Неточные совпадения
В канаве бабы ссорятся,
Одна кричит: «Домой идти
Тошнее, чем на каторгу!»
Другая: — Врешь, в
моем дому
Похуже твоего!
Мне старший зять ребро сломал,
Середний зять клубок украл,
Клубок плевок, да дело в том —
Полтинник был замотан в нем,
А младший зять все
нож берет,
Того гляди убьет, убьет!..
Митрофан. Да что такое! Господи Боже
мой! Пристали с
ножом к горлу.
— Ну, теперь прощайте, а то вы никогда не умоетесь, и на
моей совести будет главное преступление порядочного человека, нечистоплотность. Так вы советуете
нож к горлу?
«Негодный!» он кричит однажды: «с этих пор
Ты будешь у меня обтёсывать тычину,
А я, с
моим уменьем и трудом,
Притом с досужестью
моею,
Знай, без тебя пробавиться умею
И сделаю простым
ножом, —
Чего другой не срубит топором».
Еще первый
мой товарищ темная ночь,
А второй
мой товарищ булатный
нож,
А как третий-то товарищ, то
мой добрый конь,
А четвертый
мой товарищ, то тугой лук,
Что рассыльщики
мои, то калены стрелы.
— Вот что значит Олимп! — продолжал он. — Будь вы просто женщина, не богиня, вы бы поняли
мое положение, взглянули бы в
мое сердце и поступили бы не сурово, а с пощадой, даже если б я был вам совсем чужой. А я вам близок. Вы говорите, что любите меня дружески, скучаете, не видя меня… Но женщина бывает сострадательна, нежна, честна, справедлива только с тем, кого любит, и безжалостна ко всему прочему. У злодея под
ножом скорее допросишься пощады, нежели у женщины, когда ей нужно закрыть свою любовь и тайну.
Быть может, непристойно девице так откровенно говорить с мужчиной, но, признаюсь вам, если бы мне было дозволено иметь какие-то желания, я хотела бы одного: вонзить ему в сердце
нож, но только отвернувшись, из страха, что от его отвратительного взгляда задрожит
моя рука и замрет
мое мужество.
— Не угодно ли вам в
мою кожу влезть: пристали, как с
ножом к горлу, — объяснил Веревкин, когда пролетка бойко покатилась по широкой Мучной улице, выходившей к монастырю.
Сорву я
мой наряд, изувечу я себя,
мою красоту, обожгу себе лицо и разрежу
ножом, пойду милостыню просить.
Боже ты
мой, а какой важный живописец был! какие
ножи крепкие, серпы, плуги умел выковывать!
Эта короткая фраза ударила меня, точно острие
ножа. Я сразу почувствовал, как поверхностны и ничтожны были
мои надежды: я не мог ни так танцовать, ни так кланяться, ни так подавать руку: это был прирожденный талант, а у меня — только старательность жалкой посредственности. Значит… Я неизбежно обману ее ожидания, вернее, — она уже видит, что во мне ошиблась.
— Поживешь с
мое, так и сама будешь то же говорить. Мудрено ведь живого человека судить… Взять хоть твоего Стабровского: он ли не умен, он ли не хорош у себя дома, — такого человека и не сыщешь, а вышел на улицу — разбойник… Без
ножа зарежет. Вот тут и суди.
— Ах, аспид! ах, погубитель! — застонал старик. — Видел, Михей Зотыч? Гибель
моя, а не сын… Мы с Булыгиным на
ножах, а он, слышь, к Булыгиным. Уж я его, головореза, три раза проклинал и на смирение посылал в степь, и своими руками терзал — ничего не берет. У других отцов сыновья — замена, а мне
нож вострый. Сколько я денег за него переплатил!
Пусть возьмет кто-нибудь булатный
ножДа подбросит его в небо чистое,
Твоя правда —
нож меня убьет,
Моя правда — на тебя падет!
Я слышал, как он ударил ее, бросился в комнату и увидал, что мать, упав на колени, оперлась спиною и локтями о стул, выгнув грудь, закинув голову, хрипя и страшно блестя глазами, а он, чисто одетый, в новом мундире, бьет ее в грудь длинной своей ногою. Я схватил со стола
нож с костяной ручкой в серебре, — им резали хлеб, это была единственная вещь, оставшаяся у матери после
моего отца, — схватил и со всею силою ударил вотчима в бок.
Днем, когда он ушел, я взял хлебный
нож и обрезал ухваты четверти на три, но дед, увидав
мою работу, начал ругаться...
— Стой еще! Я, Парфен, еще хочу тебя спросить… я много буду тебя спрашивать, обо всем… но ты лучше мне сначала скажи, с первого начала, чтоб я знал: хотел ты убить ее перед
моей свадьбой, перед венцом, на паперти,
ножом? Хотел или нет?
И вдруг — мне молнийно, до головы, бесстыдно ясно: он — он тоже их… И весь я, все
мои муки, все то, что я, изнемогая, из последних сил принес сюда как подвиг — все это только смешно, как древний анекдот об Аврааме и Исааке. Авраам — весь в холодном поту — уже замахнулся
ножом над своим сыном — над собою — вдруг сверху голос: «Не стоит! Я пошутил…»
— Ну, так послушай же, — говорит, — теперь же стань поскорее душе
моей за спасителя;
моих, — говорит, — больше сил нет так жить да мучиться, видючи его измену и надо мной надругательство. Если я еще день проживу, я и его и ее порешу, а если их пожалею, себя решу, то навек убью свою душеньку… Пожалей меня, родной
мой,
мой миленый брат; ударь меня раз
ножом против сердца.
Полевой работы я не снесу по силам
моим, к мастерствам не приучен, в извозчики идти — званье не позволяет, значит, и осталось одно: взять
нож да идти на дорогу.
— В городу, брат, стоит, в городу, — проговорил другой, старый фурштатский солдат, копавший с наслаждением складным
ножом в неспелом, белёсом арбузе. Мы вот только с полдён оттеле идем. Такая страсть, братец ты
мой, что и не ходи лучше, а здесь упади где-нибудь в сене, денек-другой пролежи — дело-то лучше будет.
Он отворил, или, правильнее, вскрыл шкаф, вынул одну дверцу совсем и приставил ее к стенке, потому что шкаф с давних пор не имел ни петель, ни замка, — достал оттуда старые сапоги, полголовы сахару, бутылку с нюхательным табаком, графин с водкой и корку черного хлеба, потом изломанную кофейную мельницу, далее бритвенницу с куском
мыла и с щеточкой в помадной банке, старые подтяжки, оселок для перочинного
ножа и еще несколько подобной дряни.
— Но ведь вы одни у меня, дядюшка, близкие: с кем же мне разделить этот избыток чувств? а вы без милосердия вонзаете свой анатомический
нож в самые тайные изгибы
моего сердца.
Я застал старика с большой седой бородой, в одной рубахе и туфлях, с садовым
ножом в руках за обрезкой фруктовых деревьев в прекрасном садике. Я передал ему поклон от дочери и рассказал о цели
моего приезда.
— Прочь, самозванец! — повелительно вскричала она. — Я
моего князя жена, не боюсь твоего
ножа!
Супруге
моей, конечно, это был
нож острый, потому что она находила службу исправника менее выгодною, и в отмщение за это каждый день укоряла меня бедностью, а бедности, кажется, никакой не должно было бы существовать: жалованье я получал порядочное, у нее было имение в Малороссии, дом в Москве, капитал довольно крупный, и всего этого ей было мало.
— Его непременно зарезали бритвой, — рассказывал он далее, — вообрази, артерия carotis [сонная артерия (лат.).] на шее перехвачена пополам, хоть бы мне так отпрепарировать
моим анатомическим
ножом…
— Люди московские! — сказал тогда Иоанн, — вы узрите ныне казни и мучения; но караю злодеев, которые хотели предать врагам государство! Плачуще, предаю телеса их терзанию, яко аз есмь судия, поставленный господом судити народы
мои! И несть лицеприятия в суде
моем, яко, подобно Аврааму, подъявшему
нож на сына, я самых ближних
моих на жертву приношу! Да падет же кровь сия на главу врагов
моих!
— По крайности, теперь хоть забава бы у меня была! Володя! Володюшка! рожоный
мой! Где-то ты? чай, к паневнице в деревню спихнули! Ах, пропасти на вас нет, господа вы проклятые! Наделают робят, да и забросят, как щенят в яму: никто, мол, не спросит с нас! Лучше бы мне в ту пору
ножом себя по горлу полыхнуть, нечем ему, охавернику, над собой надругаться давать!
— Взбудоражил, наконец, я
моих хохлов, потребовали майора. А я еще с утра у соседа жулик [
Нож. (Примеч. автора.)] спросил, взял да и спрятал, значит, на случай. Рассвирепел майор. Едет. Ну, говорю, не трусить, хохлы! А у них уж душа в пятки ушла; так и трясутся. Вбежал майор; пьяный. «Кто здесь! Как здесь! Я царь, я и бог!»
С утра до вечера они пьют, едят и пачкают множество посуды,
ножей, вилок, ложек;
моя работа —
мыть посуду, чистить вилки и
ножи, я занимаюсь этим с шести часов утра и почти вплоть до полуночи.
— Пре-во-схо-дный? — сипло протянул Смагин, откладывая в сторону
нож и вилку. — Как же это, братцы
мои? А все говорят — он против царя-отечества, а?
— И можно бы, если б этому не препятствовал
нож и человеческая плотоядность! Но представь себе этот результат в применении к народному хозяйству! Представь себе его, как одно из многочисленных административных средств, находящихся в
моих руках… Какой могущественный рычаг!
В кубрике было двое матросов. Один спал, другой обматывал рукоятку
ножа тонким, как шнурок, ремнем. На
мое счастье, это был неразговорчивый человек. Засыпая, я слышал, как он напевает низким, густым голосом...
Я вам говорил, что в
моей руке не только был перочинный
нож, которым я ранил в гимназии великого Калатузова, но я держал в
моих руках и меч. Вот как это случилось.
Нож и меч вообще руке
моей не свойственны, хотя судьба в насмешку надо мною влагала в
мои руки и тот, и другой.
Дядя стал правее, левее помещик-охотник Ираклион Корчагин, а сзади меня, должно быть, для
моей безопасности, Китаев с рогатиной в руках и
ножом за поясом.
— Правда, правда! — шепнул купец, поглядывая робко на Киршу. — Посмотрите-ка, у этого озорника, что вытянул всю
мою флягу,
нож, сабля… а рожа-то какая, рожа!.. Ух, батюшки! Унеси господь скорее!..
Клянусь тебе, что сердца
моегоТы вымучить одна могла признанье.
Клянусь тебе, что никогда, нигде,
Ни в пиршестве за чашею безумства,
Ни в дружеском, заветном разговоре,
Ни под
ножом, ни в муках истязаний
Сих тяжких тайн не выдаст
мой язык.
— Ничего! Еще сто наживем!.. Ты гляди, как работает Волга-то! Здорово? Она, матушка, всю землю может разворотить, как творог
ножом, — гляди! Вот те «Боярыня»
моя! Всего одну воду поплавала… Ну, справим, что ли, поминки ей?
— А я калоши искал, да, кажется, и заснул. Боже! четвертый час! А мне еще нужно дописать статью"О типе древней русской солоницы"! Менандр Семеныч! а когда же вы напечатаете
мою статью:"К вопросу о том: макали ли русские цари в соль пальцами или доставали оную посредством
ножей"?
— Вот то-то и есть: «кажется»… Вы бы в
моей коже посидели, тогда на носу себе зарубили бы этот денек… двадцать третьего апреля — Егория вешнего — поняли? Только ленивая соха в поле не выезжает после Егория… Ну, обыкновенно, сплав затянулся, а пришел Егорий — все мужичье и взбеленилось: подай им сплав, хоть роди. Давеча так меня обступили, так с
ножом к горлу и лезут… А я разве виноват, что весна выпала нынче поздняя?..
Но прошу не очень забавляться на
мой счет: погибнуть на поле чести, среди своих товарищей, или умереть безвестной смертию, под
ножами подлых убийц…
— Только без кремней, — прибавил
мой слуга, — а в передней все ружья в исправности. А ножей-то,
ножей!.. Ох, сударь!.. мне это что-то подозрительно. Куда это мы с вами запропастились?
Я каждый раз, когда хочу сундук
Мой отпереть, впадаю в жар и трепет.
Не страх (о нет! кого бояться мне?
При мне
мой меч: за злато отвечает
Честной булат), но сердце мне теснит
Какое-то неведомое чувство…
Нас уверяют медики: есть люди,
В убийстве находящие приятность.
Когда я ключ в замок влагаю, то же
Я чувствую, что чувствовать должны
Они, вонзая в жертву
нож: приятно
И страшно вместе.
— Да мы не на кулаки с тобой драться будем, — произнес он со скрежетом зубов: — пойми ты! А я тебе дам
нож и сам возьму… Ну, и посмотрим, кто кого. Алексей! — скомандовал он мне, — беги за
моим большим
ножом, знаешь, черенок у него костяной — он там на столе лежит, а другой у меня в кармане.
Перешагнув через порог, он заметил на стене свою безобразную тень; мучительное чувство… как бешеный он выбежал из дома и пустился в поле; поутру явился он на дворе, таща за собою огромного волка… блуждая по лесам, он убил этого зверя длинным
ножом, который неотлучно хранился у него за пазухой… вся дворня окружила Вадима, даже господа вышли подивиться его отважности… Наконец и он насладился минутой торжества! — «Ты будешь
моим стремянным!» — сказал Борис Петрович.
— Он давно желал бы мне
нож в бок за жену свою… разбойники, антихристы!.. о спаси меня! сын
мой…
Однажды, видя как я неловко царапаю перочинным
ножом красное яйцо, чтобы сделать его похожим на некоторые писанные, Аннушка взяла из рук
моих яйцо, со словами: «Позвольте, я его распишу».
— Да ведь это, позвольте вам доложить, сударыня, ведь и ребенок тоже от чего-нибудь тоже бывает, а не так же. Нешто теперь, по хозяевам столько лет живши и на эдакую женскую жизнь по купечеству глядючи, мы тоже не понимаем? Песня поется: «без мила дружка обуяла грусть-тоска», и эта тоска, доложу вам, Катерина Ильвовна, собственному
моему сердцу столь, могу сказать, чувствительна, что вот взял бы я его вырезал булатным
ножом из
моей груди и бросил бы к вашим ножкам. И легче, сто раз легче бы мне тогда было…