Неточные совпадения
И в одиночестве жестоком
Сильнее страсть ее горит,
И об Онегине далеком
Ей сердце громче говорит.
Она его не будет видеть;
Она должна в нем ненавидеть
Убийцу брата своего;
Поэт погиб… но уж его
Никто не
помнит, уж
другомуЕго невеста отдалась.
Поэта память пронеслась,
Как дым по небу голубому,
О нем два сердца, может быть,
Еще грустят… На что грустить?..
Самгин подумал, что парень глуп, и забыл об этом случае, слишком ничтожном для того, чтобы
помнить о нем. Действительность усердно воспитывала привычку забывать
о фактах, несравненно более крупных. Звеньями бесконечной цепи следуя одно за
другим, события все сильнее толкали время вперед, и оно, точно под гору катясь, изживалось быстро, незаметно.
Наполненное шумом газет, спорами на собраниях, мрачными вестями с фронтов, слухами
о том, что царица тайно хлопочет
о мире с немцами, время шло стремительно, дни перескакивали через ночи с незаметной быстротой, все более часто повторялись слова — отечество, родина, Россия, люди на улицах шагали поспешнее, тревожней, становились общительней, легко знакомились
друг с
другом, и все это очень и по-новому волновало Клима Ивановича Самгина. Он хорошо
помнил, когда именно это незнакомое волнение вспыхнуло в нем.
Клим замолчал, найдя его изумление, смех и жест — глупыми. Он раза два видел на столе брата нелегальные брошюры; одна из них говорила
о том, «Что должен знать и
помнить рабочий»,
другая «
О штрафах». Обе — грязненькие, измятые, шрифт местами в черных пятнах, которые напоминали дактилоскопические оттиски.
Они знали, на какое употребление уходят у него деньги, но на это они смотрели снисходительно,
помня нестрогие нравы повес своего времени и находя это в мужчине естественным. Только они, как нравственные женщины, затыкали уши, когда он захочет похвастаться перед ними своими шалостями или когда кто
другой вздумает довести до их сведения
о каком-нибудь его сумасбродстве.
— Так? Угадала? — говорила она. — Я еще в первый раз заметила, que nous nous entendons! [что мы понимаем
друг друга! (фр.)] Эти два взгляда —
помните? Voilà, voilà, tenez… [Вот, вот… (фр.).] этот самый!
о, я угадываю его…
— И оставим, и оставим, я и сам рад все это оставить… Одним словом, я чрезвычайно перед ней виноват, и даже,
помнишь, роптал тогда при тебе… Забудь это,
друг мой; она тоже изменит свое
о тебе мнение, я это слишком предчувствую… А вот и князь Сережа!
Читатель
помнит, впрочем, что я уже не раз восклицал: «
О, если б можно было переменить прежнее и начать совершенно вновь!» Не мог бы я так восклицать, если б не переменился теперь радикально и не стал совсем
другим человеком.
—
Другой, на моем месте, стал бы уже говорить, что чувство, от которого вы страдаете, хорошо. Я еще не скажу этого. Ваш батюшка знает
о нем? Прошу вас
помнить, что я не буду говорить с ним без вашего разрешения.
Что было и как было, я не умею сказать; испуганные люди забились в углы, никто ничего не знал
о происходившем, ни Сенатор, ни мой отец никогда при мне не говорили об этой сцене. Шум мало-помалу утих, и раздел имения был сделан, тогда или в
другой день — не
помню.
Лет через пятнадцать староста еще был жив и иногда приезжал в Москву, седой как лунь и плешивый; моя мать угощала его обыкновенно чаем и
поминала с ним зиму 1812 года, как она его боялась и как они, не понимая
друг друга, хлопотали
о похоронах Павла Ивановича. Старик все еще называл мою мать, как тогда, Юлиза Ивановна — вместо Луиза, и рассказывал, как я вовсе не боялся его бороды и охотно ходил к нему на руки.
На
другой день я получил от нее записку, несколько испуганную, старавшуюся бросить какую-то дымку на вчерашнее; она писала
о страшном нервном состоянии, в котором она была, когда я взошел,
о том, что она едва
помнит, что было, извинялась — но легкий вуаль этих слов не мог уж скрыть страсть, ярко просвечивавшуюся между строк.
Я лишь
помнил слышанное
о ней: говорили, что по всей Москве и есть только два трезвых кучера — один здесь,
другой — на фронтоне Большого театра.
У Морока знакомых была полна фабрика: одни его били,
других он сам бил. Но он не
помнил ни своего, ни чужого зла и добродушно раскланивался направо и налево. Между прочим, он посидел в кричном корпусе и поговорил ни
о чем с Афонькой Туляком, дальше по пути завернул к кузнецам и заглянул в новый корпус, где пыхтела паровая машина.
На это я ему ответил, что он совершенно напрасно мечтает
о политическом своем значении, что вряд ли кто-нибудь на него смотрит с этой точки зрения, что вообще читающая наша публика благодарит его за всякий литературный подарок, что стихи его приобрели народность во всей России и, наконец, что близкие и
друзья помнят и любят его, желая искренно, чтоб скорее кончилось его изгнание.
О,
друзья мои сердечны!
Вам клянуся, за столом
Всякий год, в часы беспечны,
Поминать его вином.
С пьяными людьми часто случается, что, идучи домой, единым Божиим милосердием хранимы, в одном каком-нибудь расположении духа они
помнят, откуда они идут, а взявшись за ручку двери, неожиданно впадают в совершенно
другое настроение или вовсе теряют понятие
о всем, что было с ними прежде, чем они оперлись на знакомую дверную ручку. С трезвыми людьми происходит тоже что-то вроде этого. До двери идет один человек, а в дверь ни с того ни с сего войдет
другой.
Хотя я много читал и еще больше слыхал, что люди то и дело умирают, знал, что все умрут, знал, что в сражениях солдаты погибают тысячами, очень живо
помнил смерть дедушки, случившуюся возле меня, в
другой комнате того же дома; но смерть мельника Болтуненка, который перед моими глазами шел, пел, говорил и вдруг пропал навсегда, — произвела на меня особенное, гораздо сильнейшее впечатление, и утонуть в канавке показалось мне гораздо страшнее, чем погибнуть при каком-нибудь кораблекрушении на беспредельных морях, на бездонной глубине (
о кораблекрушениях я много читал).
Эта первая кормежка случилась не в поле, а в какой-то русской деревушке, которую я очень мало
помню; но зато отец обещал мне на
другой день кормежку на реке Деме, где хотел показать мне какую-то рыбную ловлю,
о которой я знал только по его же рассказам.
— Да, но чтобы быть уверенным в человеке, надо быть с ним совершенно дружным, а мы с вами не дружны еще, Nicolas;
помните, мы говорили
о дружбе: чтобы быть истинными
друзьями, нужно быть уверенным
друг в
друге.
Я не
помню теперь ни одного слова из того, что мы сказали тогда
друг другу;
помню только, что я робела, мешалась, досадовала на себя и с нетерпением ожидала окончания разговора, хотя сама всеми силами желала его, целый день мечтала
о нем и сочиняла мои вопросы и ответы…
Все это я не во сне видел, а воочию. Я слышал, как провинция наполнялась криком, перекатывавшимся из края в край; я видел и улыбки, и нахмуренные брови; я ощущал их действие на самом себе. Я
помню так называемые «столкновения», в которых один толкался, а
другой думал единственно
о том, как бы его не затолкали вконец. Я не только ничего не преувеличиваю, но, скорее, не нахожу настоящих красок.
Один Непомнящий (имя собирательное) дразнился в фельетонцах,
другой — в статьях публицистического характера, третий — тиснул какую-то брошюру, и сам не
помнит —
о чем.
Что было дальше — я не
помню. Кажется, я хотел еще что-то спросить, но, к счастию, не спросил, а оглянулся кругом. Вижу: с одной стороны высится Мальберг, с
другой — Бедерлей, а я… стою в дыре и рассуждаю с бесшабашными советниками об «увенчании здания»,
о том, что людей нет, мыслей нет, а есть только устав
о кантонистах, да и тот еще надо в архиве отыскивать… И так мне вдруг сделалось совестно, так совестно, что я круто оборвал разговор, воскликнув...
— Очень. Время проходит, а ты до сих пор мне еще и не
помянул о своих намерениях: хочешь ли ты служить, избрал ли
другое занятие — ни слова! а все оттого, что у тебя Софья да знаки на уме. Вот ты, кажется, к ней письмо пишешь? Так?
Не
помню, как и что следовало одно за
другим, но
помню, что в этот вечер я ужасно любил дерптского студента и Фроста, учил наизусть немецкую песню и обоих их целовал в сладкие губы;
помню тоже, что в этот вечер я ненавидел дерптского студента и хотел пустить в него стулом, но удержался;
помню, что, кроме того чувства неповиновения всех членов, которое я испытал и в день обеда у Яра, у меня в этот вечер так болела и кружилась голова, что я ужасно боялся умереть сию же минуту;
помню тоже, что мы зачем-то все сели на пол, махали руками, подражая движению веслами, пели «Вниз по матушке по Волге» и что я в это время думал
о том, что этого вовсе не нужно было делать;
помню еще, что я, лежа на полу, цепляясь нога за ногу, боролся по-цыгански, кому-то свихнул шею и подумал, что этого не случилось бы, ежели бы он не был пьян;
помню еще, что ужинали и пили что-то
другое, что я выходил на двор освежиться, и моей голове было холодно, и что, уезжая, я заметил, что было ужасно темно, что подножка пролетки сделалась покатая и скользкая и за Кузьму нельзя было держаться, потому что он сделался слаб и качался, как тряпка; но
помню главное: что в продолжение всего этого вечера я беспрестанно чувствовал, что я очень глупо делаю, притворяясь, будто бы мне очень весело, будто бы я люблю очень много пить и будто бы я и не думал быть пьяным, и беспрестанно чувствовал, что и
другие очень глупо делают, притворяясь в том же.
На
другой день она встретилась со своим
другом как ни в чем не бывало;
о случившемся никогда не
поминала.
Муза Николаевна, сама не
помня от кого получившая об этом уведомление, на первых порах совсем рехнулась ума; к счастию еще, что Сусанна Николаевна, на
другой же день узнавшая
о страшном событии, приехала к ней и перевезла ее к себе; Егор Егорыч, тоже услыхавший об этом случайно в Английском клубе, поспешил домой, и когда Сусанна Николаевна повторила ему то же самое с присовокуплением, что Музу Николаевну она перевезла к себе, похвалил ее за то и поник головой.
17-го марта. Богоявленский протопоп, идучи ночью со Святыми Дарами от больного, взят обходными солдатами в часть, якобы был в нетрезвом виде. Владыка на
другой день в мантии его посетили.
О, ляше правителю, будете вы теперь сию проделку свою
помнить!
На
другой день новый протопоп служил обедню и произнес слово, в котором расточал похвалы своему предшественнику и говорил
о необходимости и обязанности
поминать и чтить его заслуги.
Набежало множество тёмных людей без лиц. «Пожар!» — кричали они в один голос, опрокинувшись на землю,
помяв все кусты, цепляясь
друг за
друга, хватая Кожемякина горячими руками за лицо, за грудь, и помчались куда-то тесной толпою, так быстро, что остановилось сердце. Кожемякин закричал, вырываясь из крепких объятий горбатого Сени, вырвался, упал, ударясь головой, и — очнулся сидя, опираясь
о пол руками, весь облепленный мухами, мокрый и задыхающийся.
Меж явью и сном встало воспоминание
о тех минутах в вагоне, когда я начал уже плохо сознавать свое положение. Я
помню, как закат махал красным платком в окно, проносящееся среди песчаных степей. Я сидел, полузакрыв глаза, и видел странно меняющиеся профили спутников, выступающие один из-за
другого, как на медали. Вдруг разговор стал громким, переходя, казалось мне, в крик; после того губы беседующих стали шевелиться беззвучно, глаза сверкали, но я перестал соображать. Вагон поплыл вверх и исчез.
Елена Андреевна. Какой вы смешной… Я сердита на вас, но все же… буду вспоминать
о вас с удовольствием. Вы интересный, оригинальный человек. Больше мы с вами уже никогда не увидимся, а потому — зачем скрывать? Я даже увлеклась вами немножко. Ну, давайте пожмем
друг другу руки и разойдемся
друзьями. Не
поминайте лихом.
— Нет ни мудрых волшебников, ни добрых фей, есть только люди, одни — злые,
другие — глупые, а всё, что говорят
о добре, — это сказка! Но я хочу, чтобы сказка была действительностью.
Помнишь, ты сказала: «В богатом доме всё должно быть красиво или умно»? В богатом городе тоже должно быть всё красиво. Я покупаю землю за городом и буду строить там дом для себя и уродов, подобных мне, я выведу их из этого города, где им слишком тяжело жить, а таким, как ты, неприятно смотреть на них…
Я
помню, как при мне однажды тамбовский лгунище рассказывал, как его (он говорил:"одного моего
друга", но, по искажениям лица и дрожаниям голоса, было ясно, что речь идет
о нем самом) в клубе за фальшивую игру в карты били.
Через минуту Зинаида Федоровна уже не
помнила про фокус, который устроили духи, и со смехом рассказывала, как она на прошлой неделе заказала себе почтовой бумаги, но забыла сообщить свой новый адрес и магазин послал бумагу на старую квартиру к мужу, который должен был заплатить по счету двенадцать рублей. И вдруг она остановила свой взгляд на Поле и пристально посмотрела на нее. При этом она покраснела и смутилась до такой степени, что заговорила
о чем-то
другом.
В обществе, главным образом, положено было избегать всякого слова
о превосходстве того или
другого христианского исповедания над прочими. «Все дети одного отца, нашего Бога, и овцы одного великого пастыря, положившего живот свой за люди», было начертано огненными буквами на белых матовых абажурах подсвечников с тремя свечами, какие становились перед каждым членом. Все должны были
помнить этот принцип терпимости и никогда не касаться вопроса
о догматическом разногласии христианских исповеданий.
Мало-помалу он перешел на
другие темы, заговорил
о науке,
о своей диссертации, которая понравилась в Петербурге; он говорил с увлечением и уже не
помнил ни
о моей сестре, ни
о своем горе, ни обо мне. Жизнь увлекала его. У той — Америка и кольцо с надписью, думал я, а у этого — докторская степень и ученая карьера, и только я и сестра остались при старом.
— Да, — поддерживала бабушка, — умеренность большое дело: всего и счастлив только один умеренный, но надо не от мяса одного удерживаться. Это пост для глаз человеческих, а души он не пользует: лошади никогда мяса не едят, а всё как они скоты, то скотами и остаются; а надо во всем быть умеренною и свою нетерпеливость и
другие страсти на сердце своем приносить во всесожжение богу, а притом, самое главное,
о других помнить.
Ослепление мое было так велико, что я не обратил внимания ни на странность помещения конгресса, ни на несообразность его состава, ни на загадочные поступки некоторых конгрессистов, напоминавшие скорее ярмарочных героев, нежели жрецов науки. Я ничего не видел, ничего не
помнил. Я
помнил только одно: что я не лыком шит и, следовательно, не плоше всякого
другого вольнопрактикующего статистика могу иметь суждение
о вреде, производимом вольною продажей вина и проистекающем отсюда накоплении недоимок.
Помню, как, уже будучи женихом, я показал ей свой дневник, из которого она могла узнать хотя немного мое прошедшее, главное — про последнюю связь, которая была у меня и
о которой она могла узнать от
других и про которую я потому-то и чувствовал необходимость сказать ей.
И тот маленький человечек, который еще недавно ложился в мою постель, — я ли это, или кто-то
другой,
о котором я только
помню?..
— Не
поминай об этом! — сказала Зина, — не говори этого! ты не такой… будем лучше вспоминать
о другом,
о нашем хорошем, счастливом!
— Ну-ну! да-да! благодарю тебя,
друг мой, именно в Тверь, charmant, charmant! так что оно и складно выходит. Ты всегда в рифму попадаешь, мой милый! То-то я
помню: в Ярославль или в Кострому, но только куда-то и жена тоже поехала! Charmant, charmant! Впрочем, я немного забыл,
о чем начал говорить… да! итак, мы едем,
друг мой. Au revoir, madame, adieu, ma charmante demoiselle, [До свидания, мадам, прощайте, милая барышня (франц.)] — прибавил князь, обращаясь к Зине и целуя кончики своих пальцев.
Разуваев явился ко мне на
другой день и на этот раз был удивительно мил. Расчесал кудри, тщательно вымылся, надел новый сюртук и штаны навыпуск. Вообще, по-видимому, понял, что пришел не в харчевню. Даже про старинное наше знакомство
помянул и с благодарностью отозвался при этом
о корнетше Отлетаевой.
Ястреб сначала будет вытягивать шею то на одну, то па
другую сторону и наклоняться, чтоб достать корм, но, видя, что это не возможно, решится перелететь или хотя перескочить с своего места на манящее его вабило в руке охотника; этот маневр надобно повторить до трех раз, и всякий раз вабить дальше, так, чтобы в третий — ястреб перелетел на сажень; тут надо покормить его побольше, потом посадить часа на два в уединенное место и вообще накормленного ястреба носить очень бережно, наблюдая, чтобы он, слетев с руки, не ударился
о что-нибудь и не
помял зоба.
К сожалению, мы попали в такие ухабы и развалы, при которых
о птичьем полете нечего было и думать. Вероятно, избегая еще худшей дороги, мы поехали не на Тулу, а на Калугу, и это единственный раз в жизни, что мне удалось побывать в этом городе, в котором
помню только громадное количество голубей, да надпись на окне постоялого двора: «Вы приехали в Калугу к любезному
другу».
Я не могла, я не хотела принять их, я
другою рукою закрыла лицо, и слезы, как теперь
помню, холодные, но блаженные…
о, какие блаженные слезы!.. закапали на столик одна за одною.
Но
помни, душа моя, что и для него настанет время, когда он будет думать не об атласных одеяльцах и кружевных чепчиках, а
о другом атласе,
о других кружевах.
— Граф Сапега приехал,
друг вашего отца, будьте с ним полюбезнее, он человек богатый, — сказал он Анне Павловне. Та пошла. Приезд графа ее несколько обрадовал. Она
помнила, что отец часто говорил
о добром графе, которого он пользовался некоторой дружбой и который даже сам бывал у них в доме.