Неточные совпадения
Только и было сказано между ними слов; но нехорошие это были слова. На другой же день бригадир прислал к Дмитрию Прокофьеву на постой двух инвалидов, наказав им при этом действовать «с утеснением». Сам же,
надев вицмундир,
пошел в ряды и, дабы постепенно приучить себя к строгости, с азартом кричал на торговцев...
Машкин Верх скосили, доделали последние ряды,
надели кафтаны и весело
пошли к дому. Левин сел на лошадь и, с сожалением простившись с мужиками, поехал домой. С горы он оглянулся; их не видно было в поднимавшемся из низу тумане; были слышны только веселые грубые голоса, хохот и звук сталкивающихся кос.
— Ну полно, Саша, не сердись! — сказал он ей, робко и нежно улыбаясь. — Ты была виновата. Я был виноват. Я всё устрою. — И, помирившись с женой, он
надел оливковое с бархатным воротничком пальто и шляпу и
пошел в студию. Удавшаяся фигура уже была забыта им. Теперь его радовало и волновало посещение его студии этими важными Русскими, приехавшими в коляске.
Не понимая, что это и откуда, в середине работы он вдруг испытал приятное ощущение холода по жарким вспотевшим плечам. Он взглянул на небо во время натачиванья косы. Набежала низкая, тяжелая туча, и
шел крупный дождь. Одни мужики
пошли к кафтанам и
надели их; другие, точно так же как Левин, только радостно пожимали плечами под приятным освежением.
Левин
надел большие сапоги и в первый paз не шубу, а суконную поддевку, и
пошел по хозяйству, шагая через ручьи, режущие глаза своим блеском на солнце, ступая то на ледок, то в липкую грязь.
Долли
пошла в свою комнату, и ей стало смешно. Одеваться ей не во что было, потому что она уже
надела свое лучшее платье; но, чтоб ознаменовать чем-нибудь свое приготовление к обеду, она попросила горничную обчистить ей платье, переменила рукавчики и бантик и
надела кружева на голову.
Левин выплюнул калач,
надел пальто и
пошел опять ходить.
Дарья Александровна между тем, успокоив ребенка и по звуку кареты поняв, что он уехал, вернулась опять в спальню. Это было единственное убежище ее от домашних забот, которые обступали ее, как только она выходила. Уже и теперь, в то короткое время, когда она выходила в детскую, Англичанка и Матрена Филимоновна успели сделать ей несколько вопросов, не терпевших отлагательства и на которые она одна могла ответить: что
надеть детям на гулянье? давать ли молоко? не
послать ли за другим поваром?
Окончив речь, губернатор
пошел из залы, и дворяне шумно и оживленно, некоторые даже восторженно, последовали за ним и окружили его в то время, как он
надевал шубу и дружески разговаривал с губернским предводителем. Левин, желая во всё вникнуть и ничего не пропустить, стоял тут же в толпе и слышал, как губернатор сказал: «Пожалуйста, передайте Марье Ивановне, что жена очень сожалеет, что она едет в приют». И вслед затем дворяне весело разобрали шубы, и все поехали в Собор.
Левин притворился спящим, а Облонский,
надев туфли и закурив сигару,
пошел из сарая, и скоро голоса их затихли.
Признаюсь, и на мою долю порядочно досталось. Как я только проведал, что черкешенка у Григорья Александровича, то
надел эполеты, шпагу и
пошел к нему.
В минуту оделся он; вычернил усы, брови,
надел на темя маленькую темную шапочку, — и никто бы из самых близких к нему козаков не мог узнать его. По виду ему казалось не более тридцати пяти лет. Здоровый румянец играл на его щеках, и самые рубцы придавали ему что-то повелительное. Одежда, убранная золотом, очень
шла к нему.
Погодя немного минут, баба в коровник
пошла и видит в щель: он рядом в сарае к балке кушак привязал, петлю сделал; стал на обрубок и хочет себе петлю на шею
надеть; баба вскрикнула благим матом, сбежались: «Так вот ты каков!» — «А ведите меня, говорит, в такую-то часть, во всем повинюсь».
Выйду сейчас,
пойду прямо на Петровский: там где-нибудь выберу большой куст, весь облитый дождем, так что чуть-чуть плечом задеть, и миллионы брызг обдадут всю голову…» Он отошел от окна, запер его, зажег свечу, натянул на себя жилетку, пальто,
надел шляпу и вышел со свечой в коридор, чтоб отыскать где-нибудь спавшего в каморке между всяким хламом и свечными огарками оборванца, расплатиться с ним за нумер и выйти из гостиницы.
— Да, да, лучше, лучше, — подхватила она с увлечением, — как
пойдешь на страдание, тогда и
наденешь. Придешь ко мне, я
надену на тебя, помолимся и
пойдем.
Пред Самгиным встал Тагильский. С размаха
надев на голову медный
шлем, он сжал кулаки и начал искать ими карманов в куртке; нашел, спрятал кулаки и приподнял плечи; розовая шея его потемнела, звучно чмокнув, он забормотал что-то, но его заглушил хохот Кутузова и еще двух-трех людей. Потом Кутузов сказал...
Мягко пожав руку Самгина, он походкой очень усталого человека
пошел в прихожую, бережно натянул пальто, внимательно осмотрел шапку и,
надев ее, сказал глухо...
— Ну, вот и
слава тебе, господи, — сказал возница,
надевая сапог, подмигивая Самгину, улыбаясь: — Мы, господин, ничего этого не видели — верно? Магазея — отперта, а — как, нам не известно. Отперта, стало быть, ссуду выдают, — так ли?
Он не скоро заметил, что люди слишком быстро уступают ему дорогу, а некоторые, приостанавливаясь, смотрят на него так, точно хотят догадаться: что же он будет делать теперь?
Надел шляпу и
пошел тише, свернув в узенькую, слабо освещенную улицу.
Иван поднял руку медленно, как будто фуражка была чугунной; в нее насыпался снег, он так, со снегом, и
надел ее на голову, но через минуту снова снял, встряхнул и
пошел, отрывисто говоря...
Он задремал, затем его разбудил шум, — это Дуняша,
надевая ботинки, двигала стулом. Сквозь веки он следил, как эта женщина, собрав свои вещи в кучу, зажала их под мышкой, погасила свечу и
пошла к двери. На секунду остановилась, и Самгин догадался, что она смотрит на него; вероятно, подойдет. Но она не подошла, а, бесшумно открыв дверь, исчезла.
Самгин давно знал, что он тут лишний, ему пора уйти. Но удерживало любопытство, чувство тупой усталости и близкое страху нежелание
идти одному по улицам. Теперь, надеясь, что
пойдет вчетвером, он вышел в прихожую и,
надевая пальто, услыхал голос Морозова...
— Забыл совсем!
Шел к тебе за делом с утра, — начал он, уж вовсе не грубо. — Завтра звали меня на свадьбу: Рокотов женится. Дай, земляк, своего фрака
надеть; мой-то, видишь ты, пообтерся немного…
— Потом,
надев просторный сюртук или куртку какую-нибудь, обняв жену за талью, углубиться с ней в бесконечную, темную аллею;
идти тихо, задумчиво, молча или думать вслух, мечтать, считать минуты счастья, как биение пульса; слушать, как сердце бьется и замирает; искать в природе сочувствия… и незаметно выйти к речке, к полю… Река чуть плещет; колосья волнуются от ветерка, жара… сесть в лодку, жена правит, едва поднимает весло…
«В неделю, скажет, набросать подробную инструкцию поверенному и отправить его в деревню, Обломовку заложить, прикупить земли,
послать план построек, квартиру сдать, взять паспорт и ехать на полгода за границу, сбыть лишний жир, сбросить тяжесть, освежить душу тем воздухом, о котором мечтал некогда с другом, пожить без халата, без Захара и Тарантьева,
надевать самому чулки и снимать с себя сапоги, спать только ночью, ехать, куда все едут, по железным дорогам, на пароходах, потом…
— Какой дурак, братцы, — сказала Татьяна, — так этакого поискать! Чего, чего не надарит ей? Она разрядится, точно пава, и ходит так важно; а кабы кто посмотрел, какие юбки да какие чулки носит, так срам посмотреть! Шеи по две недели не моет, а лицо мажет… Иной раз согрешишь, право, подумаешь: «Ах ты, убогая!
надела бы ты платок на голову, да
шла бы в монастырь, на богомолье…»
Он
надел шляпу и
пошел к двери. Обломов мгновенно смягчился.
— Ну, я
пойду, — сказал Тарантьев,
надевая шляпу, — а к пяти часам буду: мне надо кое-куда зайти: обещали место в питейной конторе, так велели понаведаться… Да вот что, Илья Ильич: не наймешь ли ты коляску сегодня, в Екатерингоф ехать? И меня бы взял.
Она стригла седые волосы и ходила дома по двору и по саду с открытой головой, а в праздник и при гостях
надевала чепец; но чепец держался чуть-чуть на маковке, не
шел ей и как будто готов был каждую минуту слететь с головы. Она и сама, просидев пять минут с гостем, извинится и снимет.
Весь день все просидели, как мокрые куры, рано разошлись и легли спать. В десять часов вечера все умолкло в доме. Между тем дождь перестал, Райский
надел пальто,
пошел пройтись около дома. Ворота были заперты, на улице стояла непроходимая грязь, и Райский
пошел в сад.
Но Татьяна Марковна до обеда не упомянула о вчерашнем разговоре, а после обеда, когда Райский ушел к себе, а Тушин,
надев пальто,
пошел куда-то «по делу», она заняла всю девичью чисткою серебряных чайников, кофейников, подносов и т. д., назначаемых в приданое Марфеньке.
Он
пошел с поникшей головой домой, с тоской глядя на окна Веры, а Савелий потупился, не
надевая шапку, дивясь последним словам Райского.
— И я не удивлюсь, — сказал Райский, — хоть рясы и не
надену, а проповедовать могу — и искренно, всюду, где замечу ложь, притворство, злость — словом, отсутствие красоты, нужды нет, что сам бываю безобразен… Натура моя отзывается на все, только разбуди нервы — и
пойдет играть!.. Знаешь что, Аянов: у меня давно засела серьезная мысль — писать роман. И я хочу теперь посвятить все свое время на это.
После завтрака бабушка взяла большой зонтик,
надела ботинки с толстой подошвой, голову прикрыла полотняным капором и
пошла показывать Борису хозяйство.
— И я с вами
пойду, — сказал он Райскому и,
надевши фуражку, в одно мгновение выскочил из окна, но прежде задул свечку у Леонтья, сказав: — Тебе спать пора: не сиди по ночам. Смотри, у тебя опять рожа желтая и глаза ввалились!
— Mille pardons, mademoiselle, de vous avoir derangее, [Тысяча извинений, сударыня, за беспокойство (фр.).] — говорил он, силясь
надеть перчатки, но большие, влажные от жару руки не
шли в них. — Sacrebleu! çа n’entre pas — oh, mille pardons, mademoiselle… [Проклятье! не надеваются — о, простите, сударыня… (фр.)]
Надеть ли поэзию, как праздничный кафтан, на современную идею или по-прежнему скитаться с ней в родимых полях и лесах, смотреть на луну, нюхать розы, слушать соловьев или, наконец,
идти с нею сюда, под эти жаркие небеса? Научите.
Мы
шли по полям, засеянным разными овощами. Фермы рассеяны саженях во ста пятидесяти или двухстах друг от друга. Заглядывали в домы; «Чинь-чинь», — говорили мы жителям: они улыбались и просили войти. Из дверей одной фермы выглянул китаец, седой, в очках с огромными круглыми стеклами, державшихся только на носу. В руках у него была книга. Отец Аввакум взял у него книгу, снял с его носа очки,
надел на свой и стал читать вслух по-китайски, как по-русски. Китаец и рот разинул. Книга была — Конфуций.
Тетушки ждали Нехлюдова, просили его заехать, но он телеграфировал, что не может, потому что должен быть в Петербурге к сроку. Когда Катюша узнала это, она решила
пойти на станцию, чтобы увидать его. Поезд проходил ночью, в 2 часа. Катюша уложила спать барышень и, подговорив с собою девочку, кухаркину дочь Машку,
надела старые ботинки, накрылась платком, подобралась и побежала на станцию.
Генерал неодобрительно покачал головой и, потирая поясницу,
пошел опять в гостиную, где ожидал его художник, уже записавший полученный ответ от души Иоанны д’Арк. Генерал
надел pince-nez и прочел: «будут признавать друг друга по свету, исходящему из эфирных тел».
— От Томска
шли, не
надевали, — послышался хриплый голос из задних рядов.
Наконец девушка решилась объясниться с отцом. Она
надела простенькое коричневое платье и
пошла в кабинет к отцу. По дороге ее встретила Верочка. Надежда Васильевна молча поцеловала сестру и прошла на половину отца; у нее захватило дыхание, когда она взялась за ручку двери.
— Верочка с нами
пойдет, мама, — проговорила Надежда Васильевна,
надевая шляпу.
— Это твоей бабушки сарафан-то, — объяснила Марья Степановна. — Павел Михайлыч, когда в Москву ездил, так привез материю… Нынче уж нет таких материй, — с тяжелым вздохом прибавила старушка, расправляя рукой складку на сарафане. — Нынче ваши дамы сошьют платье, два раза
наденут — и подавай новое. Материи другие
пошли, и люди не такие, как прежде.
Старик неудержимо болтал всю дорогу, пока они
шли от избы старосты Дорони до мельничного флигелька; он несколько раз от волнения снимал и
надевал шапку. У Бахарева дрогнуло сердце, когда он завидел наконец ту кровлю, под которой жила его Надя, — он тяжело дышал и чувствовал, как у него дрожат ноги.
Утром был довольно сильный мороз (–10°С), но с восходом солнца температура стала повышаться и к часу дня достигла +3°С. Осень на берегу моря именно тем и отличается, что днем настолько тепло, что смело можно
идти в одних рубашках, к вечеру приходится
надевать фуфайки, а ночью — завертываться в меховые одеяла. Поэтому я распорядился всю теплую одежду отправить морем на лодке, а с собой мы несли только запас продовольствия и оружие. Хей-ба-тоу с лодкой должен был прийти к устью реки Тахобе и там нас ожидать.
— Такой Амба можно стреляй, греха нет, — закончил он свою длинную речь. Закусив наскоро холодным мясом и напившись горячего чая, мы
надели лыжи и
пошли по тигриному следу.
Затем он попрощался с моими спутниками. Они в свою очередь поклонились ему до земли, помогли ему
надеть котомку, дали в руки палку и
пошли провожать до опушки леса.
В сапогах по карнизу
идти рискованно; люди обыкновенно
идут босые или
надевают обувь мягкую и сухую.
После этого он
надел котомку, и мы
пошли дальше.