Неточные совпадения
Самгин подвинулся
к решетке сада как раз в тот момент, когда солнце, выскользнув из облаков, осветило на паперти собора фиолетовую фигуру протоиерея Славороссова и золотой крест на его широкой груди. Славороссов стоял,
подняв левую руку в
небо и простирая правую над толпой благословляющим жестом. Вокруг и ниже его копошились люди, размахивая трехцветными флагами, поблескивая окладами икон, обнажив лохматые и лысые
головы. На минуту стало тихо, и зычный голос сказал, как в рупор...
Рассказчик опустил
голову и
поднял руки
к небу.
Я покорно пошел, размахивая ненужными, посторонними руками. Глаз нельзя было
поднять, все время шел в диком, перевернутом вниз
головой мире: вот какие-то машины — фундаментом вверх, и антиподно приклеенные ногами
к потолку люди, и еще ниже — скованное толстым стеклом мостовой
небо. Помню: обидней всего было, что последний раз в жизни я увидел это вот так, опрокинуто, не по-настоящему. Но глаз
поднять было нельзя.
Ромашов опять подошел
к выемке. Чувство нелепости, сумбурности, непонятности жизни угнетало его. Остановившись на откосе, он
поднял глаза вверх,
к небу. Там по-прежнему был холодный простор и бесконечный ужас. И почти неожиданно для самого себя,
подняв кулаки над
головой и потрясая ими, Ромашов закричал бешено...
Дети при этом совсем притихли. Француженка
подняла глаза
к небу, а Углаков только потрясал
головой: видимо, что он был в неописанном восторге.
Множество церквей и колоколен
подымали свои золоченые
головы к небу.
— Четырнадцатого декабря! — произнес вслед за мною в некоем ужасе генерал и, быстро отхватив с моих плеч свои руки,
поднял их с трепетом вверх над своею
головой и, возведя глаза
к небу, еще раз прошептал придыханием: «Четырнадцатого декабря!» и, качая в ужасе
головою, исчез за дверью, оставив меня вдвоем с его адъютантом.
— На
небо, — добавила Маша и, прижавшись
к Якову, взглянула на
небо. Там уже загорались звёзды; одна из них — большая, яркая и немерцающая — была ближе всех
к земле и смотрела на неё холодным, неподвижным оком. За Машей
подняли головы кверху и трое мальчиков. Пашка взглянул и тотчас же убежал куда-то. Илья смотрел долго, пристально, со страхом в глазах, а большие глаза Якова блуждали в синеве
небес, точно он искал там чего-то.
Бросив картуз на палубу, подрядчик
поднял лицо
к небу и стал истово креститься. И все мужики,
подняв головы к тучам, тоже начали широко размахивать руками, осеняя груди знамением креста. Иные молились вслух; глухой, подавленный ропот примешался
к шуму волн...
Nicolas, как благовоспитанный юноша, поник на минуту
головой, потом
поднял глаза
к небу и как-то порывисто поцеловал руку матери. При этом ему очень кстати вспомнились стихи из хрестоматии...
Иной раз она
поднимала голову и смотрела пристально в ясное, бледное
небо; там, в беспредельной вышине, проносились
к востоку длинные вереницы диких журавлей и жалобным, чуть внятным криком своим возмущали на миг безжизненность, всюду царствовавшую.
Весть, что еврейская просьба об освобождении их от рекрутства не выиграла, стрелою пролетела по пантофлевой почте во все места их оседлости. Тут сразу же и по городам, и по местечкам поднялся ужасный гвалт и вой. Жиды кричали громко, а жидовки еще громче. Все всполошились и заметались как угорелые. Совсем потеряли
головы и не знали, что делать. Даже не знали, какому богу молиться, которому жаловаться. До того дошло, что
к покойному императору Александру Павловичу руки вверх все
поднимали и вопили на
небо...
Из окна виден был двор полицейского правления, убранный истоптанною желтою травою, среди двора стояли,
подняв оглобли
к небу, пожарные телеги с бочками и баграми. В открытых дверях конюшен покачивали
головами лошади. Одна из них, серая и костлявая, все время вздергивала губу вверх, точно усмехалась усталой усмешкой. Над глазами у нее были глубокие ямы, на левой передней ноге — черный бинт, было в ней что-то вдовье и лицемерное.
И от тех громóв, от той молнии вся живая тварь в ужасе встрепенулась: разлетелись поднебесные птицы, попрятались в пещеры дубравные звери, один человек
поднял к небу разумную
голову и на речь отца громóвую отвечал вещим словом, речью крылатою…
Это была бабушка, ослепшая от слез после побега моего отца из аула. Бабушка протянула ко мне слабые старческие руки и стала водить пальцами по моему лицу, ощупывая каждую черту. Ее лицо, вначале бесстрастно-внимательное, какими бывают лица слепых, вдруг озарилось светом, счастливой улыбкой. Из незрячих глаз полились слезы. Она обхватила руками мою
голову и, прижав ее
к своей иссохшей груди, восклицала,
подняв угасший взгляд
к небу...
Я
поднял бы
к небу их блещущие пасти и выл бы долго, выл бы медным скрежещущим воем, от которого волосы встают на
голове и пугливее бегут облака.
И,
подняв к небу глаза, надзиратель горько качает
головой, растопыривает руки и говорит...
Однажды утром я услышал в отдалении странные китайские крики, какой-то рыдающий вой… Я вышел. На втором, боковом дворе, где помещался полковой обоз, толпился народ, — солдаты и китайцы; стоял ряд пустых арб, запряженных низкорослыми китайскими лошадьми и мулами. Около пустой ямы, выложенной циновками, качаясь на больных ногах, рыдал рябой старик-хозяин. Он выл, странно
поднимал руки
к небу, хватался за
голову и наклонялся и заглядывал в яму.
Остались только на ступенях сцены три друга, в прежнем положении на коленах, опустив печально
голову, и посреди сцены Волынской, прежний Волынской, во всем величии и красоте благородного негодования, выросший, казалось, на несколько вершков, отрясая свои кудри, как гневный лев свою гриву,
подняв нахмуренное чело и пламенные взоры
к небу — последней защите отечеству против ее притеснителя.