Неточные совпадения
Не
поминая даже
о том, чему он верил полчаса назад, как будто совестно и вспоминать об этом, он потребовал, чтоб ему дали иоду для вдыхания в стклянке, покрытой бумажкой с проткнутыми дырочками. Левин подал ему банку, и тот же взгляд страстной надежды, с которою он соборовался, устремился теперь на брата, требуя от него подтверждения
слов доктора
о том, что вдыхания иода производят чудеса.
— Долли, постой, душенька. Я видела Стиву, когда он был влюблен в тебя. Я
помню это время, когда он приезжал ко мне и плакал, говоря
о тебе, и какая поэзия и высота была ты для него, и я знаю, что чем больше он с тобой жил, тем выше ты для него становилась. Ведь мы смеялись бывало над ним, что он к каждому
слову прибавлял: «Долли удивительная женщина». Ты для него божество всегда была и осталась, а это увлечение не души его…
— Да. В таких серьезных случаях нужно особенно твердо
помнить, что
слова имеют коварное свойство искажать мысль.
Слово приобретает слишком самостоятельное значение, — ты, вероятно, заметил, что последнее время весьма много говорят и пишут
о логосе и даже явилась какая-то секта словобожцев. Вообще
слово завоевало так много места, что филология уже как будто не подчиняется логике, а только фонетике… Например: наши декаденты, Бальмонт, Белый…
Наполненное шумом газет, спорами на собраниях, мрачными вестями с фронтов, слухами
о том, что царица тайно хлопочет
о мире с немцами, время шло стремительно, дни перескакивали через ночи с незаметной быстротой, все более часто повторялись
слова — отечество, родина, Россия, люди на улицах шагали поспешнее, тревожней, становились общительней, легко знакомились друг с другом, и все это очень и по-новому волновало Клима Ивановича Самгина. Он хорошо
помнил, когда именно это незнакомое волнение вспыхнуло в нем.
Появление Обломова в доме не возбудило никаких вопросов, никакого особенного внимания ни в тетке, ни в бароне, ни даже в Штольце. Последний хотел познакомить своего приятеля в таком доме, где все было немного чопорно, где не только не предложат соснуть после обеда, но где даже неудобно класть ногу на ногу, где надо быть свежеодетым,
помнить,
о чем говоришь, —
словом, нельзя ни задремать, ни опуститься, и где постоянно шел живой, современный разговор.
— И оставим, и оставим, я и сам рад все это оставить… Одним
словом, я чрезвычайно перед ней виноват, и даже,
помнишь, роптал тогда при тебе… Забудь это, друг мой; она тоже изменит свое
о тебе мнение, я это слишком предчувствую… А вот и князь Сережа!
Все равно: я хочу только сказать вам несколько
слов о Гонконге, и то единственно по обещанию говорить
о каждом месте, в котором побываем, а собственно
о Гонконге сказать нечего, или если уже говорить как следует, то надо написать целый торговый или политический трактат, а это не мое дело:
помните уговор — что писать!
На другой день я получил от нее записку, несколько испуганную, старавшуюся бросить какую-то дымку на вчерашнее; она писала
о страшном нервном состоянии, в котором она была, когда я взошел,
о том, что она едва
помнит, что было, извинялась — но легкий вуаль этих
слов не мог уж скрыть страсть, ярко просвечивавшуюся между строк.
Это говорил Алемпиев собеседник. При этих
словах во мне совершилось нечто постыдное. Я мгновенно забыл
о девочке и с поднятыми кулаками, с
словами: «Молчать, подлый холуй!» — бросился к старику. Я не
помню, чтобы со мной случался когда-либо такой припадок гнева и чтобы он выражался в таких формах, но очевидно, что крепостная практика уже свила во мне прочное гнездо и ожидала только случая, чтобы всплыть наружу.
— Да,
помните, еще батюшка проповедь говорил…
о мздоимцах… Папаша! что такое за
слово: «мздоимцы»?
Помню, что в начале революции я с большим трудом убедил священника нашего прихода в Большом Власьевском переулке выбросить из церковной службы
слово о самодержавном государе императоре.
— Пушкин всегда и при всем. Это великий пророк…
Помните его
слова, относящиеся и ко мне, и к вам, и ко многим здесь сидящим… Разве не
о нас он сказал...
Даже в моей первой книге
о «Москве и москвичах» я ни разу и нигде
словом не обмолвился и никогда бы не вспомнил ни их, ни ту обстановку, в которой жили банщики, если бы один добрый человек меня носом не ткнул, как говорится, и не напомнил мне одно
слово, слышанное мною где-то в глухой деревушке не то бывшего Зарайского, не то бывшего Коломенского уезда;
помню одно лишь, что деревня была вблизи Оки, куда я часто в восьмидесятых годах ездил на охоту.
Я
помню эту «беду»: заботясь
о поддержке неудавшихся детей, дедушка стал заниматься ростовщичеством, начал тайно принимать вещи в заклад. Кто-то донес на него, и однажды ночью нагрянула полиция с обыском. Была великая суета, но всё кончилось благополучно; дед молился до восхода солнца и утром при мне написал в святцах эти
слова.
Они рассказывали
о своей скучной жизни, и слышать это мне было очень печально; говорили
о том, как живут наловленные мною птицы,
о многом детском, но никогда ни
слова не было сказано ими
о мачехе и отце, — по крайней мере я этого не
помню. Чаще же они просто предлагали мне рассказать сказку; я добросовестно повторял бабушкины истории, а если забывал что-нибудь, то просил их подождать, бежал к бабушке и спрашивал ее
о забытом. Это всегда было приятно ей.
— И Александра Михайловна с ними,
о боже, какое несчастье! И вообразите, сударыня, всегда-то мне такое несчастие! Покорнейше прошу вас передать мой поклон, а Александре Михайловне, чтобы припомнили… одним
словом, передайте им мое сердечное пожелание того, чего они сами себе желали в четверг, вечером, при звуках баллады Шопена; они
помнят… Мое сердечное пожелание! Генерал Иволгин и князь Мышкин!
Увидавшись в первый раз после шестилетней разлуки, отец с сыном обнялись и даже
словом не
помянули о прежних раздорах; не до того было тогда: вся Россия поднималась на врага, и оба они почувствовали, что русская кровь течет в их жилах.
Полинька Калистратова ни духом, ни
словом не давала Розанову заметить, что она
помнит о его признании. Все шло так, как будто ничего не было.
Правда, я хоть не признался и ей, чем занимаюсь, но
помню, что за одно одобрительное
слово ее
о труде моем,
о моем первом романе, я бы отдал все самые лестные для меня отзывы критиков и ценителей, которые потом
о себе слышал.
Я не мог слышать,
о чем говорила матушка, да и мне было не до того;
помню только, что по окончании объяснения она велела позвать меня к себе в кабинет и с большим неудовольствием отозвалась
о моих частых посещениях у княгини, которая, по ее
словам, была une femme capable de tout.
Вот —
о Дне Единогласия, об этом великом дне. Я всегда любил его — с детских лет. Мне кажется, для нас — это нечто вроде того, что для древних была их «Пасха».
Помню, накануне, бывало, составишь себе такой часовой календарик — с торжеством вычеркиваешь по одному часу: одним часом ближе, на один час меньше ждать… Будь я уверен, что никто не увидит, — честное
слово, я бы и нынче всюду носил с собой такой календарик и следил по нему, сколько еще осталось до завтра, когда я увижу — хоть издали…
Я не
помню теперь ни одного
слова из того, что мы сказали тогда друг другу;
помню только, что я робела, мешалась, досадовала на себя и с нетерпением ожидала окончания разговора, хотя сама всеми силами желала его, целый день мечтала
о нем и сочиняла мои вопросы и ответы…
Княгиня тоже пожелала слышать этот анекдот,
о котором, по
словам ее, что-то такое смутно
помнила.
— Очень. Время проходит, а ты до сих пор мне еще и не
помянул о своих намерениях: хочешь ли ты служить, избрал ли другое занятие — ни
слова! а все оттого, что у тебя Софья да знаки на уме. Вот ты, кажется, к ней письмо пишешь? Так?
Санин исполнил их желание, но так как
слова «Сарафана» и особенно: «По улице мостовой» (sur une ruà pavee une jeune fille allait à l'eau [По замощенной улице молодая девушка шла за водой (фр.).] — он так передал смысл оригинала) — не могли внушить его слушательницам высокое понятие
о русской поэзии, то он сперва продекламировал, потом перевел, потом спел пушкинское: «Я
помню чудное мгновенье», положенное на музыку Глинкой, минорные куплеты которого он слегка переврал.
Вопрос этот сверх ожидания разрешил Вибель, сказав, что у одного его приятеля — Дмитрия Васильича Кавинина,
о котором, если
помнит читатель, упоминал Сергей Степаныч в своем разговоре с Егором Егорычем, — можно попросить позволения отпраздновать сей пикник в усадьбе того, в саду, который, по
словам Вибеля, мог назваться королевским садом.
— Вероятно, — начала gnadige Frau, произнося
слова секретнейшим шепотом, — ты
помнишь, что Егор Егорыч, читая письмо Углакова, упоминал
о каком-то Пьере…
В книге шла речь
о нигилисте.
Помню, что — по князю Мещерскому — нигилист есть человек настолько ядовитый, что от взгляда его издыхают курицы.
Слово нигилист показалось мне обидным и неприличным, но больше я ничего не понял и впал в уныние: очевидно, я не умею понимать хорошие книги! А что книга хорошая, в этом я был убежден: ведь не станет же такая важная и красивая дама читать плохие!
На другой день новый протопоп служил обедню и произнес
слово, в котором расточал похвалы своему предшественнику и говорил
о необходимости и обязанности
поминать и чтить его заслуги.
—
Помните, Гордей Евстратыч, как вы мне тогда сказали про великое
слово о Нюше… Вот я хочу поговорить с вами
о нем. Зачем вы ее губите, Гордей Евстратыч? Посмотрите, что из нее сталось в полгода: кукла какая-то, а не живой человек… Ежели еще так полгода пройдет, так, пожалуй, к весне и совсем она ноги протянет. Я это не к тому говорю, чтобы мне самой очень нравился Алексей… Я и раньше смеялась над Нюшей, ну, оно вышло вон как. Если он ей нравится, так…
Так проходила их жизнь. Ваня ходил за стариком как родной сын, берег его внучка, ласково, как брат, обходился с Дуней и никогда ни единым
словом не
поминал ей
о прежних, прожитых горестях…
Не
мнишь ли ты, что я тебя боюсь?
Что более поверят польской деве,
Чем русскому царевичу? — Но знай,
Что ни король, ни папа, ни вельможи
Не думают
о правде
слов моих.
Димитрий я иль нет — что им за дело?
Но я предлог раздоров и войны.
Им это лишь и нужно, и тебя,
Мятежница! поверь, молчать заставят.
Прощай.
— Болдоху хорошо знаю. Он мне сам рассказывал
о Гуслицком сундуке, а я с его
слов напечатал подробности… Небольшой, с усами, звали Сергей Антонов,
помню…
От
слова до
слова я
помнил всегда оригинальные, полные самого горячего поэтического вдохновения речи этого человека, хлеставшие бурными потоками в споре
о всем известной старенькой книжке Saint-Pierre „Paul et Virginie“, [Сен-Пьера «Поль и Виргиния» (франц.).] и теперь, когда история событий доводит меня до этой главы романа, в ушах моих снова звучат эти пылкие речи смелого адвоката за право духа, и человек снова начинает мне представляться недочитанною книгою.
В обществе, главным образом, положено было избегать всякого
слова о превосходстве того или другого христианского исповедания над прочими. «Все дети одного отца, нашего Бога, и овцы одного великого пастыря, положившего живот свой за люди», было начертано огненными буквами на белых матовых абажурах подсвечников с тремя свечами, какие становились перед каждым членом. Все должны были
помнить этот принцип терпимости и никогда не касаться вопроса
о догматическом разногласии христианских исповеданий.
А, так вот ты какой! Теперь я тебя понимаю. Наконец-то я вижу, что ты за человек. Бесчестный, низкий…
Помнишь, ты пришел и солгал мне, что ты меня любишь… Я поверила и оставила отца, мать, веру и пошла за тобою… Ты лгал мне
о правде,
о добре,
о своих честных планах, я верила каждому
слову…
Будто не через
слово человеческое, как всегда, а иными, таинственнейшими путями двигались по народу вести и зловещие слухи, и стерлась грань между сущим и только что наступающим: еще не умер человек, а уже знали
о его смерти и
поминали за упокой.
Необходимо, впрочем,
помнить еще следующее: в представлении
о государстве ты не встретишься ни с подблюдными, ни со свадебными песнями, ни со сказками, ни с былинами, ни с пословицами, —
словом сказать, ни с чем из всего цикла тех нежащих явлений, которые обдают тебя теплом, когда ты мыслишь себя лицом к лицу с отечеством.
— Ты
помнишь, — промолвил он не без некоторого усилия, — этот… Виктор упомянул
о…
о пенсии. Это несчастное
слово засело во мне. Оно всему причиной. Я стал его расспрашивать… Ну, и он…
Он потом рассказал ей слегка
о своей любви в Москве к соседке, которую он, по его
словам, до сих пор слишком хорошо
помнит, как будто бы видел ее вчера.
Например, чтобы получить под сорок лет кафедру, быть обыкновенным профессором, излагать вялым, скучным, тяжелым языком обыкновенные и притом чужие мысли, — одним
словом, для того, чтобы достигнуть положения посредственного ученого, ему, Коврину, нужно было учиться пятнадцать лет, работать дни и ночи, перенести тяжелую психическую болезнь, пережить неудачный брак и проделать много всяких глупостей и несправедливостей,
о которых приятно было бы не
помнить.
— Бывает Варенька, потом изредка заезжает Банарцева…
помнишь её? Людмила Васильевна… она тоже плохо живёт со своим супругом… но она умеет не обижать себя. У мужа много бывало мужчин, но интересных — ни одного! Положительно, не с кем
словом перекинуться… хозяйство, охота, земские дрязги, сплетни — вот и всё,
о чём они говорят…
О,
помяни ж ты это
слово, царь!
И если кто войну тебе объявит,
Дай русскую вести мне рать! Клянусь,
Я победить врагов твоих сумею
Иль умереть, отец мой, за тебя!
В пылу горячего спора, ему случалось сказать
о человеке, даже при лишних свидетелях, что-нибудь могущее повредить ему; но когда горячность проходила, и Загоскину объясняли, какие вредные последствия могли иметь его
слова, которых он не
помнил, — боже мой, в какое раскаяние приходил он… он отыскивал по всему городу заочно оскорбленного им человека, бросался к нему на шею, хотя бы то было посреди улицы, и просил прощенья; этого мало: отыскивал людей, при которых он сказал обидные
слова, признавал свою ошибку, и превозносил похвалами обиженного…
— Тебе, Кондратий Замятин, — сказал он, отчеканивая каждое
слово, — статья такая-то,
о «состояниях» известна?.. Примечание такое-то об изъятых от телесных наказаний?.. Ступай и
помни, что если ты выведешь меня из терпения, то я применю к тебе это примечание при первом случае… И никакие шашни, никакие доносы не помогут… Ступай…
… Гляжу в окно — под горою буйно качается нарядный лес, косматый ветер
мнёт и треплет яркие вершины пламенно раскрашенного клёна и осин, сорваны жёлтые, серые, красные листья, кружатся, падают в синюю воду реки, пишут на ней пёструю сказку
о прожитом лете, — вот такими же цветными
словами, так же просто и славно я хотел бы рассказать то, что пережил этим летом.
—
О часовых незачем
поминать: часовой охраняет свой пост и не должен отвлекаться ничем посторонним, Я верю тому, что написано в протоколе. Ведь это с ваших
слов?
—
Помнишь наш разговор
о севере и юге, еще тогда давно,
помнишь? Не думай, я от своих
слов не отпираюсь. Ну, положим, я не выдержал борьбы, я погиб… Но за мной идут другие — сотни, тысячи других. Ты пойми — они должны одержать победу, они не могут не победить. Потому что там черный туман на улицах и в сердцах и в головах у людей, а мы приходим с ликующего юга, с радостными песнями, с милым ярким солнцем в душе. Друг мой, люди не могут жить без солнца!
— Теперь я должна тебя оставить, Алеша! Вот конопляное зерно, которое выронил ты на дворе. Напрасно ты думал, что потерял его невозвратно. Король наш слишком великодушен, чтобы лишить тебя этого дара за твою неосторожность.
Помни, однако, что ты дал честное
слово сохранять в тайне все, что тебе
о нас известно… Алеша, к теперешним худым свойствам твоим не прибавь еще худшего — неблагодарности!
— Это ты можешь; можешь душою болеть, сколько тебе угодно. Пусть будет больно; пройдет! Приглядишься, присмотришься, сам скажешь: «какая я, однако, телятина»; так и скажешь,
помяни мое
слово. Пойдем-ка, выпьем по рюмочке и забудем
о заблудших инженерах; на то и мозги, дружище, чтобы заблуждаться… Ведь ты, учитель мой любезный, сколько будешь получать, а?