Неточные совпадения
Трудно было дышать в зараженном воздухе;
стали опасаться, чтоб
к голоду не присоединилась еще чума, и для предотвращения зла, сейчас же составили комиссию, написали проект об устройстве временной больницы на десять кроватей, нащипали корпии и
послали во все места по рапорту.
Выслушав показание Байбакова, помощник градоначальника сообразил, что ежели однажды допущено, чтобы в Глупове был городничий, имеющий вместо головы простую укладку, то,
стало быть, это так и следует. Поэтому он решился выжидать, но в то же время
послал к Винтергальтеру понудительную телеграмму [Изумительно!! — Прим. издателя.] и, заперев градоначальниково тело на ключ, устремил всю свою деятельность на успокоение общественного мнения.
К свету пожар действительно
стал утихать, отчасти потому, что гореть было нечему, отчасти потому, что
пошел проливной дождь.
Константин Левин уже отвлекся,
стал представлять председателя и Алешку-дурачка; ему казалось, что это всё
идет к делу.
Он зажег свечу и осторожно встал и
пошел к зеркалу и
стал смотреть свое лицо и волосы.
Долли
пошла в свою комнату, и ей
стало смешно. Одеваться ей не во что было, потому что она уже надела свое лучшее платье; но, чтоб ознаменовать чем-нибудь свое приготовление
к обеду, она попросила горничную обчистить ей платье, переменила рукавчики и бантик и надела кружева на голову.
Ей хотелось спросить, где его барин. Ей хотелось вернуться назад и
послать ему письмо, чтобы он приехал
к ней, или самой ехать
к нему. Но ни того, ни другого, ни третьего нельзя было сделать: уже впереди слышались объявляющие о ее приезде звонки, и лакей княгини Тверской уже
стал в полуоборот у отворенной двери, ожидая ее прохода во внутренние комнаты.
— Ну,
иди,
иди, и я сейчас приду
к тебе, — сказал Сергей Иванович, покачивая головой, глядя на брата. —
Иди же скорей, — прибавил он улыбаясь и, собрав свои книги, приготовился итти. Ему самому вдруг
стало весело и не хотелось расставаться с братом. — Ну, а во время дождя где ты был?
Она вечером слышала остановившийся стук его коляски, его звонок, его шаги и разговор с девушкой: он поверил тому, что ему сказали, не хотел больше ничего узнавать и
пошел к себе.
Стало быть, всё было кончено.
Избранная Вронским роль с переездом в палаццо удалась совершенно, и, познакомившись чрез посредство Голенищева с некоторыми интересными лицами, первое время он был спокоен. Он писал под руководством итальянского профессора живописи этюды с натуры и занимался средневековою итальянскою жизнью. Средневековая итальянская жизнь в последнее время так прельстила Вронского, что он даже шляпу и плед через плечо
стал носить по-средневековски, что очень
шло к нему.
Он вышел из луга и
пошел по большой дороге
к деревне. Поднимался ветерок, и
стало серо, мрачно. Наступила пасмурная минута, предшествующая обыкновенно рассвету, полной победе света над тьмой.
К десяти часам, когда она обыкновенно прощалась с сыном и часто сама, пред тем как ехать на бал, укладывала его, ей
стало грустно, что она так далеко от него; и о чем бы ни говорили, она нет-нет и возвращалась мыслью
к своему кудрявому Сереже. Ей захотелось посмотреть на его карточку и поговорить о нем. Воспользовавшись первым предлогом, она встала и своею легкою, решительною походкой
пошла за альбомом. Лестница наверх в ее комнату выходила на площадку большой входной теплой лестницы.
30 сентября показалось с утра солнце, и, надеясь на погоду, Левин
стал решительно готовиться
к отъезду. Он велел насыпать пшеницу,
послал к купцу приказчика, чтобы взять деньги, и сам поехал по хозяйству, чтобы сделать последние распоряжения перед отъездом.
— Нет, как хотите, — сказал полковой командир Вронскому, пригласив его
к себе, — Петрицкий
становится невозможным. Не проходит недели без истории. Этот чиновник не оставит дела, он
пойдет дальше.
Мы тронулись в путь; с трудом пять худых кляч тащили наши повозки по извилистой дороге на Гуд-гору; мы
шли пешком сзади, подкладывая камни под колеса, когда лошади выбивались из сил; казалось, дорога вела на небо, потому что, сколько глаз мог разглядеть, она все поднималась и наконец пропадала в облаке, которое еще с вечера отдыхало на вершине Гуд-горы, как коршун, ожидающий добычу; снег хрустел под ногами нашими; воздух
становился так редок, что было больно дышать; кровь поминутно приливала в голову, но со всем тем какое-то отрадное чувство распространилось по всем моим жилам, и мне было как-то весело, что я так высоко над миром: чувство детское, не спорю, но, удаляясь от условий общества и приближаясь
к природе, мы невольно
становимся детьми; все приобретенное отпадает от души, и она делается вновь такою, какой была некогда и, верно, будет когда-нибудь опять.
Шум и визг от железных скобок и ржавых винтов разбудили на другом конце города будочника, который, подняв свою алебарду, закричал спросонья что
стало мочи: «Кто
идет?» — но, увидев, что никто не
шел, а слышалось только вдали дребезжанье, поймал у себя на воротнике какого-то зверя и, подошед
к фонарю, казнил его тут же у себя на ногте.
— Поверьте мне, это малодушие, — отвечал очень покойно и добродушно философ-юрист. — Старайтесь только, чтобы производство дела было все основано на бумагах, чтобы на словах ничего не было. И как только увидите, что дело
идет к развязке и удобно
к решению, старайтесь — не то чтобы оправдывать и защищать себя, — нет, просто спутать новыми вводными и так посторонними
статьями.
«Ах! няня, сделай одолженье». —
«Изволь, родная, прикажи».
«Не думай… право… подозренье…
Но видишь… ах! не откажи». —
«Мой друг, вот Бог тебе порука». —
«Итак,
пошли тихонько внука
С запиской этой
к О…
к тому…
К соседу… да велеть ему,
Чтоб он не говорил ни слова,
Чтоб он не называл меня…» —
«Кому же, милая моя?
Я нынче
стала бестолкова.
Кругом соседей много есть;
Куда мне их и перечесть...
Услыхав, что речь
идет о нем, Гриша повернулся
к столу,
стал показывать изорванные полы своей одежды и, пережевывая, приговаривать...
— Пошли-и-и! — крикнула на него Катерина Ивановна; он послушался окрика и замолчал. Робким, тоскливым взглядом отыскивал он ее глазами; она опять воротилась
к нему и
стала у изголовья. Он несколько успокоился, но ненадолго. Скоро глаза его остановились на маленькой Лидочке (его любимице), дрожавшей в углу, как в припадке, и смотревшей на него своими удивленными детски пристальными глазами.
Он
пошел к печке, отворил ее и начал шарить в золе: кусочки бахромы от панталон и лоскутья разорванного кармана так и валялись, как он их тогда бросил,
стало быть никто не смотрел!
Погодя немного минут, баба в коровник
пошла и видит в щель: он рядом в сарае
к балке кушак привязал, петлю сделал;
стал на обрубок и хочет себе петлю на шею надеть; баба вскрикнула благим матом, сбежались: «Так вот ты каков!» — «А ведите меня, говорит, в такую-то часть, во всем повинюсь».
Пошел я
к ним в дом и
стал осторожно про себя узнавать, тихими стопами, и перво-наперво спросил: тут ли Миколай?
Да и не поверит вам никто: ну, с какой
стати девушка
пошла одна
к одинокому человеку на квартиру?
Раскольников молча взял немецкие листки
статьи, взял три рубля и, не сказав ни слова, вышел. Разумихин с удивлением поглядел ему вслед. Но, дойдя уже до первой линии, Раскольников вдруг воротился, поднялся опять
к Разумихину и, положив на стол и немецкие листы и три рубля, опять-таки ни слова не говоря,
пошел вон.
Он взял ее на руки,
пошел к себе в нумер, посадил на кровать и
стал раздевать.
Оба сидели рядом, грустные и убитые, как бы после бури выброшенные на пустой берег одни. Он смотрел на Соню и чувствовал, как много на нем было ее любви, и странно, ему
стало вдруг тяжело и больно, что его так любят. Да, это было странное и ужасное ощущение!
Идя к Соне, он чувствовал, что в ней вся его надежда и весь исход; он думал сложить хоть часть своих мук, и вдруг теперь, когда все сердце ее обратилось
к нему, он вдруг почувствовал и сознал, что он
стал беспримерно несчастнее, чем был прежде.
Он бросил скамейку и
пошел, почти побежал; он хотел было поворотить назад,
к дому, но домой
идти ему
стало вдруг ужасно противно: там-то, в углу, в этом-то ужасном шкафу и созревало все это вот уже более месяца, и он
пошел куда глаза глядят.
Он пришел
к себе уже
к вечеру,
стало быть, проходил всего часов шесть. Где и как
шел обратно, ничего он этого не помнил. Раздевшись и весь дрожа, как загнанная лошадь, он лег на диван, натянул на себя шинель и тотчас же забылся…
Катерина. Давно люблю. Словно на грех ты
к нам приехал. Как увидела тебя, так уж не своя
стала. С первого же раза, кажется, кабы ты поманил меня, я бы и
пошла за тобой;
иди ты хоть на край света, я бы все
шла за тобой и не оглянулась бы.
Рассуждения благоразумного поручика не поколебали меня. Я остался при своем намерении. «Как вам угодно, — сказал Иван Игнатьич, — делайте, как разумеете. Да зачем же мне тут быть свидетелем?
К какой
стати? Люди дерутся, что за невидальщина, смею спросить?
Слава богу, ходил я под шведа и под турку: всего насмотрелся».
Я кое-как
стал изъяснять ему должность секунданта, но Иван Игнатьич никак не мог меня понять. «Воля ваша, — сказал он. — Коли уж мне и вмешаться в это дело, так разве
пойти к Ивану Кузмичу да донести ему по долгу службы, что в фортеции умышляется злодействие, противное казенному интересу: не благоугодно ли будет господину коменданту принять надлежащие меры…»
Подходя
к комендантскому дому, мы увидели на площадке человек двадцать стареньких инвалидов с длинными косами и в треугольных шляпах. Они выстроены были во фрунт. Впереди стоял комендант, старик бодрый и высокого росту, в колпаке и в китайчатом халате. Увидя нас, он
к нам подошел, сказал мне несколько ласковых слов и
стал опять командовать. Мы остановились было смотреть на учение; но он просил нас
идти к Василисе Егоровне, обещаясь быть вслед за нами. «А здесь, — прибавил он, — нечего вам смотреть».
Поддерживая друг друга,
идут они отяжелевшею походкой; приблизятся
к ограде, припадут и
станут на колени, и долго и горько плачут, и долго и внимательно смотрят на немой камень, под которым лежит их сын; поменяются коротким словом, пыль смахнут с камня да ветку елки поправят, и снова молятся, и не могут покинуть это место, откуда им как будто ближе до их сына, до воспоминаний о нем…
В карты она играть не
стала и все больше посмеивалась, что вовсе не
шло к ее побледневшему и смущенному лицу.
Кутузов махнул рукой и
пошел к дверям под аркой в толстой стене, за ним двинулось еще несколько человек, а крики возрастали,
становясь горячее, обиженней, и все чаще, настойчивее пробивался сквозь шум знакомо звонкий голосок Тагильского.
Орехова солидно поздоровалась с нею, сочувственно глядя на Самгина, потрясла его руку и
стала помогать Юрину подняться из кресла. Он принял ее помощь молча и, высокий, сутулый,
пошел к фисгармонии, костюм на нем был из толстого сукна, но и костюм не скрывал остроты его костлявых плеч, локтей, колен. Плотникова поспешно рассказывала Ореховой...
— Эх ты, романтик, — сказал он, потягиваясь, расправляя мускулы, и
пошел к лестнице мимо Туробоева, задумчиво смотревшего на циферблат своих часов. Самгину сразу
стал совершенно ясен смысл этой длинной проповеди.
«В сущности, он
идет против себя», — подумал Самгин, снова присматриваясь
к толпе; она
становилась теснее, теплее.
— Я стоял в публике, они
шли мимо меня, — продолжал Самгин, глядя на дымящийся конец папиросы. Он рассказал, как некоторые из рабочих присоединялись
к публике, и вдруг, с увлечением,
стал говорить о ней.
Искоса посматривая в подкрашенное лицо Елены, он соображал: как могло хвастовство Крэйтона задеть ее, певичку, которая только потому не
стала кокоткой, что предпочла
пойти на содержание
к старику?
Он лениво опустился на песок, уже сильно согретый солнцем, и
стал вытирать стекла очков, наблюдая за Туробоевым, который все еще стоял, зажав бородку свою двумя пальцами и помахивая серой шляпой в лицо свое.
К нему подошел Макаров, и вот оба они тихо
идут в сторону мельницы.
Спивак,
идя по дорожке, присматриваясь
к кустам,
стала рассказывать о Корвине тем тоном, каким говорят, думая совершенно о другом, или для того, чтоб не думать. Клим узнал, что Корвина, больного, без сознания, подобрал в поле приказчик отца Спивак; привез его в усадьбу, и мальчик рассказал, что он был поводырем слепых; один из них, называвший себя его дядей, был не совсем слепой, обращался с ним жестоко, мальчик убежал от него, спрятался в лесу и заболел, отравившись чем-то или от голода.
И все уныло нахмурились, когда
стало известно, что в день «освобождения крестьян» рабочие
пойдут в Кремль,
к памятнику Освободителя.
Потом он слепо
шел правым берегом Мойки
к Певческому мосту, видел, как на мост, забитый людями, ворвались пятеро драгун, как засверкали их шашки, двое из пятерых, сорванные с лошадей, исчезли в черном месиве, толстая лошадь вырвалась на правую сторону реки, люди
стали швырять в нее комьями снега, а она топталась на месте, встряхивая головой; с морды ее падала пена.
Какие-то неприятные молоточки стучали изнутри черепа в кости висков. Дома он с минуту рассматривал в зеркале возбужденно блестевшие глаза, седые нити в поредевших волосах, отметил, что щеки
стали полнее, лицо — круглей и что
к такому лицу бородка уже не
идет, лучше сбрить ее. Зеркало показывало, как в соседней комнате ставит на стол посуду пышнотелая, картинная девица, румянощекая, голубоглазая, с золотистой косой ниже пояса.
Солдатик, разинув рот, медленно съехал по воротам на землю, сел и, закрыв лицо рукавом шинели, тоже
стал что-то шарить на животе у себя. Николай пнул его ногой и
пошел к баррикаде; из-за нее, навстречу ему, выскакивали люди, впереди мчался Лаврушка и кричал...
Сквозь хмель Клим подумал, что при Алине
стало как-то благочестиво и что это очень смешно. Он захотел показать, что эта женщина, ошеломившая всех своей красотой, — ничто для него. Усмехаясь, он
пошел к ней, чтоб сказать что-то очень фамильярное, от чего она должна будет смутиться, но она воскликнула...
Он чувствовал себя окрепшим. Все испытанное им за последний месяц утвердило его отношение
к жизни,
к людям. О себе сгоряча подумал, что он действительно независимый человек и, в сущности, ничто не мешает ему выбрать любой из двух путей, открытых пред ним. Само собою разумеется, что он не
пойдет на службу жандармов, но, если б издавался хороший, независимый от кружков и партий орган, он, может быть,
стал бы писать в нем. Можно бы неплохо написать о духовном родстве Константина Леонтьева с Михаилом Бакуниным.
К маленькому оратору подошла высокая дама и, опираясь рукою о плечо, изящно согнула
стан, прошептала что-то в ухо ему, он встал и, взяв ее под руку,
пошел к офицеру. Дронов, мигая, посмотрев вслед ему, предложил...