фразы он плюнул в ее сторону. И действительно, с такой собакой очень опасно ходить на охоту. Она может привлечь зверя на охотника и в то время, когда
последний целится из ружья, сбить его с
ног.
Из всех восточных народов на материке Азии корейцы первые додумались до использования живой силы воды. У китайцев таких машин нет. Иногда толчеи устраиваются дома или в самой фанзе. В
последнем случае вместо ковша коромысло кончается плоской лопатой, а машина приводится в движение давлением
ноги. Эту работу обыкновенно исполняют женщины.
Как бы ни был мал дождь в лесу, он всегда вымочит до
последней нитки. Каждый куст и каждое дерево собирают дождевую воду на листьях и крупными каплями осыпают путника с головы до
ног. Скоро я почувствовал, что одежда моя стала намокать.
Последние усилия собрал я и потащился дальше. Где был хоть маленький подъем, я полз на коленях. Каждый корень, еловая шишка, маленький камешек, прутик, попавший под больную
ногу, заставлял меня вскрикивать и ложиться на землю.
В два часа и матушка и сестрица сидят в гостиной;
последняя протянула
ноги на стул: в руках у нее французская книжка, на коленях — ломоть черного хлеба. Изредка она взглядывает на матушку и старается угадать по ее лицу, не сделала ли она «распоряжения». Но на этот раз матушка промахнулась или, лучше сказать, просто не догадалась.
В час или выезжают, или ожидают визитов. В
последнем случае сестра выходит в гостиную, держа в одной руке французскую книжку, а в другой — ломоть черного хлеба (завтрака в нашем доме не полагается), и садится, поджавши
ноги, на диван. Она слегка нащипывает себе щеки, чтобы они казались румяными.
Наконец я спустился на
последнюю ступеньку и, осторожно опуская
ногу, почувствовал, как о носок сапога зашуршала струя воды.
Последний раз я видел Мишу Хлудова в 1885 году на собачьей выставке в Манеже. Огромная толпа окружила большую железную клетку. В клетке на табурете в поддевке и цилиндре сидел Миша Хлудов и пил из серебряного стакана коньяк. У
ног его сидела тигрица, била хвостом по железным прутьям, а голову положила на колени Хлудову. Это была его
последняя тигрица, недавно привезенная из Средней Азии, но уже прирученная им, как собачонка.
Однажды, сидя еще на берегу, он стал дразнить моего старшего брата и младшего Рыхлинского, выводивших
последними из воды. Скамеек на берегу не было, и, чтобы надеть сапоги, приходилось скакать на одной
ноге, обмыв другую в реке. Мосье Гюгенет в этот день расшалился, и, едва они выходили из воды, он кидал в них песком. Мальчикам приходилось опять лезть в воду и обмываться. Он повторил это много раз, хохоча и дурачась, пока они не догадались разойтись далеко в стороны, захватив сапоги и белье.
Тут был подсудок Кроль, серьезный немец с рыжеватыми баками, по странной случайности женатый на русской поповне; был толстый городничий Дембский,
последний представитель этого звания, так как вскоре должность «городничих» была упразднена; доктор Погоновский, добродушный человек с пробритым подбородком и длинными баками (тогда это было распространенное украшение докторских лиц), пан Богацкий, «секретарь опеки», получавший восемнадцать рублей в месяц и державший дом на широкую
ногу…
Нынешний Евграф Огибенин являлся
последним словом купеческого прогресса, потому что держал себя совсем на господскую
ногу: одевался по
последней моде, волосы стриг под гребенку, бороду брил, усы завивал и в довершение всего остался старым холостяком, чего не случалось в купечестве, как стояло Заполье.
На
ногах у лысены, повыше первого сгиба, из-под мягких сизых перьев лежат желто-зеленые поперечные полосы в полпальца шириною; зеленоватый цвет виден даже на
последнем сгибе
ног до самой лапы; он проглядывает сквозь свинцовый цвет, общий
ногам всех лысен; лапы их на солнце отливают грязно-перламутровым глянцем; перепонка между пальцами толстая, вырезанная городками, отчего они и не могут так ловко плавать, как другие утки.
Если же удастся разбить стаю в разноту или найти куропаток, зарывшихся в снегу по разнице, то убить их много; в
последнем случае они так крепко лежат, что надобно их выталкивать
ногой.
Хвостовые перья сверху пестрые, а снизу почти белые; над хвостом, под коричневыми длинными перьями, уже с половины спины лежат ярко-белые перья с небольшими копьеобразными крапинками; на шее, под горлышком, перышки светлы, даже белесоваты; глаза небольшие, темные, шея длиною в три вершка; нос темно-рогового цвета, довольно толстый, загнутый книзу, в два вершка с половиною; крылья очень большие, каждое длиною в две четверти с вершком, если мерить от плечевого сустава до конца
последнего пера; хвост коротенький;
ноги в четверть длиною, пальцы соразмерные; цвет кожи на
ногах темный, пальцы еще темнее, ногти совсем черные, небольшие и крепкие.
Все, что я писал о избиении сих
последних во время вывода детей, совершается и над травниками; от большей глупости (так нецеремонно и жестко выражаются охотники) или горячности к детям они еще смелее и ближе, с беспрестанным, часто прерывающимся, коротким, звенящим криком или писком, похожим на слоги тень, тень, подлетают к охотнику и погибают все без исключения, потому что во время своего летания около собаки или стрелка часто останавливаются неподвижно в воздухе, вытянув
ноги и трясясь на одном месте.
Первое уменьшение числа перепелок после порядочного мороза или внезапно подувшего северного ветра довольно заметно, оно случается иногда в исходе августа, а чаще в начале сентября; потом всякий день начинаешь травить перепелок каким-нибудь десятком меньше; наконец, с семидесяти и даже восьмидесяти штук сойдешь постепенно на три, на две, на одну: мне случалось несколько дней сряду оставаться при этой
последней единице, и ту достанешь, бывало, утомив порядочно свои
ноги, исходив все места, любимые перепелками осенью: широкие межи с полевым кустарником и густою наклонившеюся травою и мягкие ковылистые ложбинки в степи, проросшие сквозь ковыль какою-то особенною пушистою шелковистою травкою.
— Пигалица составляет нечто среднее между куликом и полевым курахтаном; с
последним она сходна величиною тела и станом;
ноги и шея у ней довольно длинны, но далеко не так, как у настоящих куличьих пород; нос хотя не куриного устройства, но все вдвое короче, чем у кулика, равного с ней величиною: он не больше четверти вершка, темного цвета; длина пигалицы от носа до хвоста семь вершков.
Обеих
последних названий объяснить не умею, имя же сороки ему прилично потому, что он пестринами, или пежинами, даже складом несколько похож на обыкновенную сороку, хотя он имеет хвост короткий, а
ноги, шею и нос гораздо длиннее, чем у простой сороки, телом же несравненно ее больше, даже мясистее болотного кулика.
Повыше
последнего сгиба
ноги, от которого начинается лапка, есть четвертый палец, в виде крошечной плоской лопатки, с таким же ногтем.
Но он собой ужасно доволен остался; вспомните, говорит, нелицеприятные господа судьи, что печальный старец, без
ног, живущий честным трудом, лишается
последнего куска хлеба; вспомните мудрые слова законодателя: «Да царствует милость в судах».
Белоголовый человек, весьма, по-видимому, юркий, уже стоял, широко и криво расставив
ноги на
последней ступеньке, отстегнул передок, судорожно дернув кверху кожу, и, помогая барину спуститься на землю, поцеловал у него руку.