Неточные совпадения
Райнер весь обращался в слух и внимание, а Ярошиньский все более и более распространялся о значении женщин в
истории, цитировал целые латинские места из Тацита, изобличая познания, нисколько не отвечающие званию простого офицера бывших войск
польских, и, наконец, свел как-то все на необходимость женского участия во всяком прогрессивном движении страны.
—
История такого рода, — продолжал он, — что вот в том же царстве
польском служил наш русский офицер, молодой, богатый, и влюбился он в одну панночку (слово панночка капитан умел как-то произносить в одно и то же время насмешливо и с увлечением).
M-r le pretre Zajonczek не спеша поднял эти книги и не спеша развернул их. Обе книги были
польские: одна «Historija Kosciola Russkiego, Ksigdza Fr. Gusty» (
история русской церкви, сочиненная католическим священником Густою), а другая—мистические бредни Тавянского, известнейшего мистика, имевшего столь печальное влияние на прекраснейший ум Мицкевича и давшего совершенно иное направление последней деятельности поэта.
Поляки Артура Бенни никогда шпионом русским не считали, и если в
истории Бенни некоторое время было что-нибудь способное вводить в заблуждение насчет его личности, то это у более основательных людей было подозрение, не следует ли видеть в самом Бенни — сыне томашовского пастора из Царства
Польского — подосланного в Россию эмиссара
польского революционного комитета?
Знать ложен толк в вас о почтмистрже
польском:
Кривнуть душой нас бог оборони!
Ввек не споткнутся в месте скользком
Ни гонор мой, ни лошади мои!
Нет!
польских почт
историю прочтите
И с норовом почтмистржа в Посполитей
Не сыщите, ручаюсь вам!
Присяга в нас непобедима,
И Нарушевич скажет сам,
Что наша честь ненарушима!
И вдруг, под ловкою и потому незаметною эгидой
польской женщины, этому юноше раскрывается целая
история страданий, горя, угнетений, насилий и мук порабощенного народа.
— Н-нет… Я позволяю себе думать, что опасения вашего превосходительства несколько напрасны, — осторожно заметил Колтышко. — Мы ведь ничего серьезного и не ждали от всей этой
истории, и не глядели на нее как на серьезное дело. Она была не больше как пробный шар — узнать направление и силу ветра; не более-с!
Польская фракция не выдвинула себя напоказ ни единым вожаком; стало быть, никто не смеет упрекнуть отдельно одних поляков: действовал весь университет, вожаки были русские.
—
Польских? — изумленно возразила она и с гордым достоинством отрицательно покачала головой. — Вы ошибаетесь, вы не знаете
истории: в Польше, слава Богу, давно уже нет рабов. В Польше крестьяне лично свободны.
Все общество, в разных углах комнат, разбивалось на кружки, и в каждом кружке шли очень оживленные разговоры; толковали о разных современных вопросах, о политике, об интересах и новостях дня, передавали разные известия, сплетни и анекдоты из правительственного, военного и административного мира, обсуждали разные проекты образования, разбирали вопросы
истории, права и даже метафизики, и все эти разнородные темы обобщались одним главным мотивом, который в тех или других вариациях проходил во всех кружках и сквозь все темы, и этим главным мотивом были Польша и революция — революция
польская, русская, общеевропейская и, наконец, даже общечеловеческая.
Нелепость этой сказки, имеющей следы
польского происхождения, была бы очевидна для всякого русского, знающего, что никаких князей Владимирских с XIV столетия не бывало, но во Франции, где об России, ее
истории и внутренней жизни знали не больше, как о каком-нибудь персидском или другом азиатском государстве, слухи о Владимирской принцессе не могли казаться нелепыми, особенно если их поддерживали если не сам
польский посланник, Михаил Огинский, то такие
польские знаменитости, как, например, княгиня Сангушко.
С первых же дней пребывания в Рагузе графиня Пиннеберг, на ежедневных обедах в ее квартире, так рассказывала французским и
польским сотрапезникам
историю своих приключений.
Польской литературой и судьбой
польской эмиграции он интересовался уже раньше и стал писать статьи в"Библиотеке", где впервые у нас знакомил с фактами из
истории польского движения, которые повели к восстанию.
Вторую половину 60-х годов я провел всего больше в Париже, и там в Латинском квартале я и ознакомился с тогдашней очень немногочисленной русской эмиграцией. Она сводилась к кучке молодежи, не больше дюжины, — все «беженцы», имевшие счеты с полицией. Был тут и офицер, побывавший в
польских повстанцах, и просто беглые студенты за разные
истории; были, кажется, два-три индивида, скрывшиеся из-за дел совсем не политических.
Так, например, в преданиях (или, пожалуй, в вымыслах) малороссийских всегда преобладает характер героический, напоминающий сродство здешней фантазии с вымыслами
польских сочинителей апокрифов о «пане Коханку», а в
историях великорусских и особенно столичных, петербургских, — больше сказывается находчивость, бойкость и тонкость плутовского пошиба.