Неточные совпадения
Хлестаков (защищая рукою кушанье).Ну, ну, ну… оставь, дурак! Ты привык там обращаться
с другими: я, брат, не такого рода! со мной не советую… (Ест.)Боже мой, какой суп! (Продолжает есть.)Я думаю, еще ни один человек в мире не едал такого супу: какие-то перья плавают вместо масла. (Режет
курицу.)Ай, ай, ай, какая
курица! Дай жаркое! Там супу немного осталось, Осип, возьми себе. (Режет жаркое.)Что это за жаркое? Это не жаркое.
Почтмейстер. Сам не знаю, неестественная сила побудила. Призвал было уже курьера,
с тем чтобы отправить его
с эштафетой, — но любопытство такое одолело, какого еще никогда не чувствовал. Не могу, не могу! слышу, что не могу! тянет, так вот и тянет! В одном ухе так вот и слышу: «Эй, не распечатывай! пропадешь, как
курица»; а в другом словно бес какой шепчет: «Распечатай, распечатай, распечатай!» И как придавил сургуч — по жилам огонь, а распечатал — мороз, ей-богу мороз. И руки дрожат, и все помутилось.
Он спал на голой земле и только в сильные морозы позволял себе укрыться на пожарном сеновале; вместо подушки клал под головы́ камень; вставал
с зарею, надевал вицмундир и тотчас же бил в барабан;
курил махорку до такой степени вонючую, что даже полицейские солдаты и те краснели, когда до обоняния их доходил запах ее; ел лошадиное мясо и свободно пережевывал воловьи жилы.
Только тогда Бородавкин спохватился и понял, что шел слишком быстрыми шагами и совсем не туда, куда идти следует. Начав собирать дани, он
с удивлением и негодованием увидел, что дворы пусты и что если встречались кой-где
куры, то и те были тощие от бескормицы. Но, по обыкновению, он обсудил этот факт не прямо, а
с своей собственной оригинальной точки зрения, то есть увидел в нем бунт, произведенный на сей раз уже не невежеством, а излишеством просвещения.
К счастию, однако ж, на этот раз опасения оказались неосновательными. Через неделю прибыл из губернии новый градоначальник и превосходством принятых им административных мер заставил забыть всех старых градоначальников, а в том числе и Фердыщенку. Это был Василиск Семенович Бородавкин,
с которого, собственно, и начинается золотой век Глупова. Страхи рассеялись, урожаи пошли за урожаями, комет не появлялось, а денег развелось такое множество, что даже
куры не клевали их… Потому что это были ассигнации.
Крышу починили, кухарку нашли — Старостину куму,
кур купили, коровы стали давать молока, сад загородили жердями, каток сделал плотник, к шкапам приделали крючки, и они стали отворяться не произвольно, и гладильная доска, обернутая солдатским сукном, легла
с ручки кресла на комод, и в девичьей запахло утюгом.
— Мы
с Иваном Петровичем поместились в кабинете Алексея, — сказала она, отвечая Степану Аркадьичу на его вопрос, можно ли
курить, — именно затем, чтобы
курить, — и, взглянув на Левина, вместо вопроса:
курит ли он? подвинула к себе черепаховый портсигар и вынула пахитоску.
Муж спросил: позволит ли она
курить, очевидно не для того, чтобы
курить, но чтобы заговорить
с нею.
Левину не хотелось есть, он не
курил; сходиться со своими, то есть
с Сергеем Ивановичем, Степаном Аркадьичем, Свияжским и другими, не хотел, потому что
с ними вместе в оживленной беседе стоял Вронский в шталмейстерском мундире.
Одни закусывали, стоя или присев к столу; другие ходили,
куря папиросы, взад и вперед по длинной комнате и разговаривали
с давно не виденными приятелями.
Когда встали от обеда и Тушкевич поехал за ложей, а Яшвин пошел
курить, Вронский сошел вместе
с ним к себе.
— Нет, я не
курю, — спокойно отвечал Алексей Александрович и, как бы умышленно желая показать, что он не боится этого разговора, обратился
с холодною улыбкой к Песцову.
— Ах нет! —
с досадой сказал Левин, — это лечение для меня только подобие лечения народа школами. Народ беден и необразован — это мы видим так же верно, как баба видит криксу, потому что ребенок кричит. Но почему от этой беды бедности и необразования помогут школы, так же непонятно, как непонятно, почему от криксы помогут
куры на насести. Надо помочь тому, от чего он беден.
Получив ее согласие, он заговорил
с женой по-французски о том, что ему еще менее, чем
курить, нужно было говорить.
Употребил все тонкие извороты ума, уже слишком опытного, слишком знающего хорошо людей: где подействовал приятностью оборотов, где трогательною речью, где
покурил лестью, ни в каком случае не портящею дела, где всунул деньжонку, — словом, обработал дело, по крайней мере, так, что отставлен был не
с таким бесчестьем, как товарищ, и увернулся из-под уголовного суда.
— Нет, не
курю, — отвечал Чичиков ласково и как бы
с видом сожаления.
Вслед за чемоданом внесен был небольшой ларчик красного дерева
с штучными выкладками из карельской березы, сапожные колодки и завернутая в синюю бумагу жареная
курица.
Теперь можно бы заключить, что после таких бурь, испытаний, превратностей судьбы и жизненного горя он удалится
с оставшимися кровными десятью тысячонками в какое-нибудь мирное захолустье уездного городишка и там заклекнет [Заклекнуть — завянуть.] навеки в ситцевом халате у окна низенького домика, разбирая по воскресным дням драку мужиков, возникшую пред окнами, или для освежения пройдясь в курятник пощупать лично
курицу, назначенную в суп, и проведет таким образом нешумный, но в своем роде тоже небесполезный век.
В то время, когда один пускал кудреватыми облаками трубочный дым, другой, не
куря трубки, придумывал, однако же, соответствовавшее тому занятие: вынимал, например, из кармана серебряную
с чернью табакерку и, утвердив ее между двух пальцев левой руки, оборачивал ее быстро пальцем правой, в подобье того как земная сфера обращается около своей оси, или же просто барабанил по табакерке пальцами, насвистывая какое-нибудь ни то ни се.
— Позвольте мне вам заметить, что это предубеждение. Я полагаю даже, что
курить трубку гораздо здоровее, нежели нюхать табак. В нашем полку был поручик, прекраснейший и образованнейший человек, который не выпускал изо рта трубки не только за столом, но даже,
с позволения сказать, во всех прочих местах. И вот ему теперь уже сорок
с лишком лет, но, благодаря Бога, до сих пор так здоров, как нельзя лучше.
Индейкам и
курам не было числа; промеж них расхаживал петух мерными шагами, потряхивая гребнем и поворачивая голову набок, как будто к чему-то прислушиваясь; свинья
с семейством очутилась тут же; тут же, разгребая кучу сора, съела она мимоходом цыпленка и, не замечая этого, продолжала уписывать арбузные корки своим порядком.
А между тем запорожцы, протянув вокруг всего города в два ряда свои телеги, расположились так же, как и на Сечи, куренями,
курили свои люльки, менялись добытым оружием, играли в чехарду, в чет и нечет и посматривали
с убийственным хладнокровием на город.
Там на длинном столе лежали радужные фазаны, серые утки, пестрые
куры; там — свиная туша
с коротеньким хвостом и младенчески закрытыми глазами; там — репа, капуста, орехи, синий изюм, загорелые персики.
Заведется у вас страданьице — вы
с ним как
курица с яйцом носитесь!
— Успеем-с, успеем-с!.. А вы
курите? Есть у вас? Вот-с, папиросочка-с… — продолжал он, подавая гостю папироску. — Знаете, я принимаю вас здесь, а ведь квартира-то моя вот тут же, за перегородкой… казенная-с, а я теперь на вольной, на время. Поправочки надо было здесь кой-какие устроить. Теперь почти готово… казенная квартира, знаете, это славная вещь, — а? Как вы думаете?
Сижу сегодня после дряннейшего обеда из кухмистерской,
с тяжелым желудком — сижу,
курю — вдруг опять Марфа Петровна, входит вся разодетая, в новом шелковом зеленом платье
с длиннейшим хвостом: «Здравствуйте, Аркадий Иванович!
«Скажи мне, кумушка, что у тебя за страсть
Кур красть?»
Крестьянин говорил Лисице, встретясь
с нею.
Паратов. Отец моей невесты — важный чиновный господин, старик строгий: он слышать не может о цыганах, о кутежах и о прочем; даже не любит, кто много
курит табаку. Тут уж надевай фрак и parlez franзais! [Говорите по-французски! (франц.)] Вот я теперь и практикуюсь
с Робинзоном. Только он, для важности, что ли, уж не знаю, зовет меня «ля Серж», а не просто «Серж». Умора!
Базаров высунулся из тарантаса, а Аркадий вытянул голову из-за спины своего товарища и увидал на крылечке господского домика высокого, худощавого человека
с взъерошенными волосами и тонким орлиным носом, одетого в старый военный сюртук нараспашку. Он стоял, растопырив ноги,
курил длинную трубку и щурился от солнца.
— Через несколько минут ваша комната будет готова принять вас, — воскликнул он
с торжественностию, — Аркадий… Николаич? так, кажется, вы изволите величаться? А вот вам и прислуга, — прибавил он, указывая на вошедшего
с ним коротко остриженного мальчика в синем, на локтях прорванном, кафтане и в чужих сапогах. — Зовут его Федькой. Опять-таки повторяю, хоть сын и запрещает, не взыщите. Впрочем, трубку набивать он умеет. Ведь вы
курите?
— Я был наперед уверен, — промолвил он, — что ты выше всяких предрассудков. На что вот я — старик, шестьдесят второй год живу, а и я их не имею. (Василий Иванович не смел сознаться, что он сам пожелал молебна… Набожен он был не менее своей жены.) А отцу Алексею очень хотелось
с тобой познакомиться. Он тебе понравится, ты увидишь… Он и в карточки не прочь поиграть и даже… но это между нами… трубочку
курит.
Он переносил свой, как он выражался, плен довольно терпеливо, только уж очень возился
с туалетом и все приказывал
курить одеколоном.
Самгин, слушая такие рассказы и рассуждения, задумчиво и молча
курил и думал, что все это не к лицу маленькой женщине, бывшей кокотке, не к лицу ей и чем-то немножко мешает ему. Но он все более убеждался, что из всех женщин,
с которыми он жил, эта — самая легкая и удобная для него. И едва ли он много проиграл, потеряв Таисью.
Сказав последние слова
с явным удовольствием, Безбедов вздохнул, и лицо его исчезло в облаке табачного дыма. Самгин тоже
курил и молчал, думая, что он, кажется, поторопился признать в этом человеке что-то симпатичное.
У окна сидел и
курил человек в поддевке, шелковой шапочке на голове, седая борода его дымилась, выпуклыми глазами он смотрел на человека против него, у этого человека лицо напоминает благородную морду датского дога — нижняя часть слишком высунулась вперед, а лоб опрокинут к затылку, рядом
с ним дремали еще двое, один безмолвно, другой — чмокая
с сожалением и сердито.
Самгин стоял на панели,
курил и наблюдал, ощущая, что все это не то что подавляет, но как-то стесняет его, вызывая чувство уныния, печали. Солдат
с крестом и нашивками негромко скомандовал...
Клим видел, что Алина круто обернулась, шагнула к жениху, но подошла к Лидии и села рядом
с ней, ощипываясь, точно
курица пред дождем. Потирая руки, кривя губы, Лютов стоял, осматривая всех возбужденно бегающими глазами, и лицо у него как будто пьянело.
Она стала много
курить, но он быстро примирился
с этим, даже нашел, что папироса в зубах украшает Варвару, а затем он и сам начал
курить.
— Можно
курить? — спросил Самгин хозяйку, за нее, и даже как будто
с обидой, ответила дочь...
Затиснутый в щель между гор, каменный, серый Тифлис,
с его бесчисленными балконами, которые прилеплены к домам как бы руками детей и похожи на птичьи клетки; мутная, бешеная
Кура; церкви суровой архитектуры — все это не понравилось Самгину.
И, как всякий человек в темноте, Самгин
с неприятной остротою ощущал свою реальность. Люди шли очень быстро, небольшими группами, и, должно быть, одни из них знали, куда они идут, другие шли, как заплутавшиеся, — уже раза два Самгин заметил, что, свернув за угол в переулок, они тотчас возвращались назад. Он тоже невольно следовал их примеру. Его обогнала небольшая группа, человек пять; один из них
курил, папироса вспыхивала часто, как бы в такт шагам; женский голос спросил тоном обиды...
На другой день он проснулся рано и долго лежал в постели,
куря папиросы, мечтая о поездке за границу. Боль уже не так сильна, может быть, потому, что привычна, а тишина в кухне и на улице непривычна, беспокоит. Но скоро ее начали раскачивать толчки
с улицы в розовые стекла окон, и за каждым толчком следовал глухой, мощный гул, не похожий на гром. Можно было подумать, что на небо, вместо облаков, туго натянули кожу и по коже бьют, как в барабан, огромнейшим кулаком.
— Меня эти вопросы не задевают, я смотрю
с иной стороны и вижу: природа — бессмысленная, злая свинья! Недавно я препарировал труп женщины, умершей от родов, — голубчик мой, если б ты видел, как она изорвана, искалечена! Подумай: рыба мечет икру,
курица сносит яйцо безболезненно, а женщина родит в дьявольских муках. За что?
Она сидела положив нога на ногу, покачивая левой,
курила тонкую папироску
с длинным мундштуком, бесцветный ее голос звучал тихо и почти жалобно.
Комната наполнилась шумом отодвигаемых стульев, в углу вспыхнул огонек спички, осветив кисть руки
с длинными пальцами, испуганной
курицей заклохтала какая-то барышня, — Самгину было приятно смятение, вызванное его словами. Когда он не спеша, готовясь рассказать страшное, обошел сад и двор, — из флигеля шумно выбегали ученики Спивак; она, стоя у стола, звенела абажуром, зажигая лампу, за столом сидел старик Радеев, барабаня пальцами, покачивая головой.
На крыльце соседнего дома сидел Лаврушка рядом
с чумазым парнем; парень подпоясан зеленым кушаком, на боку у него — маузер в деревянном футляре. Он вкусно
курит папиросу, а Лаврушка говорит ему...
Чтение художественной литературы было его насущной потребностью, равной привычке
курить табак. Книги обогащали его лексикон, он умел ценить ловкость и звучность словосочетаний, любовался разнообразием словесных одежд одной и той же мысли у разных авторов, и особенно ему нравилось находить общее в людях, казалось бы, несоединимых. Читая кошачье мурлыканье Леонида Андреева, которое почти всегда переходило в тоскливый волчий вой, Самгин
с удовольствием вспоминал басовитую воркотню Гончарова...
Ему казалось, что бабушка так хорошо привыкла жить
с книжкой в руках,
с пренебрежительной улыбкой на толстом, важном лице,
с неизменной любовью к бульону из
курицы, что этой жизнью она может жить бесконечно долго, никому не мешая.
Крыльцо жилища Диомидова — новенькое,
с двумя колонками,
с крышей на два ската, под крышей намалеван голубой краской трехугольник, а в нем — белый голубь, похожий на
курицу.
Самгин редко разрешал себе говорить
с нею, а эта рябая становилась все фамильярнее, навязчивей. Но работала она все так же безукоризненно, не давая причины заменить ее. Он хотел бы застать в кухне мужчину, но, кроме Беньковского, не видел ни одного, хотя какие-то мужчины бывали: Агафья не
курила, Беньковский — тоже, но в кухне всегда чувствовался запах табака.