Неточные совпадения
Пошли порядки старые!
Последышу-то нашему,
Как на беду, приказаны
Прогулки. Что ни день,
Через деревню катится
Рессорная колясочка:
Вставай! картуз долой!
Бог весть с чего накинется,
Бранит, корит; с угрозою
Подступит — ты молчи!
Увидит в поле пахаря
И
за его же полосу
Облает: и лентяи-то,
И лежебоки мы!
А полоса сработана,
Как никогда на барина
Не работал
мужик,
Да невдомек Последышу,
Что уж давно не барская,
А наша полоса!
Народ
идет — и падает,
Как будто из-за валиков
Картечью неприятели
Палят по
мужикам!
Левин отдал косу Титу и с
мужиками, пошедшими к кафтанам
за хлебом, чрез слегка побрызганные дождем ряды длинного скошенного пространства
пошел к лошади. Тут только он понял, что не угадал погоду, и дождь мочил его сено.
Свои
мужики препятствовали всеми средствами этому нововведению, но дело
пошло, и в первый же год
за луга было выручено почти вдвое.
После наряда, то есть распоряжений по работам завтрашнего дня, и приема всех
мужиков, имевших до него дела, Левин
пошел в кабинет и сел
за работу. Ласка легла под стол; Агафья Михайловна с чулком уселась на своем месте.
После короткого совещания — вдоль ли, поперек ли ходить — Прохор Ермилин, тоже известный косец, огромный, черноватый
мужик,
пошел передом. Он прошел ряд вперед, повернулся назад и отвалил, и все стали выравниваться
за ним, ходя под гору по лощине и на гору под самую опушку леса. Солнце зашло
за лес. Роса уже пала, и косцы только на горке были на солнце, а в низу, по которому поднимался пар, и на той стороне
шли в свежей, росистой тени. Работа кипела.
Пред ним, в загибе реки
за болотцем, весело треща звонкими голосами, двигалась пестрая вереница баб, и из растрясенного сена быстро вытягивались по светлозеленой отаве серые извилистые валы. Следом
за бабами
шли мужики с вилами, и из валов выростали широкие, высокие, пухлые копны. Слева по убранному уже лугу гремели телеги, и одна
за другою, подаваемые огромными навилинами, исчезали копны, и на место их навивались нависающие на зады лошадей тяжелые воза душистого сена.
— Но все же таки… но как же таки… как же запропастить себя в деревне? Какое же общество может быть между мужичьем? Здесь все-таки на улице попадется навстречу генерал или князь. Захочешь — и сам пройдешь мимо каких-нибудь публичных красивых зданий, на Неву
пойдешь взглянуть, а ведь там, что ни попадется, все это или
мужик, или баба.
За что ж себя осудить на невежество на всю жизнь свою?
Толковал и говорил и с приказчиком, и с
мужиком, и мельником — и что, и как, и каковых урожаев можно ожидать, и на какой лад
идет у них запашка, и по сколько хлеба продается, и что выбирают весной и осенью
за умол муки, и как зовут каждого
мужика, и кто с кем в родстве, и где купил корову, и чем кормит свинью — словом, все.
Вот и́дет к
мужику он попросить совета
И говорит: «Сосед, что
за причина эта?
Хозяин, родом яицкий казак, казался
мужик лет шестидесяти, еще свежий и бодрый. Савельич внес
за мною погребец, потребовал огня, чтоб готовить чай, который никогда так не казался мне нужен. Хозяин
пошел хлопотать.
Прислуга Алины сказала Климу, что барышня нездорова, а Лидия ушла гулять; Самгин спустился к реке, взглянул вверх по течению, вниз — Лидию не видно. Макаров играл что-то очень бурное. Клим
пошел домой и снова наткнулся на
мужика, тот стоял на тропе и, держась
за лапу сосны, ковырял песок деревянной ногой, пытаясь вычертить круг. Задумчиво взглянув в лицо Клима, он уступил ему дорогу и сказал тихонько, почти в ухо...
Как только зазвучали первые аккорды пианино, Клим вышел на террасу, постоял минуту, глядя в заречье, ограниченное справа черным полукругом леса, слева — горою сизых облаков,
за которые уже скатилось солнце. Тихий ветер ласково гнал к реке зелено-седые волны хлебов. Звучала певучая мелодия незнакомой, минорной пьесы. Клим
пошел к даче Телепневой. Бородатый
мужик с деревянной ногой заступил ему дорогу.
Он
пошел к реке,
мужик неуклюже ковылял
за ним. В комнате засмеялась Алина.
Кучер, благообразный, усатый старик, похожий на переодетого генерала, пошевелил вожжами, — крупные лошади стали осторожно спускать коляску по размытой дождем дороге; у выезда из аллеи обогнали
мужиков, — они
шли гуськом друг
за другом, и никто из них не снял шапки, а солдат, приостановясь, развертывая кисет, проводил коляску сердитым взглядом исподлобья. Марина, прищурясь, покусывая губы, оглядывалась по сторонам, измеряя поля; правая бровь ее была поднята выше левой, казалось, что и глаза смотрят различно.
— Кочура этот — еврей? Точно знаете — не еврей? Фамилия смущает. Рабочий? Н-да. Однако непонятно мне: как это рабочий своим умом на самосуд —
за обиду
мужикам пошел? Наущение со стороны в этом есть как будто бы? Вообще пистолетные эти дела как-то не объясняют себя.
— Как же не беда? — продолжал Обломов. —
Мужики были так себе, ничего не слышно, ни хорошего, ни дурного, делают свое дело, ни
за чем не тянутся; а теперь развратятся!
Пойдут чаи, кофеи, бархатные штаны, гармоники, смазные сапоги… не будет проку!
Но
мужики пошли и сажен
за пятьдесят до места стали окликать чудовище разными голосами: ответа не было; они остановились; потом опять двинулись.
Ямщик пообедал, задал корму лошадям, потом лег спать, а проснувшись, объявил, что ему ехать не следует, что есть
мужик Шеин, который живет особняком, на юру, что очередь
за его сыновьями, но он богат и все отделывается. Я
послал за Шеиным, но он рапортовался больным. Что делать? вооружиться терпением, резигнацией? так я и сделал. Я прожил полторы сутки, наконец созвал ямщиков, и Шеина тоже, и стал записывать имена их в книжку. Они так перепугались, а чего — и сами не знали, что сейчас же привели лошадей.
Шедшие
за возами в гору
мужики, босые, в измазанных навозной жижей портках и рубахах, оглядывались на высокого толстого барина, который в серой шляпе, блестевшей на солнце своей шелковой лентой,
шел вверх по деревне, через шаг дотрагиваясь до земли глянцовитой коленчатой палкой с блестящим набалдашником.
Придумав вкратце речь, которую он скажет завтра
мужикам, Нехлюдов
пошел к управляющему и, обсудив с ним
за чаем еще раз вопрос о том, как ликвидировать всё хозяйство, совершенно успокоившись в этом отношении, вошел в приготовленную для него комнату большого дома, всегда отводившуюся для приема гостей.
Извозчики, лавочники, кухарки, рабочие, чиновники останавливались и с любопытством оглядывали арестантку; иные покачивали головами и думали: «вот до чего доводит дурное, не такое, как наше, поведение». Дети с ужасом смотрели на разбойницу, успокаиваясь только тем, что
за ней
идут солдаты, и она теперь ничего уже не сделает. Один деревенский
мужик, продавший уголь и напившийся чаю в трактире, подошел к ней, перекрестился и подал ей копейку. Арестантка покраснела, наклонила голову и что-то проговорила.
Солнце спустилось уже
за только-что распустившиеся липы, и комары роями влетали в горницу и жалили Нехлюдова. Когда он в одно и то же время кончил свою записку и услыхал из деревни доносившиеся звуки блеяния стада, скрипа отворяющихся ворот и говора
мужиков, собравшихся на сходке, Нехлюдов сказал приказчику, что не надо
мужиков звать к конторе, а что он сам
пойдет на деревню, к тому двору, где они соберутся. Выпив наскоро предложенный приказчиком стакан чаю, Нехлюдов
пошел на деревню.
Отыскали покладистых старичков, те под пьяную руку подмахнули
за все общество уставную грамоту, и дело
пошло гулять по всем мытарствам. Мастеровые и крестьяне всеми способами старались доказать неправильность составленной уставной грамоты и то, что общество совсем не уполномачивало подписывать ее каких-то сомнительных старичков. Так дело и тянулось из года в год.
Мужики нанимали адвокатов,
посылали ходоков, спорили и шумели с мировым посредником, но из этого решительно ничего не выходило.
В нужные минуты он ласково и подобострастно останавливал его и уговаривал, не давал ему оделять, как «тогда»,
мужиков «цигарками и ренским вином» и, Боже сохрани, деньгами, и очень негодовал на то, что девки пьют ликер и едят конфеты: «Вшивость лишь одна, Митрий Федорович, — говорил он, — я их коленком всякую напинаю, да еще
за честь почитать прикажу — вот они какие!» Митя еще раз вспомянул про Андрея и велел
послать ему пуншу.
Впереди, в телеге, запряженной одной лошадкой, шагом ехал священник; дьячок сидел возле него и правил;
за телегой четыре
мужика, с обнаженными головами, несли гроб, покрытый белым полотном; две бабы
шли за гробом.
— Зачем я к нему
пойду?..
За мной и так недоимка. Сын-то у меня перед смертию с год хворал, так и
за себя оброку не взнес… Да мне с полугоря: взять-то с меня нечего… Уж, брат, как ты там ни хитри, — шалишь: безответная моя голова! (
Мужик рассмеялся.) Уж он там как ни мудри, Кинтильян-то Семеныч, а уж…
Я бросился к реке. Староста был налицо и распоряжался без сапог и с засученными портками; двое
мужиков с комяги забрасывали невод. Минут через пять они закричали: «Нашли, нашли!» — и вытащили на берег мертвое тело Матвея. Цветущий юноша этот, красивый, краснощекий, лежал с открытыми глазами, без выражения жизни, и уж нижняя часть лица начала вздуваться. Староста положил тело на берегу, строго наказал
мужикам не дотрогиваться, набросил на него армяк, поставил караульного и
послал за земской полицией…
Мужики презирали его и всю его семью; они даже раз жаловались на него миром Сенатору и моему отцу, которые просили митрополита взойти в разбор. Крестьяне обвиняли его в очень больших запросах денег
за требы, в том, что он не хоронил более трех дней без платы вперед, а венчать вовсе отказывался. Митрополит или консистория нашли просьбу крестьян справедливой и
послали отца Иоанна на два или на три месяца толочь воду. Поп возвратился после архипастырского исправления не только вдвое пьяницей, но и вором.
Чиновник повторил это во второй и в третьей. Но в четвертой голова ему сказал наотрез, что он картофель сажать не будет ни денег ему не даст. «Ты, — говорил он ему, — освободил таких-то и таких-то; ясное дело, что и нас должен освободить». Чиновник хотел дело кончить угрозами и розгами, но
мужики схватились
за колья, полицейскую команду прогнали; военный губернатор
послал казаков. Соседние волости вступились
за своих.
— А вот Катькина изба, — отзывается Любочка, — я вчера ее из-за садовой решетки видела, с сенокоса
идет: черная, худая. «Что, Катька, спрашиваю: сладко
за мужиком жить?» — «Ничего, говорит, буду-таки
за вашу маменьку Бога молить. По смерть ласки ее не забуду!»
Матушке становилось досадно. Все ж таки родной — мог бы и своим послужить! Чего ему! и теплёхонько, и сытёхонько здесь… кажется, на что лучше! А он, на-тко,
пошел за десять верст к чужому
мужику на помочь!
Ипат — рослый и коренастый
мужик, в пестрядинной рубахе навыпуск, с громадной лохматой головой и отвислым животом, который он поминутно чешет. Он дедушкин ровесник, служил у него в приказчиках, когда еще дела были, потом остался у него жить и пользуется его полным доверием.
Идет доклад. Дедушка подробно расспрашивает, что и почем куплено; оказывается, что
за весь ворох заплачено не больше синей ассигнации.
В письме к П. В. Нащокину А. С. Пушкин 20 января 1835 года пишет: «Пугачев сделался добрым, исправным плательщиком оброка… Емелька Пугачев оброчный мой
мужик… Денег он мне принес довольно, но как около двух лет жил я в долг, то ничего и не остается у меня
за пазухой и все
идет на расплату».
Писарь сумрачно согласился. Он вообще был не в духе. Они поехали верхами. Поповский покос был сейчас
за Шеинскою курьей, где
шли заливные луга. Под Суслоном это было одно из самых красивых мест, и суслонские
мужики смотрели на поповские луга с завистью. С высокого правого берега, точно браною зеленою скатертью, развертывалась широкая картина. Сейчас она была оживлена сотнями косцов, двигавшихся стройною ратью. Ермилыч невольно залюбовался и со вздохом проговорил...
— Во-первых, родитель, у Ермилыча мельница-раструска и воды требует вдвое меньше, а потом Ермилыч вечно судится с чураковскими
мужиками из-за подтопов. Нам это не рука. Здешний народ бедовый, не вдруг уломаешь. В Прорыве вода
идет трубой, только косою плотиной ее поджать.
Дело с постройкой мельницы закипело благодаря все той же энергии Галактиона. Старик чуть не испортил всего, когда пришлось заключать договор с суслонскими
мужиками по аренде Прорыва. «Накатился упрямый стих», как говорил писарь.
Мужики стояли на своем, Михей Зотыч на своем, а спор
шел из-за каких-то несчастных двадцати пяти рублей.
— А затем, сватушка, что три сына у меня. Хотел каждому по меленке оставить, чтобы родителя поминали… Ох, нехорошо!.. Мучники наши в банк закладываются, а
мужик весь хлеб на базары свез. По деревням везде ситцы да самовары
пошли… Ослабел
мужик. А тут водкой еще его накачивают… Все
за легким хлебом гонятся да
за своим лакомством. Что только и будет!..
Гаев. Сейчас, сейчас. Ты уходи, Фирс. Я уж, так и быть, сам разденусь. Ну, детки, бай-бай… Подробности завтра, а теперь
идите спать. (Целует Аню и Варю.) Я человек восьмидесятых годов… Не хвалят это время, но все же могу сказать,
за убеждения мне доставалось немало в жизни. Недаром меня
мужик любит.
Мужика надо знать! Надо знать, с какой…
Часто, отправляясь на Сенную площадь
за водой, бабушка брала меня с собою, и однажды мы увидели, как пятеро мещан бьют
мужика, — свалили его на землю и рвут, точно собаки собаку. Бабушка сбросила ведра с коромысла и, размахивая им,
пошла на мещан, крикнув мне...
Мужики-поселенцы
идут за толпой с честными, простыми мыслями: им нужна хозяйка.
Женщины, согнувшись под тяжестью узлов и котомок, плетутся по шоссе, вялые, еще не пришедшие в себя от морской болезни, а
за ними, как на ярмарке
за комедиантами,
идут целые толпы баб,
мужиков, ребятишек и лиц, причастных к канцеляриям.
Светлые и темные воспоминания одинаково его терзали; ему вдруг пришло в голову, что на днях она при нем и при Эрнесте села
за фортепьяно и спела: «Старый муж, грозный муж!» Он вспомнил выражение ее лица, странный блеск глаз и краску на щеках, — и он поднялся со стула, он хотел
пойти, сказать им: «Вы со мной напрасно пошутили; прадед мой
мужиков за ребра вешал, а дед мой сам был
мужик», — да убить их обоих.
Ровно через неделю Кожин разыскал, где была спрятана Феня, и верхом приехал в Фотьянку. Сначала, для отвода глаз, он завернул в кабак, будто собирается золото искать в Кедровской даче. Поговорил он кое с кем из
мужиков, а потом
послал за Петром Васильичем. Тот не заставил себя ждать и, как увидел Кожина, сразу смекнул, в чем дело. Чтобы не выдать себя, Петр Васильич с час ломал комедию и сговаривался с Кожиным о золоте.
Окулко косил с раннего утра вплоть до обеда, без передышки. Маленький Тараско ходил по косеву
за ним и молча любовался на молодецкую работу богатыря-брата. Обедать Окулко пришел к балагану, молча съел кусок ржаного хлеба и опять
пошел косить. На других покосах уже заметили, что у Мавры косит какой-то
мужик, и, конечно, полюбопытствовали узнать, какой такой новый работник объявился. Тит Горбатый даже подъехал верхом на своей буланой кобыле и вслух похвалил чистую Окулкину работу.
Макар сделался задумчивым до суровости. Татьяна больше не боялась
за него, хотя он и частенько похаживал в Кержацкий конец к мастерице Таисье. Аглаида тоже бывала у Таисьи, но она содержала себя строго: комар носу не подточит. У Таисьи
шли какие-то таинственные беседы, в которых принимали участие старик Основа, Макар и еще кое-кто из
мужиков. Пробовали они залучить к себе и Тита, но старик не
пошел.
Работы у «убитых коломенок» было по горло.
Мужики вытаскивали из воды кули с разбухшим зерном, а бабы расшивали кули и рассыпали зерно на берегу, чтобы его охватывало ветром и сушило солнышком. Но зерно уже осолодело и от него несло затхлым духом. Мыс сразу оживился. Бойкие заводские бабы работали с песнями, точно на помочи. Конечно, в первую голову везде
пошла развертная солдатка Аннушка, а
за ней Наташка. Они и работали везде рядом, как привыкли на фабрике.
Выслушав ее, он сказал: «Не знаю, соколик мой (так он звал меня всегда), все ли правда тут написано; а вот здесь в деревне, прошлой зимою, доподлинно случилось, что
мужик Арефий Никитин поехал
за дровами в лес, в общий колок, всего версты четыре, да и запоздал; поднялся буран, лошаденка была плохая, да и сам он был плох; показалось ему, что он не по той дороге едет, он и
пошел отыскивать дорогу, снег был глубокий, он выбился из сил, завяз в долочке — так его снегом там и занесло.
Полковник смотрел на всю эту сцену, сидя у открытого окна и улыбаясь; он все еще полагал, что на сына нашла временная блажь, и вряд ли не то же самое думал и Иван Алексеев,
мужик, столь нравившийся Павлу, и когда все
пошли за Кирьяном к амбару получать провизию, он остался на месте.
К Вихрову сейчас подошел голова, а
за ним
шло человек девять довольно молодых
мужиков с топорами в руках и
за поясом.