Неточные совпадения
Мы тронулись в путь; с трудом пять худых кляч тащили наши повозки по извилистой дороге
на Гуд-гору; мы
шли пешком сзади, подкладывая камни под колеса, когда лошади выбивались из сил; казалось, дорога вела
на небо, потому что, сколько глаз мог разглядеть, она все поднималась и наконец пропадала в облаке, которое еще с вечера отдыхало
на вершине Гуд-горы, как коршун, ожидающий добычу; снег хрустел под ногами нашими; воздух становился так редок, что было больно дышать; кровь поминутно приливала в голову, но со всем тем какое-то отрадное чувство распространилось по всем моим жилам, и мне было как-то весело, что я так высоко над миром: чувство детское, не спорю, но, удаляясь от условий общества и приближаясь к
природе, мы невольно становимся детьми; все приобретенное отпадает от души, и она делается вновь такою, какой была некогда и, верно, будет когда-нибудь опять.
Мы
пошли на вал, возвышение, образованное
природой и укрепленное частоколом.
Это было все, что длинный, сухой человек имел в себе привлекательного, и, однако, за ним все
шли и все
на него смотрели, как будто
на самое замечательное произведение
природы.
Вы любите вопрошать у самой
природы о ее тайнах: вы смотрите
на нее глазами и поэта, и ученого… в 110 солнце осталось уже над нашей головой и не
пошло к югу.
На покатостях горы
природа изменяется: начинается густая зелень и теснее
идут фермы и дачи.
Она была убеждена, что у Шелехова от
природы «легкая рука»
на золото и что стоит ему только уйти с приисков, как все там
пойдет шиворот-навыворот.
— Чего шепчу? Ах, черт возьми, — крикнул вдруг Дмитрий Федорович самым полным голосом, — да чего же я шепчу? Ну, вот сам видишь, как может выйти вдруг сумбур
природы. Я здесь
на секрете и стерегу секрет. Объяснение впредь, но, понимая, что секрет, я вдруг и говорить стал секретно, и шепчу как дурак, тогда как не надо.
Идем! Вон куда! До тех пор молчи. Поцеловать тебя хочу!
Он
пошел снова вперед и долго еще говорил мне о своих воззрениях
на природу, где все было живым, как люди.
Верстовой столб представляется великаном и совсем как будто
идет, как будто вот-вот нагонит; надбрежная ракита смотрит горою, и запоздалая овца, торопливо перебегающая по разошедшимся половицам моста, так хорошо и так звонко стучит своими копытками, что никак не хочется верить, будто есть люди, равнодушные к красотам
природы, люди, способные то же самое чувствовать, сидя вечером
на каменном порожке инвалидного дома, что чувствуешь только, припоминая эти милые, теплые ночи, когда и сонная река, покрывающаяся туманной дымкой, <и> колеблющаяся возле ваших ног луговая травка, и коростель, дерущий свое горло
на противоположном косогоре, говорят вам: «Мы все одно, мы все
природа, будем тихи теперь, теперь такая пора тихая».
— Ну, это не по нашей части! — сказал Лузгин, —
пойдем ко мне в кабинет, а ты, Анна Ивановна,
на сегодняшний день уж оставь нас. Легко может статься, что мы что-нибудь и такое скажем, что для твоих ушей неудобно… хотя, по-моему, неудобных вещей в
природе и не существует, — обратился он ко мне.
Вообще я стараюсь держать себя как можно дальше от всякой грязи, во-первых, потому, что я от
природы чистоплотен, а во-вторых, потому, что горделивая осанка непременно внушает уважение и некоторый страх. Я знаю очень многих, которые далеко
пошли, не владея ничем, кроме горделивой осанки. И притом, скажите
на милость, что может быть общего между мною, человеком благовоспитанным, и этими мужиками, от которых так дурно пахнет?
Но в то же время и погода изменилась.
На небе с утра до вечера ходили грузные облака; начинавшееся тепло, как бы по мановению волшебства, исчезло; почти ежедневно
шел мокрый снег, о котором говорили: молодой снег за старым пришел. Но и эта перемена не огорчила Ольгу, а, напротив, заняла ее. Все-таки дело
идет к возрождению; тем или другим процессом, а
природа берет свое.
И таким образом
идет изо дня в день с той самой минуты, когда человек освободился от ига фатализма и открыто заявил о своем праве проникать в заветнейшие тайники
природы. Всякий день непредвидимый недуг настигает сотни и тысячи людей, и всякий день"благополучный человек"продолжает твердить одну и ту же пословицу:"Перемелется — мука будет". Он твердит ее даже
на крайнем Западе, среди ужасов динамитного отмщения, все глубже и шире раздвигающего свои пределы.
Туберозов закрыл лицо руками, пал
на одно колено и поручил душу и жизнь свою богу, а
на полях и в лесу
пошла одна из тех грозовых перепалок, которые всего красноречивее напоминают человеку его беззащитное ничтожество пред силой
природы.
Он
шел и чувствовал, что он помпадур. Это чувство ласкало, нежило, манило его. Ни письмоводителя, ни квартального, ни приставов — ничего не существовало для него в эту минуту. Несмотря
на утренний полусумрак, воздух казался проникнутым лучами; несмотря
на глубокое безмолвие,
природа казалась изнемогающею под бременем какого-то кипучего и нетерпеливо-просящегося наружу ликования. Он знал, что он помпадур, и знал, куда и зачем он
идет. Грудь его саднило, блаженство катилось по всем его жилам.
Вся цивилизованная
природа свидетельствует о скором пришествии вашем. Улица ликует, дома терпимости прихорашиваются, половые и гарсоны в трактирах и ресторанах в ожидании млеют, даже стерляди в трактирных бассейнах — и те резвее играют в воде, словно говорят:
слава богу! кажется, скоро начнут есть и нас! По всей веселой Руси, от Мещанских до Кунавина включительно, раздается один клич:
идет чумазый!
Идет и
на вопрос: что есть истина? твердо и неукоснительно ответит: распивочно и навынос!
И точно, один коломенский будочник видел собственными глазами, как показалось из-за одного дома привидение; но, будучи по
природе своей несколько бессилен, так что один раз обыкновенный взрослый поросенок, кинувшись из какого-то частного дома, сшиб его с ног, к величайшему смеху стоявших вокруг извозчиков, с которых он вытребовал за такую издевку по грошу
на табак, — итак, будучи бессилен, он не посмел остановить его, а так
шел за ним в темноте до тех пор, пока, наконец, привидение вдруг оглянулось и, остановясь, спросило: «Тебе чего хочется?» — и показало такой кулак, какого и у живых не найдешь.
Он
шел тихо и молча, и в его лице,
на которое я взглядывала изредка, выражалась та же важная не то печаль, не то радость, которые были и в
природе, и в моем сердце.
Дьякон Тарас, всегда тяготевший к лесам и лугам, предложил бывшим людям
идти в поле, в один овраг и там,
на лоне
природы, распить водку Вавилова. Но ротмистр и все остальные единодушно обругали и дьякона и
природу, решив пить у себя
на дворе.
— Надеялся ли он спасти этого незнакомого человека?.. Не думаю. Он
пошел, как был, захватив, впрочем, трут и огниво, которыми едва ли даже сумел бы распорядиться. Говорю вам — совершенный ребенок. Ему просто стало невыносимо… И еще… Мне порой приходит в голову, что он казнил в себе подлую человеческую
природу, в которой совесть может замерзнуть при понижении температуры тела
на два градуса… Романтик в нем казнил материалиста…
Что в прежней, пиндарической школе было призрачное величие, то здесь — призрачная нежность; там великолепие, здесь достаток; там гром и молния, [здесь роса и радуга; там фейерверки,] здесь каскады; там трубы и кимвалы, грохочущие
славу князей
на удивление смертных, здесь арфы, призывающие простых детей
природы наслаждаться чувствительностью.
Он
пошел по другой дороге и в своей недолгой литературной деятельности выразил такое умозаключение: «Вы боитесь изображать просто
природу и жизнь, чтобы не нарушить требований искусства; но у древних вы признаете соблюдение правил искусства, смотрите же, я буду вам изображать жизнь и
природу на манер древних.
Лариосик. Но тем не менее я водочки достал! Единственный раз в жизни мне повезло! Думал, ни за что не достану. Такой уж я человек! Погода была великолепная, когда я выходил. Небо ясно, звезды блещут, пушки не стреляют… Все обстоит в
природе благополучно. Но стоит мне показаться
на улице — обязательно
пойдет снег. И действительно, вышел — и мокрый снег лепит в самое лицо. Но бутылочку достал!.. Пусть знает Мышлаевский,
на что я способен. Два раза упал, затылком трахнулся, но бутылку держал в руках.
Жмигулина. Вам далеко незачем ходить! Пройдите в задние ворота
на берег, сядьте
на лавочку и любуйтесь
на красоту
природы. Это место тихое, уединенное, проходящих там мало; для мечтательных молодых людей очень приятная прогулка. Мы с сестрой
пойдем этой дорогой, там вы ее и можете видеть. До свидания! (Уходит.)
В стихотворении «Урожай», после превосходнейшего описания пробуждения сельской
природы весной,
идет речь о полевых работах крестьян, и главная мысль обращается
на то...
Любовь. Глупости, мама! Какое дело богу,
природе, солнцу — до нас? Мы лежим
на дороге людей, как обломки какого-то старого, тяжёлого здания, может быть — тюрьмы… мы валяемся в пыли разрушения и мешаем людям
идти… нас задевают ногами, мы бессмысленно испытываем боль… иногда, запнувшись за нас, кто-нибудь падает, ломая себе кости…
Лубков любил
природу, но смотрел
на нее как
на нечто давно уже известное, притом по существу стоящее неизмеримо ниже его и созданное только для его удовольствия. Бывало, остановится перед каким-нибудь великолепным пейзажем и скажет: «Хорошо бы здесь чайку попить!» Однажды, увидев Ариадну, которая вдали
шла с зонтиком, он кивнул
на нее и сказал...
А какой-то черт шепчет
на ухо: «Э, милый друг, все
на свете возможно. Стерн, английский великий юморист, больше тебя понимал», и он сказал: «Tout est possible dans la nature» — все возможно в
природе. И русская пословица говорит: «Из одного человека
идет и горячий дух, и холодный». Все твои домашние дамы в своем роде прелестные существа и достойны твоего почтения, и другие их тоже не напрасно уважают, а в чем-нибудь таком, в чем они никому уступить не хотят, — и они не уступят, и они по-своему обработают.
Тятин. Дурачка этого зовут —
природа, а вы, церковники, дали ему имя — бог. (Глафире.) Яков придёт, так ты, тётя Глаша,
пошли его ко мне,
на чердак.
И был ли я рассеян от
природы,
Или застенчив, не могу сказать,
Но к женщинам не льнул я в эти годы,
Его ж и Гегель сам не мог унять;
Чуть женщины лишь не совсем уроды, —
Глядишь, влюблен, уже влюблен опять.
На лекции
идем — бранюсь я вволю,
А он вприпрыжку по пустому полю.
— Милый папа! Дорогой мой! Бедный! Ненаглядный! Я люблю тебя… Я люблю тебя бесконечно, дорогой отец! Даю тебе слово, честное слово, сделать все возможное, исправиться, чтобы быть похожей
на остальных девушек. Ты увидишь мои усилия, мои старания, папа! Ты поймешь меня! Ради тебя, ради моей любви к тебе, я постараюсь обуздать свою дикость, я
пойду наперекор
природе, создавшей меня горянкой. Я обещаю тебе это. Я обещаю тебе это, отец!
Побывал «Коршун» и
на чудном острове Таити с его милыми чернокожими обитателями и роскошной
природой, заходил
на два дня в Новую Каледонию, посетил красивый, богатый и изящный Мельбурн, еще не особенно давно бывший, как и весь австралийский берег, местом ссылки, поднимался по Янтсе Киангу до Ханькоу, известной чайной фактории, и теперь
шел в Гонконг, где должен был получить дальнейшие инструкции от адмирала.
«Анамит»
шел полным ходом словно бы среди какого-то волшебного сада, дикого, грандиозного и красивого. Девственность леса и незапуганность его обитателей поражают парижан, едущих
на службу в Сайгон и после театральных декораций видящих такую прелесть
природы.
Сибирская
природа в сравнении с русскою кажется им однообразной, бедной, беззвучной;
на Вознесенье стоит мороз, а
на Троицу
идет мокрый снег.
В добывании силы жизни, в выведении человека
на тот путь живой жизни, которым
идет в
природе все живущее, — в этом прежде всего «метафизический и религиозный смысл» также и социального освобождения человечества.
Будучи перевенчан с Алиной, но не быв никогда ее мужем, он действительно усерднее всякого родного отца хлопотал об усыновлении себе ее двух старших детей и, наконец, выхлопотал это при посредстве связей брата Алины и Кишенского; он присутствовал с веселым и открытым лицом
на крестинах двух других детей, которых щедрая
природа послала Алине после ее бракосочетания, и видел, как эти милые крошки были вписаны
на его имя в приходские метрические книги; он свидетельствовал под присягой о сумасшествии старика Фигурина и отвез его в сумасшедший дом, где потом через месяц один распоряжался бедными похоронами этого старца; он потом завел по доверенности и приказанию жены тяжбу с ее братом и немало содействовал увеличению ее доли наследства при законном разделе неуворованной части богатства старого Фигурина; он исполнял все, подчинялся всему, и все это каждый раз в надежде получить в свои руки свое произведение, и все в надежде суетной и тщетной, потому что обещания возврата никогда не исполнялись, и жена Висленева, всякий раз по исполнении Иосафом Платоновичем одной службы, как сказочная царевна Ивану-дурачку, заказывала ему новую, и так он служил ей и ее детям верой и правдой, кряхтел, лысел, жался и все страстнее ждал великой и вожделенной минуты воздаяния; но она, увы, не приходила.
Он дремлет, и кажется ему, что вся
природа находится в дремоте. Время бежит быстро. Незаметно проходит день, незаметно наступают потемки… Пароход не стоит уж
на месте, а
идет куда-то дальше.
Милая Милица, зачем вам было насиловать свою женскую
природу и выбирать себе подвиг, по которому безусловно не может и не должна
идти женщина,
на который y нее не хватит сил?
После причастия нас поздравляло начальство и старшие. Все были как-то особенно близки и дороги нам в этот день. Хотелось радостно плакать и молиться. А
природа для большей торжественности
слала на землю теплые лучи — предвестников недалекой весны…
— Ваше величество, отпусти меня
на свободу сегодня, а завтра я буду с восходом солнца
на площади ожидать своей казни. Я хочу
пойти в лес, последний раз полюбоваться
природой.
Там, в городе, ни мебели, ни прислуги… всё
на дачу увезли… питаешься чёрт знает чем, не пьешь чаю, потому что самовар поставить некому, не умываешься, а приедешь сюда, в это лоно
природы, изволь
идти пешком по пыли, по жаре… тьфу!
Но не смертью и не унынием дышала
природа. От земли
шел теплый, мягкий, живой запах. Сквозь гниющие коричневые листья пробивались ярко-зеленые стрелки, почки
на деревьях наливались. В чаще весело стрекотали дрозды и воробьи. Везде кругом все двигалось, шуршало, и тихий воздух был полон этим смутным шорохом пробуждавшейся молодой, бодрой жизни.
Идти я уже не могла из боязни упасть в пропасть. Тропинка становилась все уже и уже и вела все выше и выше
на крутизну. Мне становилось так страшно теперь в этой горной стремнине один
на один с мрачной
природой, приготовившейся к встрече с грозой.
Оба разом усмехнулись и
пошли вдоль берега к тому месту, где перешеек разделял два озерка. Место выдалось особенно милое, — точно ландшафт, набросанный мастером, воспитавшим свой талант и уменье
на видах русской лесной
природы.
Это была именно та красота, созерцание которой, бог весть откуда, вселяет в вас уверенность, что вы видите черты правильные, что волосы, глаза, нос, рот, шея, грудь и все движения молодого тела слились вместе в один цельный, гармонический аккорд, n котором
природа не ошиблась ни
на одну малейшую черту; вам кажется почему-то, что у идеально красивой женщины должен быть именно такой нос, как у Маши, прямой и с небольшой горбинкой, такие большие темные глаза, такие же длинные ресницы, такой же томный взгляд, что ее черные кудрявые волосы и брови так же
идут к нежному белому цвету лба и щек, как зеленый камыш к тихой речке; белая шея Маши и ее молодая грудь слабо развиты, но чтобы суметь изваять их, вам кажется, нужно обладать громадным творческим талантом.
У него была жена, совершенно исключительная по достоинствам женщина, была куча здоровых детей, была
слава, кругом его была русская
природа и русский народ, который он привык любить с детства больше всего
на свете…»
Представь последний день
природы,
Что пролилася звезд река,
На огнь
пошли стеною воды,
Бугры взвилися в облака;
Что вихри тучи к тучам гнали,
Что мрак лишь молнии свещали,
Что гром потряс всемирну ось,
Что солнце, мглою покровенно,
Ядро казалось раскалено:
Се вид, как вшел в Измаил Росс.
Когда
пошел человек путем свободы, перед ним стал вопрос, существуют ли нравственные границы его
природы,
на все ли он может дерзнуть.
— Все должно прийти само собой, — продолжал он еще горячее. — Я
на своем веку довольно марал бумаги. Но как я сделался писателем? Приехал я в деревню. Предо мной
природа. Не любить ее нельзя. Кругом живые люди. Стал я их полегоньку описывать. Так, попросту, без затей: как живут, как говорят, как любят. Все, что покрасивее, поцветнее, пооригинальнее, то, разумеется, и
шло на бумагу. А больше у меня никакой и заботы не было.
«Побеждая повсюду и во всю жизнь вашу врагов отечества, недоставало вам еще одного рода
славы: преодолеть самую
природу; но вы и над нею одержали ныне верх. Поразив еще раз злодеев веры, попрали вместе с ними козни сообщников их злобою и завистью против вас вооруженных. Ныне, награждая вас по мере признательности моей и ставя
на высшую степень чести, за геройство предоставленную, уверен, что возвожу
на оную знаменитейшего полководца сего и других времен».