Неточные совпадения
Пускай народу ведомо,
Что целые селения
На попрошайство осенью,
Как
на доходный промысел,
Идут: в народной совести
Уставилось решение,
Что больше тут злосчастия,
Чем
лжи, — им подают.
Сказав это, он вдруг смутился и побледнел: опять одно недавнее ужасное ощущение мертвым холодом прошло по душе его; опять ему вдруг стало совершенно ясно и понятно, что он сказал сейчас ужасную
ложь, что не только никогда теперь не придется ему успеть наговориться, но уже ни об чем больше, никогда и ни с кем, нельзя ему теперь говорить. Впечатление этой мучительной мысли было так сильно, что он,
на мгновение, почти совсем забылся, встал с места и, не глядя ни
на кого,
пошел вон из комнаты.
— Слепцы! Вы
шли туда корыстно, с проповедью зла и насилия, я зову вас
на дело добра и любви. Я говорю священными словами учителя моего: опроститесь, будьте детями земли, отбросьте всю мишурную
ложь, придуманную вами, ослепляющую вас.
Не обольстит его никакая нарядная
ложь, и ничто не совлечет
на фальшивый путь; пусть волнуется около него целый океан дряни, зла, пусть весь мир отравится ядом и
пойдет навыворот — никогда Обломов не поклонится идолу
лжи, в душе его всегда будет чисто, светло, честно…
— И я не удивлюсь, — сказал Райский, — хоть рясы и не надену, а проповедовать могу — и искренно, всюду, где замечу
ложь, притворство, злость — словом, отсутствие красоты, нужды нет, что сам бываю безобразен… Натура моя отзывается
на все, только разбуди нервы — и
пойдет играть!.. Знаешь что, Аянов: у меня давно засела серьезная мысль — писать роман. И я хочу теперь посвятить все свое время
на это.
Она страдала за эти уродливости и от этих уродливостей, мешавших жить, чувствовала нередко цепи и готова бы была, ради правды, подать руку пылкому товарищу, другу, пожалуй мужу, наконец… чем бы он ни был для нее, — и
идти на борьбу против старых врагов, стирать
ложь, мести сор, освещать темные углы, смело, не слушая старых, разбитых голосов, не только Тычковых, но и самой бабушки, там, где последняя безусловно опирается
на старое, вопреки своему разуму, — вывести, если можно, и ее
на другую дорогу.
Но за г-на Овосаву можно было поручиться, что в нем в эту минуту сидел сам отец
лжи, дьявол, к которому он нас, конечно, и
посылал мысленно.
— Я
иду из положения, что это смешение элементов, то есть сущностей церкви и государства, отдельно взятых, будет, конечно, вечным, несмотря
на то, что оно невозможно и что его никогда нельзя будет привести не только в нормальное, но и в сколько-нибудь согласимое состояние, потому что
ложь лежит в самом основании дела.
Возникал тяжелый вопрос: в священнике для нас уже не было святыни, и обратить вынужденную исповедь в простую формальность вроде ответа
на уроке не казалось трудным. Но как же быть с причастием? К этому обряду мы относились хотя и не без сомнений, но с уважением, и нам было больно осквернить его
ложью. Между тем не подойти с другими — значило обратить внимание инспектора и надзирателей. Мы решили, однако,
пойти на серьезный риск. Это была своеобразная дань недавней святыне…
Они зорко следили за модой и направлением мыслей, и если местная администрация не верила в сельское хозяйство, то они тоже не верили; если же в канцеляриях делалось модным противоположное направление, то и они тоже начинали уверять, что
на Сахалине,
слава богу, жить можно, урожаи хорошие, и только одна беда — народ нынче избаловался и т. п., и при этом, чтобы угодить начальству, они прибегали к грубой
лжи и всякого рода уловкам.
— Миром
идут дети! Вот что я понимаю — в мире
идут дети, по всей земле, все, отовсюду — к одному!
Идут лучшие сердца, честного ума люди, наступают неуклонно
на все злое,
идут, топчут
ложь крепкими ногами. Молодые, здоровые, несут необоримые силы свои все к одному — к справедливости!
Идут на победу всего горя человеческого,
на уничтожение несчастий всей земли ополчились,
идут одолеть безобразное и — одолеют! Новое солнце зажгем, говорил мне один, и — зажгут! Соединим разбитые сердца все в одно — соединят!
Он хвалил направление нынешних писателей, направление умное, практическое, в котором, благодаря бога, не стало капли приторной чувствительности двадцатых годов; радовался вечному истреблению од, ходульных драм, которые своей высокопарной
ложью в каждом здравомыслящем человеке могли только развивать желчь; радовался, наконец, совершенному изгнанию стихов к ней, к луне, к звездам; похвалил внешнюю блестящую сторону французской литературы и отозвался с уважением об английской — словом, явился в полном смысле литературным дилетантом и, как можно подозревать, весь рассказ о Сольфини изобрел, желая тем показать молодому литератору свою симпатию к художникам и любовь к искусствам, а вместе с тем намекнуть и
на свое знакомство с Пушкиным, великим поэтом и человеком хорошего круга, — Пушкиным, которому, как известно, в дружбу напрашивались после его смерти не только люди совершенно ему незнакомые, но даже печатные враги его, в силу той невинной слабости, что всякому маленькому смертному приятно стать поближе к великому человеку и хоть одним лучом его
славы осветить себя.
Многие ругали «Листок», и все его читали. Внешне чуждались Н.И. Пастухова, а к нему
шли. А он вел свою линию, не обращал
на такие разговоры никакого внимания, со всеми был одинаков, с утра до поздней ночи носился по трактирам, не стеснялся пить чай в простонародных притонах и там-то главным образом вербовал своих корреспондентов и слушал разные разговоры мелкого люда, которые и печатал, чутьем угадывая, где правда и где
ложь.
«Благослови господи
на покаяние без страха,
лжи и без утайки. Присматриваясь к людям, со скорбью вижу: одни как я — всё время пытаются обойти жизнь стороной, где полегче, но толкутся
на одном месте до усталости и до смерти бесполезно себе и людям, другие же пытаются
идти прямо к тому, что любят, и, обрекая себя
на многие страдания, достигают ли любимого — неизвестно».
Борьба трудна и часто пагубна; но тем больше
славы для избранных:
на них благословение потомства; без них
ложь, зло, насилие выросли бы до того, что закрыли бы от людей свет солнечный…
— Письмо-то? — воскликнул Елпидифор Мартыныч. — Нет-с,
ложь не в письме, а у вас в мозгу, в вашем воображении, или, лучше сказать, в вашей печени расстроенной!.. Оттуда и
идет весь этот мрачный взгляд
на жизнь и
на людей.
Федя. Нет. Я уверен и знаю, что они оставались чисты. Он, религиозный человек, считал грехом брак без благословенья. Ну, стали требовать развод, чтоб я согласился. Надо было взять
на себя вину. Надо было всю эту
ложь… И я не мог. Поверите ли, мне легче было покончить с собой, чем лгать. И я уже хотел покончить. А тут добрый человек говорит: зачем? И все устроили. Прощальное письмо я
послал, а
на другой день нашли
на берегу одежду и мой бумажник, письма. Плавать я не умею.
Она была затейливо мила,
Как польская затейливая панна;
Но вместе с этим гордый вид чела
Казался ей приличен. Как Сусанна,
Она б
на суд неправедный
пошлаС лицом холодным и спокойным взором;
Такая смесь не может быть укором.
В том вы должны поверить мне в кредит,
Тем боле, что отец ее был жид,
А мать (как помню) полька из-под Праги…
И
лжи тут нет, как в том, что мы — варяги.
Когда они убедились, что можно, выехать
на бескорыстии, — они преследуют взятки; видя, что просвещение
пошло в ход, они кричат о святости наук, о любви к знанию; догадавшись, что идеи гуманности и правды одолевают старые начала угнетения и
лжи, они являются везде защитниками слабых, поборниками справедливости и т. п.
Вы обезумели и
идете не по той дороге.
Ложь принимаете вы за правду и безобразие за красоту. Вы удивились бы, если бы вследствие каких-нибудь обстоятельств
на яблонях и апельсинных деревьях вместо плодов вдруг выросли лягушки и ящерицы или розы стали издавать запах вспотевшей лошади; так я удивляюсь вам, променявшим небо
на землю. Я не хочу понимать вас.
Несмотря
на увещанья горбуньи и просьбы певца
идти лучше по домам, я потребовал обер-кельнера и
пошел в залу вместе с моим собеседником. Обер-кельнер, услыхав мой озлобленный голос и увидав мое взволнованное лицо, не стал спорить и с презрительной учтивостью сказал, что я могу
идти, куда мне угодно. Я не мог доказать швейцару его
лжи, потому что он скрылся еще прежде, чем я вошел в залу.
Хотя отец Николай действительно не благословил работ, а лишь сказал о повиновении рабов господину, но Терентьич
пошел на эту
ложь, которая бывает часто во спасение, так как по угрюмым лицам крестьян увидал, что они готовы серьезно воспротивиться
идти на страшную для них работу. Имя отца Николая должно было изменить их взгляд, по мнению Терентьича.
«Они не
пойдут доносить
на меня сами, не придут продавать мне свое молчание, но если от них потребуют показаний, они скажут правду, а эта правда для меня страшнее всякой
лжи. Для следствия нужна только нить, а бусы улик нанижутся сами. Узнают и о моих отношениях к Петухову и Гариновой; позовут и их; а кто знает, будут ли они молчать? Тому и другой я уже составил обеспеченное состояние. Нет, необходимо надо купить у Стешки эту бумагу».
Той порой по всему королевству, по всем корчмам, постоялым дворам поползли слухи, разговоры, бабьи наговоры, что, мол, такая история с королевой приключилась — вся кругом начисто золотом обросла, одни пятки мясные наружу торчат. Известно, но не бывает поля без ржи, слухов без
лжи. Сидел в одной такой корчме проходящий солдат 18-го пехотного Вологодского полка, первой роты барабанщик. Домой
на побывку
шел, приустал, каблуки посбил, в корчму зашел винцом поразвлечься.
На слова Жеркова некоторые улыбнулись, как и всегда ожидая от него шутки; но, заметив, что то, что́ он говорил, клонилось тоже к
славе нашего оружия и нынешнего дня, приняли серьезное выражение, хотя многие очень хорошо знали, что то, что́ говорил Жерков, была
ложь, ни
на чем не основанная. Князь Багратион обратился к старичку-полковнику.