Неточные совпадения
У батюшки, у матушки
С Филиппом побывала я,
За дело принялась.
Три года, так считаю я,
Неделя
за неделею,
Одним порядком
шли,
Что год, то
дети: некогда
Ни думать, ни печалиться,
Дай Бог с работой справиться
Да лоб перекрестить.
Поешь — когда останется
От старших да от деточек,
Уснешь — когда больна…
А на четвертый новое
Подкралось горе лютое —
К кому оно привяжется,
До смерти не избыть!
Бежит лакей с салфеткою,
Хромает: «Кушать подано!»
Со всей своею свитою,
С
детьми и приживалками,
С кормилкою и нянькою,
И с белыми собачками,
Пошел помещик завтракать,
Работы осмотрев.
С реки из лодки грянула
Навстречу барам музыка,
Накрытый стол белеется
На самом берегу…
Дивятся наши странники.
Пристали к Власу: «Дедушка!
Что
за порядки чудные?
Что
за чудной старик...
— Уж прикажите
за братом
послать, — сказала она, — всё он изготовит обед; а то, по вчерашнему, до шести часов
дети не евши.
— Если вы
пойдете за мной, я позову людей,
детей! Пускай все знают, что вы подлец! Я уезжаю нынче, а вы живите здесь с своею любовницей!
Няня понесла
ребенка к матери. Агафья Михайловна
шла за ним с распустившимся от нежности лицом.
Во время кадрили ничего значительного не было сказано,
шел прерывистый разговор то о Корсунских, муже и жене, которых он очень забавно описывал, как милых сорокалетних
детей, то о будущем общественном театре, и только один раз разговор затронул ее
за живое, когда он спросил о Левине, тут ли он, и прибавил, что он очень понравился ему.
Дети с испуганным и радостным визгом бежали впереди. Дарья Александровна, с трудом борясь с своими облепившими ее ноги юбками, уже не
шла, а бежала, не спуская с глаз
детей. Мужчины, придерживая шляпы,
шли большими шагами. Они были уже у самого крыльца, как большая капля ударилась и разбилась о край железного жолоба.
Дети и
за ними большие с веселым говором вбежали под защиту крыши.
Дарья Александровна между тем, успокоив
ребенка и по звуку кареты поняв, что он уехал, вернулась опять в спальню. Это было единственное убежище ее от домашних забот, которые обступали ее, как только она выходила. Уже и теперь, в то короткое время, когда она выходила в детскую, Англичанка и Матрена Филимоновна успели сделать ей несколько вопросов, не терпевших отлагательства и на которые она одна могла ответить: что надеть
детям на гулянье? давать ли молоко? не
послать ли
за другим поваром?
В столовой он позвонил и велел вошедшему слуге
послать опять
за доктором. Ему досадно было на жену
за то, что она не заботилась об этом прелестном
ребенке, и в этом расположении досады на нее не хотелось итти к ней, не хотелось тоже и видеть княгиню Бетси; но жена могла удивиться, отчего он, по обыкновению, не зашел к ней, и потому он, сделав усилие над собой,
пошел в спальню. Подходя по мягкому ковру к дверям, он невольно услыхал разговор, которого не хотел слышать.
«Я, воспитанный в понятии Бога, христианином, наполнив всю свою жизнь теми духовными благами, которые дало мне христианство, преисполненный весь и живущий этими благами, я, как
дети, не понимая их, разрушаю, то есть хочу разрушить то, чем я живу. А как только наступает важная минута жизни, как
дети, когда им холодно и голодно, я
иду к Нему, и еще менее, чем
дети, которых мать бранит
за их детские шалости, я чувствую, что мои детские попытки с жиру беситься не зачитываются мне».
Собрали мокрые пеленки; няня вынула
ребенка и понесла его. Левин
шел подле жены, виновато
за свою досаду, потихоньку от няни, пожимая ее руку.
Я проворно соскочил, хочу поднять его, дергаю
за повод — напрасно: едва слышный стон вырвался сквозь стиснутые его зубы; через несколько минут он издох; я остался в степи один, потеряв последнюю надежду; попробовал
идти пешком — ноги мои подкосились; изнуренный тревогами дня и бессонницей, я упал на мокрую траву и как
ребенок заплакал.
А вот пройди в это время мимо его какой-нибудь его же знакомый, имеющий чин ни слишком большой, ни слишком малый, он в ту же минуту толкнет под руку своего соседа и скажет ему, чуть не фыркнув от смеха: «Смотри, смотри, вон Чичиков, Чичиков
пошел!» И потом, как
ребенок, позабыв всякое приличие, должное знанию и летам, побежит
за ним вдогонку, поддразнивая сзади и приговаривая: «Чичиков!
Глядишь — и площадь запестрела.
Всё оживилось; здесь и там
Бегут
за делом и без дела,
Однако больше по делам.
Дитя расчета и отваги,
Идет купец взглянуть на флаги,
Проведать,
шлют ли небеса
Ему знакомы паруса.
Какие новые товары
Вступили нынче в карантин?
Пришли ли бочки жданных вин?
И что чума? и где пожары?
И нет ли голода, войны
Или подобной новизны?
— Молчи ж, говорят тебе, чертова детина! — закричал Товкач сердито, как нянька, выведенная из терпенья, кричит неугомонному повесе-ребенку. — Что пользы знать тебе, как выбрался? Довольно того, что выбрался. Нашлись люди, которые тебя не выдали, — ну, и будет с тебя! Нам еще немало ночей скакать вместе. Ты думаешь, что
пошел за простого козака? Нет, твою голову оценили в две тысячи червонных.
Савельич поглядел на меня с глубокой горестью и
пошел за моим долгом. Мне было жаль бедного старика; но я хотел вырваться на волю и доказать, что уж я не
ребенок. Деньги были доставлены Зурину. Савельич поспешил вывезти меня из проклятого трактира. Он явился с известием, что лошади готовы. С неспокойной совестию и с безмолвным раскаянием выехал я из Симбирска, не простясь с моим учителем и не думая с ним уже когда-нибудь увидеться.
За железной решеткой, в маленьком, пыльном садике, маршировала группа
детей — мальчики и девочки — с лопатками и с палками на плечах, впереди их шагал, играя на губной гармонике, музыкант лег десяти, сбоку
шла женщина в очках, в полосатой юбке.
На дачах Варавки поселились незнакомые люди со множеством крикливых
детей; по утрам река звучно плескалась о берег и стены купальни; в синеватой воде подпрыгивали, как пробки, головы людей, взмахивались в воздух масляно блестевшие руки; вечерами в лесу пели песни гимназисты и гимназистки, ежедневно, в три часа, безгрудая, тощая барышня в розовом платье и круглых, темных очках играла на пианино «Молитву девы», а в четыре
шла берегом на мельницу пить молоко, и по воде косо влачилась
за нею розовая тень.
В воскресенье он был с визитом у хозяйки, пил кофе, ел горячий пирог и к обеду
посылал Захара на ту сторону
за мороженым и конфектами для
детей.
— Кого вам? — спросит он и, услыхав имя Ильи Ильича или хозяйки дома, молча укажет крыльцо и примется опять рубить дрова, а посетитель по чистой, усыпанной песком тропинке
пойдет к крыльцу, на ступеньках которого постлан простой, чистый коврик, дернет
за медную, ярко вычищенную ручку колокольчика, и дверь отворит Анисья,
дети, иногда сама хозяйка или Захар — Захар после всех.
Задумывается
ребенок и все смотрит вокруг: видит он, как Антип поехал
за водой, а по земле, рядом с ним,
шел другой Антип, вдесятеро больше настоящего, и бочка казалась с дом величиной, а тень лошади покрыла собой весь луг, тень шагнула только два раза по лугу и вдруг двинулась
за гору, а Антип еще и со двора не успел съехать.
Стук ставни и завыванье ветра в трубе заставляли бледнеть и мужчин, и женщин, и
детей. Никто в Крещенье не выйдет после десяти часов вечера один
за ворота; всякий в ночь на Пасху побоится
идти в конюшню, опасаясь застать там домового.
«А ведь я давно не
ребенок: мне
идет четырнадцать аршин материи на платье: столько же, сколько бабушке, — нет, больше: бабушка не носит широких юбок, — успела она в это время подумать. — Но Боже мой! что это
за вздор у меня в голове? Что я ему скажу? Пусть бы Верочка поскорей приехала на подмогу…»
Он предоставил жене получать
за него жалованье в палате и содержать себя и двоих
детей, как она знает, а сам из палаты прямо
шел куда-нибудь обедать и оставался там до ночи или на ночь, и на другой день, как ни в чем не бывало,
шел в палату и скрипел пером, трезвый, до трех часов. И так проживал свою жизнь по людям.
Направо
идет высокий холм с отлогим берегом, который так и манит взойти на него по этим зеленым ступеням террас и гряд, несмотря на запрещение японцев.
За ним тянется ряд низеньких, капризно брошенных холмов, из-за которых глядят серьезно и угрюмо довольно высокие горы, отступив немного, как взрослые из-за
детей. Далее пролив, теряющийся в море; по светлой поверхности пролива чернеют разбросанные камни. На последнем плане синеет мыс Номо.
Там то же почти, что и в Чуди: длинные, загороженные каменными, массивными заборами улицы с густыми, прекрасными деревьями: так что
идешь по аллеям. У ворот домов стоят жители. Они, кажется, немного перестали бояться нас, видя, что мы ничего худого им не делаем. В городе, при таком большом народонаселении, было живое движение. Много народа толпилось, ходило взад и вперед; носили тяжести, и довольно большие, особенно женщины. У некоторых были
дети за спиной или
за пазухой.
За гробом
шло несколько женщин, все в широких белых платьях, повязанные белыми же платками, несколько
детей и собака.
Она решила, что сделает так. Но тут же, как это и всегда бывает в первую минуту затишья после волнения, он,
ребенок — его
ребенок, который был в ней, вдруг вздрогнул, стукнулся и плавно потянулся и опять стал толкаться чем-то тонким, нежным и острым. И вдруг всё то, что
за минуту так мучало ее, что, казалось, нельзя было жить, вся злоба на него и желание отомстить ему хоть своей смертью, — всё это вдруг отдалилось. Она успокоилась, оправилась, закуталась платком и поспешно
пошла домой.
Извозчики, лавочники, кухарки, рабочие, чиновники останавливались и с любопытством оглядывали арестантку; иные покачивали головами и думали: «вот до чего доводит дурное, не такое, как наше, поведение».
Дети с ужасом смотрели на разбойницу, успокаиваясь только тем, что
за ней
идут солдаты, и она теперь ничего уже не сделает. Один деревенский мужик, продавший уголь и напившийся чаю в трактире, подошел к ней, перекрестился и подал ей копейку. Арестантка покраснела, наклонила голову и что-то проговорила.
Повитуха взяла у нее
за прожитье —
за корм и зa чай —
за два месяца 40 рублей, 25 рублей
пошли за отправку
ребенка, 40 рублей повитуха выпросила себе взаймы на корову, рублей 20 разошлись так — на платья, на гостинцы, так что, когда Катюша выздоровела, денег у нее не было, и надо было искать места.
Заговорит, заговорит — ничего понимать не могу, думаю, это он об чем умном, ну я глупая, не понять мне, думаю; только стал он мне вдруг говорить про
дитё, то есть про
дитятю какого-то, «зачем, дескать, бедно
дитё?» «
За дитё-то это я теперь и в Сибирь
пойду, я не убил, по мне надо в Сибирь
пойти!» Что это такое, какое такое
дитё — ничегошеньки не поняла.
Тут влюбится человек в какую-нибудь красоту, в тело женское, или даже только в часть одну тела женского (это сладострастник может понять), то и отдаст
за нее собственных
детей, продаст отца и мать, Россию и отечество; будучи честен,
пойдет и украдет; будучи кроток — зарежет, будучи верен — изменит.
Около устья реки Давасигчи было удэгейское стойбище, состоящее из четырех юрт. Мужчины все были на охоте, дома остались только женщины и
дети. Я рассчитывал сменить тут проводников и нанять других, но из-за отсутствия мужчин это оказалось невозможным. К моей радости, лаохозенские удэгейцы согласились
идти с нами дальше.
Оно и точно не годится:
пойдут дети, то, се, ну, где ж тут горничной присмотреть
за барыней, как следует, наблюдать
за ее привычками: ей уж не до того, у ней уж не то на уме.
Я последовал
за ним, а следом
за мной
пошли и казаки. Минуты через три мы действительно подошли к удэгейскому стойбищу. Тут были три юрты. В них жили 9 мужчин и 3 женщины с 4
детьми.
Апостол-воин, готовый проповедовать крестовый поход и
идти во главе его, готовый отдать
за свой народ свою душу, своих
детей, нанести и вынести страшные удары, вырвать душу врага, рассеять его прах… и, позабывши потом победу, бросить окровавленный меч свой вместе с ножнами в глубину морскую…
Поплелись наши страдальцы кой-как; кормилица-крестьянка, кормившая кого-то из
детей во время болезни матери, принесла свои деньги, кой-как сколоченные ею, им на дорогу, прося только, чтобы и ее взяли; ямщики провезли их до русской границы
за бесценок или даром; часть семьи
шла, другая ехала, молодежь сменялась, так они перешли дальний зимний путь от Уральского хребта до Москвы.
А тут
пошли аресты: «того-то взяли», «того-то схватили», «того-то привезли из деревни»; испуганные родители трепетали
за детей. Мрачные тучи заволокли небо.
Мы с ней сели у окна, разговор не
шел; мы были похожи на
детей, посаженных
за вину в пустую комнату.
— Не надо!
За старого моя Надёха (в сердцах матушка позволяет себе награждать сестрицу не совсем ласковыми именами и эпитетами) не
пойдет. А тут еще с
детьми вожжайся… не надо!
Сестрица послушалась и была
за это вполне вознаграждена. Муж ее одной рукой загребал столько, сколько другому и двумя не загрести, и вдобавок никогда не скрывал от жены, сколько у него
за день собралось денег. Напротив того, придет и покажет: «Вот, душенька, мне сегодня Бог
послал!» А она
за это рожала ему
детей и была первой дамой в городе.
«Что
за картина! что
за чудная живопись! — рассуждал он, — вот, кажется, говорит! кажется, живая! а
дитя святое! и ручки прижало! и усмехается, бедное! а краски! боже ты мой, какие краски! тут вохры, я думаю, и на копейку не
пошло, все ярь да бакан...
Движется «кобылка» сквозь шпалеры народа, усыпавшего даже крыши домов и заборы…
За ссыльнокаторжными, в одних кандалах,
шли скованные по нескольку железным прутом ссыльные в Сибирь,
за ними беспаспортные бродяги, этапные, арестованные
за «бесписьменность», отсылаемые на родину.
За ними вереница заваленных узлами и мешками колымаг, на которых расположились больные и женщины с
детьми, возбуждавшими особое сочувствие.
Они становятся впереди гостей, а вслед
за ними
идут пары: сначала — родители жениха и становятся по правую руку от жениха, потом — родители невесты подходят к ним и становятся рядом с невестой, предварительно расцеловавшись с
детьми и между собой.
— Да… Капитан… Знаю… Он купил двадцать душ у такого-то… Homo novus… Прежних уже нет. Все
пошло прахом. Потому что, видишь ли… было, например, два пана: пан Банькевич, Иосиф, и пан Лохманович, Якуб. У пана Банькевича было три сына и у пана Лохмановича, знаешь, тоже три сына. Это уже выходит шесть. А еще дочери…
За одной Иосиф Банькевич дал пятнадцать дворов на вывод, до Подоля… А у тех опять
пошли дети… У Банькевича: Стах, Франек, Фортунат, Юзеф…
Судьба чуть не заставила капитана тяжело расплатиться
за эту жестокость. Банькевич подхватил его рассказ и
послал донос, изложив довольно точно самые факты, только, конечно, лишив их юмористической окраски. Время было особенное, и капитану пришлось пережить несколько тяжелых минут. Только вид бедного старика, расплакавшегося, как
ребенок, в комиссии, убедил даже жандарма, что такого вояку можно было вербовать разве для жестокой шутки и над ним, и над самим делом.
— Даже
дети идут биться
за отчизну, — сказала мать задумчиво, и на глазах у нее были слезы. — Что-то будет?
Выйдя от Луковникова, Галактион решительно не знал, куда ему
идти. Раньше он предполагал завернуть к тестю, чтобы повидать
детей, но сейчас он не мог этого сделать. В нем все точно повернулось. Наконец, ему просто было совестно.
Идти на квартиру ему тоже не хотелось. Он без цели
шел из улицы в улицу, пока не остановился перед ссудною кассой Замараева. Начинало уже темнеть, и кое-где в окнах мелькали огни. Галактион позвонил, но ему отворили не сразу.
За дверью слышалось какое-то предупреждающее шушуканье.
Несколько дней я не ходил в школу, а
за это время вотчим, должно быть, рассказал о подвиге моем сослуживцам, те — своим
детям, один из них принес эту историю в школу, и, когда я пришел учиться, меня встретили новой кличкой — вор. Коротко и ясно, но — неправильно: ведь я не скрыл, что рубль взят мною. Попытался объяснить это — мне не поверили, тогда я ушел домой и сказал матери, что в школу не
пойду больше.