Неточные совпадения
Помни, Илья, мы не
дети и не шутим: дело идет
о целой жизни!
Живо
помню я старушку мать в ее темном капоте и белом чепце; худое бледное лицо ее было покрыто морщинами, она казалась с виду гораздо старше, чем была; одни глаза несколько отстали, в них было видно столько кротости, любви, заботы и столько прошлых слез. Она была влюблена в своих
детей, она была ими богата, знатна, молода… она читала и перечитывала нам их письма, она с таким свято-глубоким чувством говорила
о них своим слабым голосом, который иногда изменялся и дрожал от удержанных слез.
Я
помню эту «беду»: заботясь
о поддержке неудавшихся
детей, дедушка стал заниматься ростовщичеством, начал тайно принимать вещи в заклад. Кто-то донес на него, и однажды ночью нагрянула полиция с обыском. Была великая суета, но всё кончилось благополучно; дед молился до восхода солнца и утром при мне написал в святцах эти слова.
— Я
о́ ту пору мал
ребенок был, дела этого не видел, не
помню;
помнить себя я начал от француза, в двенадцатом году, мне как раз двенадцать лет минуло.
— О-очень при-ятно, — заметил тот, — и очень
помню даже. Давеча, когда нас Иван Федорыч познакомил, я вас тотчас признал, и даже в лицо. Вы, право, мало изменились на вид, хоть я вас видел только
ребенком, лет десяти или одиннадцати вы были. Что-то этакое, напоминающее в чертах…
Недоставало только Праскухина, Нефердова и еще кой-кого,
о которых здесь едва ли
помнил и думал кто-нибудь теперь, когда тела их еще не успели быть обмыты, убраны и зарыты в землю, и
о которых через месяц точно так же забудут отцы, матери, жены,
дети, ежели они были, или не забыли про них прежде.
— Это — переложенное в поэму апокрифическое предание
о разбойнике, который попросил деву Марию, шедшую в Египет с Иосифом и предвечным младенцем, дать каплю молока своего его умирающему с голоду
ребенку. Дева Мария покормила
ребенка, который впоследствии, сделавшись, подобно отцу своему, разбойником, был распят вместе со Христом на Голгофе и, умирая, произнес к собрату своему по млеку: «
Помяни мя, господи, егда приидеши во царствие твое!»
Ольга Алексеевна (раздраженно). Он бегает от меня и
детей… Я понимаю, он заработался, ему надо отдохнуть… Но ведь и я тоже устала…
О, как я устала. Я ничего не могу делать, у меня все не ладится… это злит меня. Он должен
помнить, что молодость мою, все мои силы я отдала ему.
О, я отлично
помню, какой страшный перечень
детей двадцатого века, неврастеников, сумасшедших, переутомленных, самоубийц, кидали вы в глаза этим самым благодетелям рода человеческого.
В обществе, главным образом, положено было избегать всякого слова
о превосходстве того или другого христианского исповедания над прочими. «Все
дети одного отца, нашего Бога, и овцы одного великого пастыря, положившего живот свой за люди», было начертано огненными буквами на белых матовых абажурах подсвечников с тремя свечами, какие становились перед каждым членом. Все должны были
помнить этот принцип терпимости и никогда не касаться вопроса
о догматическом разногласии христианских исповеданий.
— Преудивительного француза я себе, способного к
детям, достала: так говорлив, что сам не
помнит,
о чем, как скворец, болтает, и выходит от него практика языка большая, а мыслей никаких, и притом вежлив и со двора без спроса не ходит.
Мы приехали под вечер в простой рогожной повозке, на тройке своих лошадей (повар и горничная приехали прежде нас); переезд с кормежки сделали большой, долго ездили по городу, расспрашивая
о квартире, долго стояли по бестолковости деревенских лакеев, — и я
помню, что озяб ужасно, что квартира была холодна, что чай не согрел меня и что я лег спать, дрожа как в лихорадке; еще более
помню, что страстно любившая меня мать также дрожала, но не от холода, а от страха, чтоб не простудилось ее любимое
дитя, ее Сереженька.
— И эта прекрасная голова упадет под рукою казни… — продолжал шепотом Вадим… — эти мягкие, шелковые кудри, напитанные кровью, разовьются… ты
помнишь клятву… не слишком ли ты поторопилась…
о мой отец! мой отец!.. скоро настанет минута, когда беспокойный дух твой, плавая над их телами, благословит
детей твоих, — скоро, скоро…
Помню, как после смерти отца я покидал тебя,
ребенка в колыбели, тебя, не знавшую ни добра, ни зла, ни заботы, — а в моей груди уже бродила страсть пагубная, неусыпная; — ты протянула ко мне свои ручонки, улыбалась… будто просила
о защите… а я не имел своего куска хлеба.
Владимир. Нет, я не стану мстить Белинскому! Я ошибался! Я
помню: он мне часто говорил
о рассудке: они годятся друг для друга… и что мне за дело? Пускай себе живут да
детей наживают, пускай закладывают деревни и покупают другие… вот их занятия! Ах! а я за один ее веселый миг заплатил бы годами блаженства… а на что ей? Какая детская глупость!..
Сын Федор, Ксенья,
дети!
Храни вас Бог! Князь Шуйский, подойди!
Друг друга мы довольно знаем.
Помни,
В мой смертный час я Господа молю:
Как ты мне клятву соблюдешь, пусть так
И он тебя помилует! Басманов,
Спеши к войскам! Тебе я завещаю
Престол спасти!
О Господи, тяжел,
Тяжел Твой гнев! Грехи мои Ты не дал
Мне заслужить!
Иван.
Дети, друзья мои! Здесь, окружая дорогое нам тело умершего, пред лицом вечной тайны, которая скрыла от нас навсегда — навсегда… э-э… и принимая во внимание всепримиряющее значение её… я говорю
о смерти, отбросим наши распри, ссоры, обнимемся, родные, и всё забудем! Мы — жертвы этого ужасного времени, дух его всё отравляет, всё разрушает… Нам нужно всё забыть и
помнить только, что семья — оплот, да…
Как он всю жизнь для
детей хлопотал, бедный,
о том только и
помнит.
Когда вспыхнула в Варшаве революция 1830 года, русский народ не обнаружил ни малейшей вражды против ослушников воли царской. Молодежь всем сердцем сочувствовала полякам. Я
помню, с каким нетерпением ждали мы известия из Варшавы; мы плакали, как
дети, при вести
о поминках, справленных в столице Польши по нашим петербургским мученикам. Сочувствие к полякам подвергало нас жестоким наказаниям; поневоле надобно было скрывать его в сердце и молчать.
Иван Иванович.
О чем бишь я? Да… Как теперь
помню… Ну да… B генеральном штабе служил,
дети мои… Я головой против неприятеля действовал, мозгами турецкую кровь проливал… Штыка не знаю, нет, не знаю… Ну да…
Помни,
помни, Хамоизит, как дурно действует вино, удаляйся от пива и лучше забудь оба эти напитка. Пьяный от вина падает лицом вниз, а пьяный от пива — лицом вверх. Кроме того, пьяный может забыться и наговорить в пивной неосторожных и опасных слов, за которые придется потом ответить. А разве хорошо, если к домоправителю градоначальника придут потолковать
о делах и застанут его, как малого
ребенка, валяющимся на полу?
И мне даже стало досадно на этих
детей за то, что они чинно ходят и
о чем-то солидно разговаривают, как будто в самом деле недешево ценят свои маленькие, бесцветные жизни и знают, для чего живут…
Помню, далеко в конце аллеи показались три женские фигуры. Какие-то барышни — одна в розовом платье, две в белом — шли рядом, взявшись под руки,
о чем-то говорили и смеялись. Провожая их глазами, я думал: „Хорошо бы теперь от скуки дня на два сойтись тут с какой-нибудь женщиной!“
Ося молчал, ошеломленный. Правда, он знал, что имя матери не произносилось в присутствии отца,
помнил, как последний строго и жестко осадил его, когда тот осмелился однажды обратиться к нему с расспросами
о матери, но он был еще настолько
ребенком, что не раздумывал над причиной этого. Станислава Феликсовна и теперь не дала ему времени на размышление. Она откинула его густые волосы со лба. Точно тень скользнула по ее лицу.
— Зачем же им переучиваться? Из какого добра делаться им поляками, когда они русские, православные?
Дети эти дорожат крестом, которым крестились их отцы и деды, твердо
помнят, что они русские по вере и языку, дорожат этим заповеданным наследством, несмотря на все происки и обольщения иезуитов и тиранию панов. Вы говорили
о гонении вашей веры,
о притязаниях на вашу совесть.
— Ведомо тебе хлебосольство и единодушие отца моего с Фомой и то, как они условились соединить нас,
детей своих;
помнишь ты, как потешались мы забавами молодецкими в странах иноземных, когда, бывало, на конях перескакивали через стены зубчатые, крушили брони богатырские и славно мерились плечами с врагами сильными, могучими, одолевали все преграды и оковы их, вырывали добро у них вместе с руками и зубрили мечи свои
о черепа противников?
Рассердилась — и ушла в лазарет, даже дверью не забыла хлопнуть, как истинная любящая жена. Мне решительно все равно, но на
детей такие выходки едва ли могут действовать воспитательно. Надо
о них
помнить.