Неточные совпадения
Вдруг она сжалась, затихла и с испугом, как будто ожидая удара, как будто защищаясь,
подняла руки
к лицу. Она увидала мужа.
«Нет, надо опомниться!» сказал он себе. Он
поднял ружье и шляпу, подозвал
к ногам Ласку и вышел из болота. Выйдя на сухое, он сел на кочку, разулся, вылил воду из сапога, потом подошел
к болоту, напился со ржавым вкусом воды, намочил разгоревшиеся стволы и обмыл себе
лицо и руки. Освежившись, он двинулся опять
к тому месту, куда пересел бекас, с твердым намерением не горячиться.
Лонгрен работал в своем маленьком огороде, окапывая картофельные кусты.
Подняв голову, он увидел Ассоль, стремглав бежавшую
к нему с радостным и нетерпеливым
лицом.
Выговорив самое главное, девушка повернула голову, робко посмотрев на старика. Лонгрен сидел понурясь, сцепив пальцы рук между колен, на которые оперся локтями. Чувствуя взгляд, он
поднял голову и вздохнул. Поборов тяжелое настроение, девушка подбежала
к нему, устроилась сидеть рядом и, продев свою легкую руку под кожаный рукав его куртки, смеясь и заглядывая отцу снизу в
лицо, продолжала с деланым оживлением...
— Соня! Дочь! Прости! — крикнул он и хотел было протянуть
к ней руку, но, потеряв опору, сорвался и грохнулся с дивана, прямо
лицом наземь; бросились
поднимать его, положили, но он уже отходил. Соня слабо вскрикнула, подбежала, обняла его и так и замерла в этом объятии. Он умер у нее в руках.
Ударюсь об заклад, что вздор;
И если б не
к лицу, не нужно перевязки;
А то не вздор, что вам не избежать огласки:
На смех, того гляди,
подымет Чацкий вас;
И Скалозуб как свой хохол закру́тит,
Расскажет обморок, прибавит сто прикрас;
Шутить и он горазд, ведь нынче кто не шутит!
Учитель встречал детей молчаливой, неясной улыбкой; во всякое время дня он казался человеком только что проснувшимся. Он тотчас ложился вверх
лицом на койку, койка уныло скрипела. Запустив пальцы рук в рыжие, нечесанные космы жестких и прямых волос,
подняв к потолку расколотую, медную бородку, не глядя на учеников, он спрашивал и рассказывал тихим голосом, внятными словами, но Дронов находил, что учитель говорит «из-под печки».
Проходя мимо слепого, они толкнули старика, ноги его подогнулись, он грузно сел на мостовую и стал щупать булыжники вокруг себя, а мертвое
лицо поднял к небу, уже сплошь серому.
Через два часа Клим Самгин сидел на скамье в парке санатории, пред ним в кресле на колесах развалился Варавка, вздувшийся, как огромный пузырь, синее
лицо его, похожее на созревший нарыв, лоснилось, медвежьи глаза смотрели тускло, и было в них что-то сонное, тупое. Ветер
поднимал дыбом поредевшие волосы на его голове, перебирал пряди седой бороды, борода лежала на животе, который поднялся уже
к подбородку его. Задыхаясь, свистящим голосом он понукал Самгина...
В тусклом воздухе закачались ледяные сосульки штыков,
к мостовой приросла группа солдат; на них не торопясь двигались маленькие, сердитые лошадки казаков; в середине шагал, высоко
поднимая передние ноги, оскалив зубы, тяжелый рыжий конь, — на спине его торжественно возвышался толстый, усатый воин с красным, туго надутым
лицом, с орденами на груди; в кулаке, обтянутом белой перчаткой, он держал нагайку, — держал ее на высоте груди, как священники держат крест.
…Самгин сел
к столу и начал писать, заказав слуге бутылку вина. Он не слышал, как Попов стучал в дверь, и
поднял голову, когда дверь открылась. Размашисто бросив шляпу на стул, отирая платком отсыревшее
лицо, Попов шел
к столу, выкатив глаза, сверкая зубами.
Остановясь, она
подняла голову и пошла
к дому, обойдя учителя, как столб фонаря. У постели Клима она встала с
лицом необычно строгим, почти незнакомым, и сердито начала упрекать...
Раза два-три Иноков, вместе с Любовью Сомовой, заходил
к Лидии, и Клим видел, что этот клинообразный парень чувствует себя у Лидии незваным гостем. Он бестолково, как засыпающий окунь в ушате воды, совался из угла в угол, встряхивая длинноволосой головой, пестрое
лицо его морщилось, глаза смотрели на вещи в комнате спрашивающим взглядом. Было ясно, что Лидия не симпатична ему и что он ее обдумывает. Он внезапно подходил и,
подняв брови, широко открыв глаза, спрашивал...
Горбоносый казацкий офицер, поставив коня своего боком
к фронту и наклонясь, слушал большого, толстого полицейского пристава; пристав
поднимал к нему руки в белых перчатках, потом, обернувшись
к толпе
лицом, закричал и гневно и умоляюще...
Царь, маленький, меньше губернатора, голубовато-серый, мягко подскакивал на краешке сидения экипажа, одной рукой упирался в колено, а другую механически
поднимал к фуражке, равномерно кивал головой направо, налево и улыбался, глядя в бесчисленные кругло открытые, зубастые рты, в красные от натуги
лица. Он был очень молодой, чистенький, с красивым, мягким
лицом, а улыбался — виновато.
Мальчики ушли. Лидия осталась, отшвырнула веревки и
подняла голову, прислушиваясь
к чему-то. Незадолго пред этим сад был обильно вспрыснут дождем, на освеженной листве весело сверкали в лучах заката разноцветные капли. Лидия заплакала, стирая пальцем со щек слезинки, губы у нее дрожали, и все
лицо болезненно морщилось. Клим видел это, сидя на подоконнике в своей комнате. Он испуганно вздрогнул, когда над головою его раздался свирепый крик отца Бориса...
— Простите, не встану, — сказал он,
подняв руку, протягивая ее. Самгин, осторожно пожав длинные сухие пальцы, увидал лысоватый череп, как бы приклеенный
к спинке кресла, серое, костлявое
лицо, поднятое
к потолку, украшенное такой же бородкой, как у него, Самгина, и под высоким лбом — очень яркие глаза.
Подняв рюмку
к носу, он понюхал ее, и
лицо его сморщилось в смешной, почти бесформенный мягкий комок, в косые складки жирноватой кожи, кругленькие глаза спрятались, погасли. Самгин второй раз видел эту гримасу на рыхлом, бабьем
лице Бердникова, она заставила его подумать...
Подняв лицо и сжатые кулаки
к потолку, он пропел гнусавым голосом старенького дьячка...
— О, дорогой мой, я так рада, — заговорила она по-французски и, видимо опасаясь, что он обнимет, поцелует ее, — решительно, как бы отталкивая,
подняла руку свою
к его
лицу. Сын поцеловал руку, холодную, отшлифованную, точно лайка, пропитанную духами, взглянул в
лицо матери и одобрительно подумал...
Люди слушали Маракуева подаваясь, подтягиваясь
к нему; белобрысый юноша сидел открыв рот, и в светлых глазах его изумление сменялось страхом. Павел Одинцов смешно сползал со стула, наклоняя тело, но
подняв голову, и каким-то пьяным или сонным взглядом прикованно следил за игрою
лица оратора. Фомин, зажав руки в коленях, смотрел под ноги себе, в лужу растаявшего снега.
— Вот — смотрите, — говорил он,
подняв руки свои
к лицу Самгина, показывая ему семь пальцев: — Семь нот, ведь только семь, да? Но — что же сделали из них Бетховен, Моцарт, Бах? И это — везде, во всем: нам дано очень мало, но мы создали бесконечно много прекрасного.
— Обломовщина! — прошептал он, потом взял ее руку, хотел поцеловать, но не мог, только прижал крепко
к губам, и горячие слезы закапали ей на пальцы. Не
поднимая головы, не показывая ей
лица, он обернулся и пошел.
Он наклонился
к ней и, по-видимому, хотел привести свое намерение в исполнение. Она замахала руками в непритворном страхе, встала с кушетки,
подняла штору, оправилась и села прямо, но
лицо у ней горело лучами торжества. Она была озарена каким-то блеском — и, опустив томно голову на плечо, шептала сладостно...
По коридору послышались шаги в шлепающих котах, загремел замок, и вошли два арестанта-парашечники в куртках и коротких, много выше щиколок, серых штанах и, с серьезными, сердитыми
лицами подняв на водонос вонючую кадку, понесли ее вон из камеры. Женщины вышли в коридор
к кранам умываться. У кранов произошла ссора рыжей с женщиной, вышедшей из другой, соседней камеры. Опять ругательства, крики, жалобы…
Алеша
поднял голову, сел и прислонился спиной
к дереву. Он не плакал, но
лицо его выражало страдание, а во взоре виднелось раздражение. Смотрел он, впрочем, не на Ракитина, а куда-то в сторону.
Тем временем Иван и Григорий
подняли старика и усадили в кресла.
Лицо его было окровавлено, но сам он был в памяти и с жадностью прислушивался
к крикам Дмитрия. Ему все еще казалось, что Грушенька вправду где-нибудь в доме. Дмитрий Федорович ненавистно взглянул на него уходя.
Николай раз на смотру, увидав молодца флангового солдата с крестом, спросил его: «Где получил крест?» По несчастью, солдат этот был из каких-то исшалившихся семинаристов и, желая воспользоваться таким случаем, чтоб блеснуть красноречием, отвечал: «Под победоносными орлами вашего величества». Николай сурово взглянул на него, на генерала, надулся и прошел. А генерал, шедший за ним, когда поравнялся с солдатом, бледный от бешенства,
поднял кулак
к его
лицу и сказал: «В гроб заколочу Демосфена!»
Высокий ростом, с волосами странно разбросанными, без всякого единства прически, с резким
лицом, напоминающим ряд членов Конвента 93 года, а всего более Мара, с тем же большим ртом, с тою же резкой чертой пренебрежения на губах и с тем же грустно и озлобленно печальным выражением;
к этому следует прибавить очки, шляпу с широкими полями, чрезвычайную раздражительность, громкий голос, непривычку себя сдерживать и способность, по мере негодования,
поднимать брови все выше и выше.
О медицинской помощи, о вызове доктора
к заболевшему работнику тогда, конечно, никому не приходило в голову. Так Антось лежал и тихо стонал в своей норе несколько дней и ночей. Однажды старик сторож, пришедший проведать больного, не получил отклика. Старик сообщил об этом на кухне, и Антося сразу стали бояться.
Подняли капитана, пошли
к мельнице скопом. Антось лежал на соломе и уже не стонал. На бледном
лице осел иней…
— Теперь ничего подобного не бывает, — резко сказал Петр, подъехавший тоже
к экипажу.
Подняв брови и насторожившись
к топоту соседних лошадей, он заставил свою лошадь идти рядом с коляской… Его
лицо было бледнее обыкновенного, выдавая глубокое внутреннее волнение… — Теперь все это уже исчезло, — повторил он.
Скрип тихих шагов на песке аллеи заставил его
поднять голову. Человек,
лицо которого трудно было различить в темноте, подошел
к скамейке и сел подле него. Князь быстро придвинулся
к нему, почти вплоть, и различил бледное
лицо Рогожина.
Она упала без чувств ему на руки. Он
поднял ее, внес в комнату, положил в кресла и стал над ней в тупом ожидании. На столике стоял стакан с водой; воротившийся Рогожин схватил его и брызнул ей в
лицо воды; она открыла глаза и с минуту ничего не понимала; но вдруг осмотрелась, вздрогнула, вскрикнула и бросилась
к князю.
Куля
поднял со лба больного волосы, упавшие на его
лицо, и приложил свою руку
к его голове. Голова была тепла.
Лихонин поспешно поднялся, плеснул себе на
лицо несколько пригоршней воды и вытерся старой салфеткой. Потом он
поднял шторы и распахнул обе ставни. Золотой солнечный свет, лазоревое небо, грохот города, зелень густых лип и каштанов, звонки конок, сухой запах горячей пыльной улицы — все это сразу вторгнулось в маленькую чердачную комнатку. Лихонин подошел
к Любке и дружелюбно потрепал ее по плечу.
Она осмотрелась и вдруг,
к величайшему моему удивлению, отставила чашку, ущипнула обеими руками, по-видимому хладнокровно и тихо, кисейное полотнище юбки и одним взмахом разорвала его сверху донизу. Сделав это, она молча
подняла на меня свой упорный, сверкающий взгляд.
Лицо ее было бледно.
— Я не сержусь, — проговорила она робко,
подняв на меня такой светлый, такой любящий взгляд; потом вдруг схватила мою руку, прижала
к моей груди
лицо и отчего-то заплакала.
Сергей Николаевич, кругленький человек с пухленьким белокурым
лицом, посмотрел сперва на хозяина, потом
поднял глаза
к потолку.
Оставшись один, Весовщиков оглянулся, вытянул ногу, одетую в тяжелый сапог, посмотрел на нее, наклонился, пощупал руками толстую икру.
Поднял руку
к лицу, внимательно оглядел ладонь, потом повернул тылом. Рука была толстая, с короткими пальцами, покрыта желтой шерстью. Он помахал ею в воздухе, встал.
— Перестаньте, Саша! — спокойно сказал Николай. Мать тоже подошла
к ней и, наклонясь, осторожно погладила ее голову. Саша схватила ее руку и,
подняв кверху покрасневшее
лицо, смущенно взглянула в
лицо матери. Та улыбнулась и, не найдя, что сказать Саше, печально вздохнула. А Софья села рядом с Сашей на стул, обняла за плечи и, с любопытной улыбкой заглядывая ей в глаза, сказала...
— Смотрите, нет ли шпионов! — тихо сказала женщина.
Подняв руки
к лицу, она потирала виски, губы у нее вздрагивали,
лицо стало мягче.
Мать, закрыв окно, медленно опустилась на стул. Но сознание опасности, грозившей сыну, быстро
подняло ее на ноги, она живо оделась, зачем-то плотно окутала голову шалью и побежала
к Феде Мазину, — он был болен и не работал. Когда она пришла
к нему, он сидел под окном, читая книгу, и качал левой рукой правую, оттопырив большой палец. Узнав новость, он быстро вскочил, его
лицо побледнело.
Однажды после ужина Павел опустил занавеску на окне, сел в угол и стал читать, повесив на стенку над своей головой жестяную лампу. Мать убрала посуду и, выйдя из кухни, осторожно подошла
к нему. Он
поднял голову и вопросительно взглянул ей в
лицо.
Он поставил чемодан около нее на лавку, быстро вынул папиросу, закурил ее и, приподняв шапку, молча ушел
к другой двери. Мать погладила рукой холодную кожу чемодана, облокотилась на него и, довольная, начала рассматривать публику. Через минуту она встала и пошла на другую скамью, ближе
к выходу на перрон. Чемодан она легко держала в руке, он был невелик, и шла,
подняв голову, рассматривая
лица, мелькавшие перед нею.
Он
поднял руку
к лицу и — уже не мог освободить рта, рука бессильно упала на колени. Но все-таки продолжал бормотать сквозь платок...
И начал читать какую-то бумагу,
подняв ее
к лицу. Ввели Николая.
Михаило отирал с
лица и бороды грязь, кровь и молчал, оглядываясь. Взгляд его скользнул по
лицу матери, — она, вздрогнув, потянулась
к нему, невольно взмахнула рукою, — он отвернулся. Но через несколько минут его глаза снова остановились на
лице ее. Ей показалось — он выпрямился,
поднял голову, окровавленные щеки задрожали…
Слегка привстав, я оглянулся кругом — и встретился взглядом с любяще-тревожными, перебегающими от
лица к лицу глазами. Вот один
поднял руку и, еле заметно шевеля пальцами, сигнализирует другому. И вот ответный сигнал пальцем. И еще… Я понял: они, Хранители. Я понял: они чем-то встревожены, паутина натянута, дрожит. И во мне — как в настроенном на ту же длину волн приемнике радио — ответная дрожь.
R, оскалив белые, негрские зубы, брызнул мне в
лицо какое-то слово, нырнул вниз, пропал. А я
поднял на руки I, крепко прижал ее
к себе и понес.
Александра Петровна неожиданно
подняла лицо от работы и быстро, с тревожным выражением повернула его
к окну. Ромашову показалось, что она смотрит прямо ему в глаза. У него от испуга сжалось и похолодело сердце, и он поспешно отпрянул за выступ стены. На одну минуту ему стало совестно. Он уже почти готов был вернуться домой, но преодолел себя и через калитку прошел в кухню.