Неточные совпадения
— То есть, если бы он не так со мной поступил; но он хочет, как я вижу, знаться судом. Пожалуй, посмотрим, кто выиграет. Хоть на плане и не так
ясно, но есть свидетели — старики еще живы и
помнят.
— Нет, не видал, да и квартиры такой, отпертой, что-то не заметил… а вот в четвертом этаже (он уже вполне овладел ловушкой и торжествовал) — так
помню, что чиновник один переезжал из квартиры… напротив Алены Ивановны…
помню… это я
ясно помню… солдаты диван какой-то выносили и меня к стене прижали… а красильщиков — нет, не
помню, чтобы красильщики были… да и квартиры отпертой нигде, кажется, не было.
Порой, вдруг находя себя где-нибудь в отдаленной и уединенной части города, в каком-нибудь жалком трактире, одного, за столом, в размышлении, и едва
помня, как он попал сюда, он вспоминал вдруг о Свидригайлове: ему вдруг слишком
ясно и тревожно сознавалось, что надо бы, как можно скорее, сговориться с этим человеком и, что возможно, порешить окончательно.
— Ну да,
ясно помню; из тысячи узнаю, я памятлив на лица.
— Ну да, да, да, — торопливо и неизвестно чему поддакивал Разумихин, — так вот почему тебя тогда… поразило отчасти… а знаешь, ты и в бреду об каких-то колечках и цепочках все
поминал!.. Ну да, да… Это
ясно, все теперь
ясно.
Его глаза сверкали — это я
ясно помню. В лице его я не заметил чего-нибудь вроде чистой жалости, слез — плакали лишь мама, Лиза да Лукерья. Напротив, и это я очень хорошо запомнил, в лице его поражало какое-то необыкновенное возбуждение, почти восторг. Я побежал за Татьяной Павловной.
— А вот вчера, когда мы утром кричали с ним в кабинете перед приездом Нащокина. Он в первый раз и совершенно уже
ясно осмелился заговорить со мной об Анне Андреевне. Я поднял руку, чтоб ударить его, но он вдруг встал и объявил мне, что я с ним солидарен и чтоб я
помнил, что я — его участник и такой же мошенник, как он, — одним словом, хоть не эти слова, но эта мысль.
Что говорил я тогда, я совсем не
помню, и вряд ли складно хоть сколько-нибудь, вряд ли даже слова выговаривал
ясно; но он очень слушал.
Я все время
поминал вас, мой задумчивый артист: войдешь, бывало, утром к вам в мастерскую, откроешь вас где-нибудь за рамками, перед полотном, подкрадешься так, что вы, углубившись в вашу творческую мечту, не заметите, и смотришь, как вы набрасываете очерк, сначала легкий, бледный, туманный; все мешается в одном свете: деревья с водой, земля с небом… Придешь потом через несколько дней — и эти бледные очерки обратились уже в определительные образы: берега дышат жизнью, все ярко и
ясно…
— И вы твердо,
ясно помните, что он ударял себя именно в это место груди? — жадно допрашивал Фетюкович.
—
Ясно и твердо, потому что именно мне подумалось тогда: зачем это он ударяет так высоко, когда сердце ниже, и мне тогда же показалась моя мысль глупою… я это
помню, что показалась глупою… это мелькнуло.
Но зазвонил колокольчик. Присяжные совещались ровно час, ни больше, ни меньше. Глубокое молчание воцарилось, только что уселась снова публика.
Помню, как присяжные вступили в залу. Наконец-то! Не привожу вопросов по пунктам, да я их и забыл. Я
помню лишь ответ на первый и главный вопрос председателя, то есть «убил ли с целью грабежа преднамеренно?» (текста не
помню). Все замерло. Старшина присяжных, именно тот чиновник, который был всех моложе, громко и
ясно, при мертвенной тишине залы, провозгласил...
— Ты когда-то не боялся терять мое уважение, —
помнишь? Теперь ведь
ясно все. Я тогда не обратил внимания.
Помню, что она была не особенно красива, под ее глазами я
ясно различал нарисованные синие круги, лицо было неприятно присыпано пудрой, шея у нее была сухая и жилистая.
В это время я
ясно припоминаю себя в комнате больного. Я сидел на полу, около кресла, играл какой-то кистью и не уходил по целым часам. Не могу теперь отдать себе отчет, какая идея овладела в то время моим умом,
помню только, что на вопрос одного из посетителей, заметивших меня около стула: «А ты, малый, что тут делаешь?» — я ответил очень серьезно...
Все это я узнал по позднейшим рассказам, а самого Коляновского
помню вполне
ясно только уже в последние дни его жизни. Однажды он почувствовал себя плохо, прибег к обычному средству, но оно не помогло. Тогда он сказал жене...
Я не
помню, чтобы после этой первой виденной мною «ревизии» в моем уме сколько-нибудь
ясно шевелились критические вопросы: какова природа этой грозы?
Сердце у меня тревожно билось, в груди еще стояло ощущение теплоты и удара. Оно, конечно, скоро прошло, но еще и теперь я
ясно помню ту смутную тревогу, с какой во сне я искал и не находил то, что мне было нужно, между тем как рядом, в спутанном клубке сновидений, кто-то плакал, стонал и бился… Теперь мне кажется, что этот клубок был завязан тремя «национализмами», из которых каждый заявлял право на владение моей беззащитной душой, с обязанностью кого-нибудь ненавидеть и преследовать…
Я, конечно, грубо выражаю то детское различие между богами, которое,
помню, тревожно раздвояло мою душу, но дедов бог вызывал у меня страх и неприязнь: он не любил никого, следил за всем строгим оком, он прежде всего искал и видел в человеке дурное, злое, грешное. Было
ясно, что он не верит человеку, всегда ждет покаяния и любит наказывать.
Затем вдруг как бы что-то разверзлось пред ним: необычайный внутренний свет озарил его душу. Это мгновение продолжалось, может быть, полсекунды; но он, однако же,
ясно и сознательно
помнил начало, самый первый звук своего страшного вопля, который вырвался из груди его сам собой и который никакою силой он не мог бы остановить. Затем сознание его угасло мгновенно, и наступил полный мрак.
— Всё переискал, везде перерыл, тем более что никуда не прятал и никакого ящика не открывал, о чем
ясно помню.
Иногда снятся странные сны, невозможные и неестественные; пробудясь, вы припоминаете их
ясно и удивляетесь странному факту: вы
помните прежде всего, что разум не оставлял вас во всё продолжение вашего сновидения; вспоминаете даже, что вы действовали чрезвычайно хитро и логично во всё это долгое, долгое время, когда вас окружали убийцы, когда они с вами хитрили, скрывали свое намерение, обращались с вами дружески, тогда как у них уже было наготове оружие, и они лишь ждали какого-то знака; вы вспоминаете, как хитро вы их наконец обманули, спрятались от них; потом вы догадались, что они наизусть знают весь ваш обман и не показывают вам только вида, что знают, где вы спрятались; но вы схитрили и обманули их опять, всё это вы припоминаете
ясно.
Впрочем, одно происшествие я
помню довольно
ясно: оно случилось, по уверению меня окружающих, в самой средине моего выздоровления…
— Что я хочу сказать? Я, кажется,
ясно выражаюсь. Днем — и ночью. Днем еще так и сяк; днем светло и людно; но ночью — тут как раз жди беды. Советую вам не спать по ночам и наблюдать, наблюдать из всех сил.
Помните — в саду, ночью, у фонтана — вот где надо караулить. Вы мне спасибо скажете.
Я
помню — первое у меня было: «Скорее, сломя голову, назад». Потому что мне
ясно: пока я там, в коридорах, ждал — они как-то взорвали или разрушили Зеленую Стену — и оттуда все ринулось и захлестнуло наш очищенный от низшего мира город.
Первая мысль — кинуться туда и крикнуть ей: «Почему ты сегодня с ним? Почему не хотела, чтобы я?» Но невидимая, благодетельная паутина крепко спутала руки и ноги; стиснув зубы, я железно сидел, не спуская глаз. Как сейчас: это острая, физическая боль в сердце; я,
помню, подумал: «Если от нефизических причин может быть физическая боль, то
ясно, что — »
Рядом с I — на зеленой, головокружительно прыгающей сетке чей-то тончайший, вырезанный из бумаги профиль… нет, не чей-то, а я его знаю. Я
помню: доктор — нет, нет, я очень
ясно все понимаю. И вот понимаю: они вдвоем схватили меня под руки и со смехом тащат вперед. Ноги у меня заплетаются, скользят. Там карканье, мох, кочки, клекот, сучья, стволы, крылья, листья, свист…
Так
ясно, вырезанно
помню: светлый шаро-зал, сотни мальчишеских круглых голов — и Пляпа, наш математик.
Помню очень
ясно: я засмеялся — поднял глаза. Передо мною сидел лысый, сократовски-лысый человек, и на лысине — мелкие капельки пота.
Я
помню, эта триада так
ясно сложилась в моей голове, что, встретив в тот же вечер под орешниками графа ТвэрдоонтС, я не выдержал и сообщил ему мой проект.
Так как математику он знал хорошо и говорил
ясно, он так славно прошел со мной вопрос, что до сих пор я его
помню.
Максиму показалось, что женщина в песни
поминает его отца. Сначала он подумал, что ослышался, но вскоре
ясно поразило его имя Малюты Скуратова. Полный удивления, он стал прислушиваться.
Если римлянин, средневековый, наш русский человек, каким я
помню его за 50 лет тому назад, был несомненно убежден в том, что существующее насилие власти необходимо нужно для избавления его от зла, что подати, поборы, крепостное право, тюрьмы, плети, кнуты, каторги, казни, солдатство, войны так и должны быть, — то ведь теперь редко уже найдешь человека, который бы не только верил, что все совершающиеся насилия избавляют кого-нибудь от какого-нибудь зла, но который не видел бы
ясно, что большинство тех насилий, которым он подлежит и в которых отчасти принимает участие, суть сами по себе большое и бесполезное зло.
Я
помню, очень
ясно помню только то, что ко мне быстро обернулось бледное лицо Олеси и что на этом прелестном, новом для меня лице в одно мгновение отразились, сменяя друг друга, недоумение, испуг, тревога и нежная сияющая улыбка любви… Старуха что-то шамкала, топчась возле меня, но я не слышал ее приветствий. Голос Олеси донесся до меня, как сладкая музыка...
— Боже мой! — сказала она и умолкла. — Прощайте, Вольдемар, — прибавила она шепотом, и потом вдруг, как будто силы ее разом удесятерились, она встала и, сжимая руку его, сказала громко и
ясно: — Вольдемар,
помните, что вы любимы беспредельно… беспредельно любимы, Вольдемар!
Будь он одарен ясновидением, ему было бы легко утешиться, он
ясно услышал бы, что не далее как через большую и нечистую улицу да через нечистый и маленький переулок две женщины оказывали родственное участие к судьбам его, и из них одна, конечно, без убийственного равнодушия слушала другую; но Бельтов не обладал ясновидением; по крайней мере, если б он был не испорченный западным нововведением русский, он стал бы икать, и икота удостоверила бы его, что там, — там, где-то… вдали, в тиши его
поминают; но в наш век отрицанья икота потеряла свой мистический характер и осталась жалким гастрическим явлением.
Наступило молчание. Петр подал рябчиков, но никто не стал есть их, и все ели один салат. Лаптев уже не
помнил, что он сказал, но для него было
ясно, что ненавистны были не слова его, а уж одно то, что он вмешался в разговор.
Да; он долго
помнил тот первый день… но не забыл он также и последующих — тех дней, когда, еще силясь сомневаться и боясь поверить, он с замираниями восторга, чуть не испуга, видел
ясно, как нарождалось, росло и, неотразимо захватывая все перед собою, нахлынуло, наконец, неожиданное счастье.
Я
помню, как при мне однажды тамбовский лгунище рассказывал, как его (он говорил:"одного моего друга", но, по искажениям лица и дрожаниям голоса, было
ясно, что речь идет о нем самом) в клубе за фальшивую игру в карты били.
Не
помня, что делает, не сознавая, что с ним, Воронов бросился бежать. Он мчался, как вихрь, едва касаясь земли, а привидения гнались за ним со стонами, свистом, гиканьем. Ему
ясно слышались неистовые возгласы, вой, рев, и громче всех голос Копьева: «Вррешь — не уйдешь!»
«Как я мог уехать? — говорил я себе, вспоминая их лица, — разве не
ясно было, что между ними всё совершилось в этот вечер? и разве не видно было, что уже в этот вечер между ними не только не было никакой преграды, но что они оба, главное она, испытывали некоторый стыд после того, что случилось с ними?»
Помню, как она слабо, жалобно и блаженно улыбалась, утирая пот с раскрасневшегося лица, когда я подошел к фортепиано.
Ясно помню я эту минуту, но описать ее не умею: что-то болезненное пронзило мою грудь, сжало ее и захватило дыхание; через минуту началось страшное биение сердца.
Проснувшись, я ничего
ясно не
помнил: иногда смутно представлялось мне, что я видел во сне что-то навалившееся и душившее меня или видел страшилищ, которые за мной гонялись; иногда усилия меня державших людей, невольно повторявших ласковые слова, которыми уговаривали меня лечь на постель и успокоиться, как будто пробуждали меня на мгновение к действительности, и потом совсем проснувшись поутру, я вспоминал, что ночью от чего-то просыпался, что около меня стояли мать, отец и другие, что в кустах под окнами пели соловьи и кричали коростели за рекою.
Помню, как во время великопостных всенощных, когда о. Яков приподымался на ногах и с поднятыми руками восклицал: «Господи, Владыко живота моего», — я, припадая головою к полу,
ясно видел, что у него, за отсутствием сапог, на ногах женины чулки и башмаки.
Говорят, весьма недавно поступила просьба от одного капитан-исправника, не
помню какого-то города, в которой он излагает
ясно, что гибнут государственные постановления и что священное имя его произносится решительно всуе.
Если б этот человек мог
помнить, если б он мог
ясно представить себе все подробности безобразий прошедшего дня, быть может, тут произошла бы потрясающая драма.
Я
помню, я в первый раз тогда покраснел. До тех пор все это было мне так
ясно, так бесспорно — и вдруг… призывают к допросу!
Ольге Михайловне стало жаль его. Было
ясно, как день, что человек томился и не находил места, быть может, боролся с собой. Ольга Михайловна молча подошла к столу; желая показать, что она не
помнит обеденного спора и уже не сердится, она закрыла портсигар и положила его мужу в боковой карман.
И я
ясно помню, как все это произошло.
Я быстро скинул пальто и попробовал первые ступени. Все было прикреплено прочно. Я взялся за обломок долота, потом ступил шаг, другой…
Помню, что в эти несколько секунд во мне замерли все соображения. Я ничего не думал, ничего не вспоминал, кажется, был совершенно спокоен и видел
ясно только деревянный сруб цейхгауза, натыканные в щели ступеньки импровизированной лестницы и гребень стены…