Неточные совпадения
Но
в это самое мгновенье оба вдруг услыхали пронзительный свист, который как будто стегнул их по уху, и оба вдруг схватились за ружья, и две молнии блеснули, и два удара раздались
в одно и то же мгновение. Высоко летевший вальдшнеп мгновенно сложил
крылья и
упал в чащу, пригибая тонкие побеги.
Она опять вся забилась, как рыбка, треща
крыльями седла, выпростала передние ноги, но, не
в силах поднять зада, тотчас же замоталась и опять
упала на бок.
Степан Аркадьич срезал одного
в тот самый момент, как он собирался начать свои зигзаги, и бекас комочком
упал в трясину. Облонский неторопливо повел за другим, еще низом летевшим к осоке, и вместе со звуком выстрела и этот бекас
упал; и видно было, как он выпрыгивал из скошенной осоки, биясь уцелевшим белым снизу
крылом.
Татьяна долго
в келье модной
Как очарована стоит.
Но поздно. Ветер встал холодный.
Темно
в долине. Роща
спитНад отуманенной рекою;
Луна сокрылась за горою,
И пилигримке молодой
Пора, давно пора домой.
И Таня,
скрыв свое волненье,
Не без того, чтоб не вздохнуть,
Пускается
в обратный путь.
Но прежде просит позволенья
Пустынный замок навещать,
Чтоб книжки здесь одной читать.
В круге людей возникло смятение, он спутался, разорвался, несколько фигур отскочили от него, две или три
упали на пол; к чану подскочила маленькая, коротковолосая женщина, — размахивая широкими рукавами рубахи, точно
крыльями, она с невероятной быстротою понеслась вокруг чана, вскрикивая голосом чайки...
Он сидел
в простенке, который
скрывал его лицо, тогда как свет от окна прямо
падал на нее, и он мог читать, что было у ней на уме.
Она все сидела, точно
спала — так тих был сон ее счастья: она не шевелилась, почти не дышала. Погруженная
в забытье, она устремила мысленный взгляд
в какую-то тихую, голубую ночь, с кротким сиянием, с теплом и ароматом. Греза счастья распростерла широкие
крылья и плыла медленно, как облако
в небе, над ее головой.
Он был как будто один
в целом мире; он на цыпочках убегал от няни, осматривал всех, кто где
спит; остановится и осмотрит пристально, как кто очнется, плюнет и промычит что-то во сне; потом с замирающим сердцем взбегал на галерею, обегал по скрипучим доскам кругом, лазил на голубятню, забирался
в глушь сада, слушал, как жужжит жук, и далеко следил глазами его полет
в воздухе; прислушивался, как кто-то все стрекочет
в траве, искал и ловил нарушителей этой тишины; поймает стрекозу, оторвет ей
крылья и смотрит, что из нее будет, или проткнет сквозь нее соломинку и следит, как она летает с этим прибавлением; с наслаждением, боясь дохнуть, наблюдает за пауком, как он сосет кровь пойманной мухи, как бедная жертва бьется и жужжит у него
в лапах.
Что за плавание
в этих печальных местах! что за климат! Лета почти нет: утром ни холодно, ни тепло, а вечером положительно холодно. Туманы
скрывают от глаз чуть не собственный нос. Вчера
палили из пушек, били
в барабан, чтоб навести наши шлюпки с офицерами на место, где стоит фрегат. Ветра большею частию свежие, холодные, тишины почти не бывает, а половина июля!
«Это все и у нас увидишь каждый день
в любой деревне, — сказал я барону, — только у нас, при таком побоище, обыкновенно баба побежит с кочергой или кучер с кнутом разнимать драку, или мальчишка бросит камешком». Вскоре белый петух
упал на одно
крыло, вскочил, побежал, хромая,
упал опять и наконец пополз по арене.
Крыло волочилось по земле, оставляя дорожку крови.
Солнце всходило высоко; утренний ветерок замолкал; становилось тихо и жарко; кузнечики трещали, стрекозы начали реять по траве и кустам; к нам врывался по временам
в карт овод или шмель, кружился над лошадьми и несся дальше, а не то так затрепещет
крыльями над головами нашими большая, как птица, черная или красная бабочка и вдруг
упадет в сторону,
в кусты.
Нет науки о путешествиях: авторитеты, начиная от Аристотеля до Ломоносова включительно, молчат; путешествия не
попали под ферулу риторики, и писатель свободен пробираться
в недра гор, или опускаться
в глубину океанов, с ученою пытливостью, или, пожалуй, на
крыльях вдохновения скользить по ним быстро и ловить мимоходом на бумагу их образы; описывать страны и народы исторически, статистически или только посмотреть, каковы трактиры, — словом, никому не отведено столько простора и никому от этого так не тесно писать, как путешественнику.
Утром Матвей подал мне записку. Я почти не
спал всю ночь, с волнением распечатал я ее дрожащей рукой. Она писала кротко, благородно и глубоко печально; цветы моего красноречия не
скрыли аспика, [аспида (от фр. aspic).]
в ее примирительных словах слышался затаенный стон слабой груди, крик боли, подавленный чрезвычайным усилием. Она благословляла меня на новую жизнь, желала нам счастья, называла Natalie сестрой и протягивала нам руку на забвение прошедшего и на будущую дружбу — как будто она была виновата!
Тетка покойного деда рассказывала, — а женщине, сами знаете, легче поцеловаться с чертом, не во гнев будь сказано, нежели назвать кого красавицею, — что полненькие щеки козачки были свежи и ярки, как мак самого тонкого розового цвета, когда, умывшись божьею росою, горит он, распрямляет листики и охорашивается перед только что поднявшимся солнышком; что брови словно черные шнурочки, какие покупают теперь для крестов и дукатов девушки наши у проходящих по селам с коробками москалей, ровно нагнувшись, как будто гляделись
в ясные очи; что ротик, на который глядя облизывалась тогдашняя молодежь, кажись, на то и создан был, чтобы выводить соловьиные песни; что волосы ее, черные, как
крылья ворона, и мягкие, как молодой лен (тогда еще девушки наши не заплетали их
в дрибушки, перевивая красивыми, ярких цветов синдячками),
падали курчавыми кудрями на шитый золотом кунтуш.
Крылья появятся где-то
в вышине,
в серебристом сумраке ночного неба, и тихо
упадут к моим ногам…
Всякое мерзкое дело рано или поздно всплывает наружу, становится гласным, доказательством чему служит мрачное онорское дело, которое, как ни старались
скрыть его, возбудило много толков и
попало в газеты благодаря самой же сахалинской интеллигенции.
Замечательно, что гуси, не запутавшиеся
в перевесе, а только
в него ударившиеся,
падают па землю и до того перепугаются, что кричат, хлопают
крыльями, а с места не летят: без сомнения, темнота ночи способствует такому испугу.
Один раз ударил я бекаса вверху, и он, тихо кружась,
упал в десяти шагах от меня с распростертыми
крыльями на большую кочку; он был весь
в виду, и я, зарядив ружье, не торопясь подошел взять свою добычу; я протянул уже руку, но бекас вспорхнул и улетел, как здоровый, прежде чем я опомнился.
В Оренбургской губернии ловят дроздов на пучки спелой рябины или калины, далеко краснеющиеся, особенно на яркой белизне первых снегов; дрозды
попадают в силья, которыми опутывают со всех сторон повешенные на дерево ягодные кисти; их даже
кроют лучками из сетки, приманивая на приваду тою же рябиной или калиной.
Обыкновенным образом стрелять журавлей очень трудно и мало убьешь их, а надобно употреблять для этого особенные приемы и хитрости, то есть подкрадываться к ним из-за кустов, скирдов хлеба, стогов сена и проч. и проч. также, узнав предварительно, куда летают журавли кормиться, где проводят полдень, где ночуют и чрез какие места пролетают на ночевку, приготовить заблаговременно скрытное место и ожидать
в нем журавлей на перелете, на корму или на ночевке; ночевку журавли выбирают на местах открытых, даже иногда близ проезжей дороги; обыкновенно все
спят стоя, заложив голову под
крылья, вытянувшись
в один или два ряда и выставив по краям одного или двух сторожей, которые только дремлют, не закладывая голов под
крылья, дремлют чутко, и как скоро заметят опасность, то зычным, тревожным криком разбудят товарищей, и все улетят.
Мне случалось не раз, бродя рано по утрам,
попадать нечаянно на место тетеревиного ночлега;
в первый раз я был даже испуган: несколько десятков тетеревов вдруг, совершенно неожиданно, поднялись вверх столбом и осыпали меня снежною пылью, которую они подняли снизу и еще более стряхнули сверху, задев
крыльями за ветви дерев, напудренных инеем.
Стон стоял
в воздухе (как говорят крестьяне) от разнородного птичьего писка, свиста, крика и от шума их
крыльев, во всех направлениях рассекающих воздух; даже ночью, сквозь оконные рамы, не давал он
спать горячему охотнику.
Господа стихотворцы и прозаики, одним словом поэты,
в конце прошедшего столетия и даже
в начале нынешнего много выезжали на страстной и верной супружеской любви горлиц, которые будто бы не могут пережить друг друга, так что
в случае смерти одного из супругов другой лишает себя жизни насильственно следующим образом: овдовевший горлик или горлица, отдав покойнику последний Долг жалобным воркованьем, взвивается как выше над кремнистой скалой или упругой поверхностыо воды, сжимает свои легкие
крылья,
падает камнем вниз и убивается.
В проходе вынырнуло вдруг из темноты новое лицо. Это был, очевидно, Роман. Лицо его было широко, изрыто оспой и чрезвычайно добродушно. Закрытые веки
скрывали впадины глаз, на губах играла добродушная улыбка. Пройдя мимо прижавшейся к стене девушки, он поднялся на площадку. Размахнувшаяся рука его товарища
попала ему сбоку
в шею.
Естественно, что во время боя оба орлана стали
падать, и, когда
крылья их коснулись травы, они вновь поднялись на воздух, описав небольшие круги, и вторично сцепились
в смертельной схватке.
Нижний орлан ловким движением
крыла уклонялся от нападения врага и, пользуясь промахом, сам переходил
в наступление, но тоже
падал книзу.
— Твой дедушка? да ведь он уже умер! — сказал я вдруг, совершенно не приготовившись отвечать на ее вопрос, и тотчас раскаялся. С минуту стояла она
в прежнем положении и вдруг вся задрожала, но так сильно, как будто
в ней приготовлялся какой-нибудь опасный нервический припадок. Я схватился было поддержать ее, чтоб она не
упала. Через несколько минут ей стало лучше, и я ясно видел, что она употребляет над собой неестественные усилия,
скрывая передо мною свое волнение.
Тогда я воображаю себя
в пансионе, где я впервые научилась
скрывать письма (и представь себе, это были письма Butor'a, который еще
в пансионе «соследил» меня, как он выражался на своем грубом жаргоне), и жду, пока Butor не уляжется после обеда
спать.
Сзади — знакомая, плюхающая, как по лужам, походка. Я уже не оглядываюсь, знаю: S. Пойдет за мною до самых дверей — и потом, наверное, будет стоять внизу, на тротуаре, и буравчиками ввинчиваться туда, наверх,
в мою комнату — пока там не
упадут,
скрывая чье-то преступление, шторы…
«Гольтепа» мирская знает это и не
скрывает от себя, что от помещика она
попала в крепость мироеду.
Зачем она к этим морским берегам летит — не знаю, но как сесть ей постоянно здесь не на что, то она
упадет на солончак, полежит на своей хлупи и, гладишь, опять схватилась и опять полетела, а ты и сего лишен, ибо
крыльев нет, и ты снова здесь, и нет тебе ни смерти, ни живота, ни покаяния, а умрешь, так как барана тебя
в соль положат, и лежи до конца света солониною.
Оне только и скажут на то: «Ах, говорит, дружок мой, Михеич, много, говорит, я
в жизни моей перенесла горя и перестрадала, ничего я теперь не желаю»; и точно: кабы не это, так уж действительно какому ни на есть господину хорошему нашей барышней заняться можно: не острамит, не оконфузит перед публикой! — заключил Михеич с несколько лукавой улыбкой, и, точно капли кипящей смолы,
падали все слова его на сердце Калиновича, так что он не
в состоянии был более
скрывать волновавших его чувствований.
Тщательно
скрывая от дочерей положение несчастной горничной, она спешила ее отправить
в деревню, и при этом не только что не бранила бедняжку, а, напротив, утешала, просила не
падать духом и беречь себя и своего будущего ребенка, а сама между тем приходила
в крайнее удивление и восклицала: «Этого я от Аннушки (или Паши какой-нибудь) никак не ожидала, никак!» Вообще Юлия Матвеевна все житейские неприятности — а у нее их было немало — встречала с совершенно искренним недоумением.
Тактика Ченцова была не
скрывать перед женщинами своих любовных похождений, а, напротив, еще выдумывать их на себя, — и удивительное дело: он не только что не
падал тем
в их глазах, но скорей возвышался и поселял
в некоторых желание отбить его у других. Людмила, впрочем, была, по-видимому, недовольна его шутками и все продолжала взад и вперед ходить по комнате.
Оба разбойника молчали. Вдруг свистнули над ними
крылья, — и бурый коршун
упал кувырком к ногам старика.
В то же время кречет Адраган плавно нырнул
в воздухе и пронесся мимо, не удостоив спуститься на свою жертву.
Когда на него насмотрелись и стали расходиться, он отковылял, хромая, прискакивая на одной ноге и помахивая здоровым
крылом,
в самый дальний конец острога, где забился
в углу, плотно прижавшись к
палям.
Я уже не
спал, наблюдая, как сквозь щели дровяника пробиваются ко мне на постель лучи солнца, а
в них пляшет какая-то серебряная пыль, — эти пылинки — точно слова
в сказке.
В дровах шуршат мыши, бегают красненькие букашки с черными точками на
крыльях.
Хрипач имел вид человека, который
попал не
в свое место, но ловко и мужественно
скрывает это. От мадеры он отказался: он не привык
в этот час пить вино. Разговаривал о городских новостях, о предстоящих переменах
в составе окружного суда. Но слишком заметно было, что он и Передонов вращаются
в здешнем обществе
в различных кругах.
Там,
в дымном облаке, катилось, подпрыгивая, тёмное пятно, и — когда горбина дороги
скрывала его — сердце точно
падало в груди. Вот возок взъехал на последний холм, закачался на нём и пропал из глаз.
Пугачев тотчас
напал на его левое
крыло, привел оное
в расстройство и отнял две пушки.
«Но через двадцать лет она сама пришла, измученная, иссохшая, а с нею был юноша, красивый и сильный, как сама она двадцать лет назад. И, когда ее спросили, где была она, она рассказала, что орел унес ее
в горы и жил с нею там, как с женой. Вот его сын, а отца нет уже; когда он стал слабеть, то поднялся,
в последний раз, высоко
в небо и, сложив
крылья, тяжело
упал оттуда на острые уступы горы, насмерть разбился о них…
И сам, прирублен саблею каленой,
В чужом краю, среди кровавых трав,
Кипучей кровью
в битве обагренный,
Упал на щит червленый, простонав:
«Твою дружину, княже. приодели
Лишь птичьи
крылья у степных дорог,
И полизали кровь на юном теле
Лесные звери, выйдя из берлог».
Чайки нагнали пароход, одна из них, сильно взмахивая кривыми
крыльями, повисла над бортом, и молодая дама стала бросать ей бисквиты. Птицы, ловя куски,
падали за борт и снова, жадно вскрикивая, поднимались
в голубую пустоту над морем. Итальянцам принесли кофе, они тоже начали кормить птиц, бросая бисквиты вверх, — дама строго сдвинула брови и сказала...
— Нет, — сказал русский. — Ведь вы знаете, что богатых сажают
в тюрьму лишь тогда, если они сделают слишком много зла и не сумеют
скрыть это, бедные же
попадают в тюрьмы, чуть только они захотят немножко добра. Вы — счастливый отец, вот что я вам скажу!
Два огромных черных
крыла взмахнули над шляпой, и косматое чудовище раскрыло обросшую волосами
пасть с белыми зубами. Что-то рявкнуло, а затем захохотало раскатами грома. Пара свиней, блаженствовавших
в луже посередине улицы, сперва удивленно хрюкнули, а потом бросились безумным бегом во двор полицейского квартала, с десяток кур, как будто и настоящие птицы, перелетело с улицы
в сад, прохожие остановились, а приставиха вскрикнула — и хлоп
в обморок.
Раз он
в своем городе
попал в маскарад. Но широкое домино не
скрыло его богатырской фигуры. Его узнали и окружили
в маскараде; дамы наперерыв говорили одно и то же...
— Теперь не узнаете. Носит подвесную бороду, а Безухий и ходит и
спит, не снимая телячьей шапки с лопастями: ухо
скрывает. Длинный, худющий, черная борода… вот они сейчас перед вами ушли от меня втроем. Злые. На какой хошь фарт пойдут. Я их, по старому приятству, сюда
в каморку пускаю, пришли
в бедственном положении, пока что
в кредит доверяю. Болдохе сухими две красненьких дал… Как откажешь? Сейчас!
Одни из них стремятся достичь до купола небес плавным полетом сокола, широко распростирая
крылья и как бы не двигая ими, другие — играют, кувыркаются
в воздухе, снежным комом
падают вниз и снова, стрелою, летят
в высоту.
Но вот послышалось шарканье туфель, и
в комнатку вошел хозяин
в халате и со свечой. Мелькающий свет запрыгал по грязным обоям и по потолку и прогнал потемки. Тетка увидела, что
в комнатке нет никого постороннего. Иван Иваныч сидел на полу и не
спал.
Крылья у него были растопырены и клюв раскрыт, и вообще он имел такой вид, как будто очень утомился и хотел пить. Старый Федор Тимофеич тоже не
спал. Должно быть, и он был разбужен криком.
Я еще
спал, когда он имел грозное объяснение с Евсеичем, который рассказал ему все, что происходило, и не
скрыл даже того, что два раза предлагал мне ехать
в Кощаково.