Неточные совпадения
Он вышел из луга и пошел по
большой дороге к деревне.
Поднимался ветерок, и стало серо, мрачно. Наступила пасмурная минута, предшествующая обыкновенно рассвету, полной победе света над тьмой.
― Нет! ― закричал он своим пискливым голосом, который
поднялся теперь еще нотой выше обыкновенного, и, схватив своими
большими пальцами ее за руку так сильно, что красные следы остались на ней от браслета, который он прижал, насильно посадил ее на место. ― Подлость? Если вы хотите употребить это слово, то подлость ― это. бросить мужа, сына для любовника и есть хлеб мужа!
— Одеть всех до одного в России, как ходят в Германии. Ничего
больше, как только это, и я вам ручаюсь, что все пойдет как по маслу: науки возвысятся, торговля
подымется, золотой век настанет в России.
Поднявшись на небольшую возвышенность, <увидели> на супротивной стороне
большую деревню, рассыпавшуюся на трех горных возвышениях.
Грэй не был еще так высок, чтобы взглянуть в самую
большую кастрюлю, бурлившую подобно Везувию, но чувствовал к ней особенное почтение; он с трепетом смотрел, как ее ворочают две служанки; на плиту выплескивалась тогда дымная пена, и пар,
поднимаясь с зашумевшей плиты, волнами наполнял кухню.
Она села к столу, на котором Лонгрен мастерил игрушки, и попыталась приклеить руль к корме; смотря на эти предметы, невольно увидела она их
большими, настоящими; все, что случилось утром, снова
поднялось в ней дрожью волнения, и золотое кольцо, величиной с солнце, упало через море к ее ногам.
Ему даже отойти от них не хотелось, но он
поднялся по лестнице и вошел в
большую, высокую залу, и опять и тут везде, у окон, около растворенных дверей на террасу, на самой террасе, везде были цветы.
Сидели в
большой полутемной комнате, против ее трех окон возвышалась серая стена, тоже изрезанная окнами. По грязным стеклам, по балконам и железной лестнице, которая изломанной линией
поднималась на крышу, ясно было, что это окна кухонь. В одном углу комнаты рояль, над ним черная картина с двумя желтыми пятнами, одно изображало щеку и солидный, толстый нос, другое — открытую ладонь. Другой угол занят был тяжелым, черным буфетом с инкрустацией перламутром, буфет похож на соединение пяти гробов.
Дослушав речь протопопа, Вера Петровна
поднялась и пошла к двери,
большие люди сопровождали ее, люди поменьше, вставая, кланялись ей, точно игуменье; не отвечая на поклоны, она шагала величественно, за нею, по паркету, влачились траурные плерезы, точно сгущенная тень ее.
Вера через полчаса после своего обморока очнулась и поглядела вокруг. Ей освежил лицо холодный воздух из отворенного окна. Она привстала, озираясь кругом, потом
поднялась, заперла окно, дошла, шатаясь, до постели и скорее упала, нежели легла на нее, и оставалась неподвижною, покрывшись брошенным туда ею накануне
большим платком.
Райский подождал на дворе. Яков принес ключ, и Марфенька с братом
поднялись на лестницу, прошли
большую переднюю, коридор, взошли во второй этаж и остановились у двери комнаты Веры.
Эта качка напоминала мне пока наши похождения в Балтийском и Немецком морях — не
больше. Не привыкать уже было засыпать под размахи койки взад и вперед, когда голова и ноги постепенно
поднимаются и опускаются. Я кое-как заснул, и то с грехом пополам: но не один раз будил меня стук, топот людей, суматоха с парусами.
От мыса Доброй Надежды предположено было идти по дуге
большого круга: спуститься до 38˚ южной широты и идти по параллели до 105˚ восточной долготы; там
подняться до точки пересечения 30˚ южной широты. Мы ушли из Фальсбея 12 апреля.
Они успокоились, когда мы вышли через узенькие переулки в поле и стали
подниматься на холмы.
Большая часть последовала за нами. Они стали тут очень услужливы, указывали удобные тропинки, рвали нам цветы, показывали хорошие виды.
5) Кожица по поверхности тела
поднялась пузырями различной величины, а местами слезла и висит в виде
больших лоскутов.
Как повисли они — только два раза? так плечами, — он показал, как судорожно
поднялись и опустились плечи, — потом палач подернул, чтобы, значит, петли затянулись получше, и шабаш: и не дрогнули
больше».
И чем
больше он думал, тем
больше и
больше поднималось вопросов и тем они становились неразрешимее.
Эти серые
большие глаза глядели к нему прямо в душу, где с страшной силой
поднялось то чувство, которое он хотел подавить в себе.
Эта тетка, знаешь, сама самовластная, это ведь родная сестра московской той генеральши, она поднимала еще
больше той нос, да муж был уличен в казнокрадстве, лишился всего, и имения, и всего, и гордая супруга вдруг понизила тон, да с тех пор и не
поднялась.
— Держи, держи его! — завопил он и ринулся вслед за Дмитрием Федоровичем. Григорий меж тем
поднялся с полу, но был еще как бы вне себя. Иван Федорович и Алеша побежали вдогонку за отцом. В третьей комнате послышалось, как вдруг что-то упало об пол, разбилось и зазвенело: это была
большая стеклянная ваза (не из дорогих) на мраморном пьедестале, которую, пробегая мимо, задел Дмитрий Федорович.
Чем выше мы
поднимались, тем
больше было снегу. Увидя вверху просвет, я обрадовался, думая, что вершина недалеко, но радость оказалась преждевременной: то были кедровые стланцы. Хорошо, что они не занимали
большого пространства. Пробравшись сквозь них, мы ступили на гольцы, лишенные всякой растительности. Я посмотрел на барометр — стрелка показывала 760 м.
На этом протяжении в Синанцу впадают следующие горные речки: Пярл-гоу и Изимлу — справа; Лаза-гоу и Хунголя-гоу [Пянь-эр-гоу — покатая долина. Лаза-гоу — скалистая долина. Хуан-га-лян-гоу — долина красного гаоляна.] — слева. Сама по себе река немноговодна, но бурелом, сложенный в
большие груды, указывает на то, что во время дождей вода
поднимается настолько высоко, что деревья по ней свободно переносятся с одного места на другое.
От Тугулу Бикин делает довольно
большой изгиб к югу, затем
поднимается к северо-западу и потом уже все время течет на запад. Ниже Тугулу в Бикин впадают: справа — речки Дзахали, Дзамацигоуза (где отпечатки лошадиных копыт на грязи), Мадагоу (
большая падь семьи Да), Саенгоу (Шаньянь-гоу) (козья долина), Дагоу (
большая долина), Рхауза и Цамондынза; слева — Хубиа-са (Чуб-гу-цзай — место, где появляются черви) и Дауден (по-китайски Даянгоу —
большая солнечная долина).
Старик таза тоже отказался лезть на дерево. Тогда я решил взобраться на кедр сам. Ствол его был ровный, гладкий и с подветренной стороны запорошенный снегом. С
большими усилиями я
поднялся не более как на три метра. У меня скоро озябли руки, и я должен был спуститься обратно на землю.
Лет 40 назад удэгейцев в прибрежном районе было так много, что, как выражался сам Люрл, лебеди, пока летели от реки Самарги до залива Ольги, от дыма, который
поднимался от их юрт, из белых становились черными.
Больше всего удэгейцев жило на реках Тадушу и Тетюхе. На Кусуне было 22 юрты, на Амагу — только 3 и на Такеме — 18. Тогда граница обитания их спускалась до реки Судзухе и к западу от нее.
Следующий день был 15 августа. Все
поднялись рано, с зарей. На восточном горизонте темной полосой все еще лежали тучи. По моим расчетам, А.И. Мерзляков с другой частью отряда не мог уйти далеко. Наводнение должно было задержать его где-нибудь около реки Билимбе. Для того чтобы соединиться с ним, следовало переправиться на правый берег реки. Сделать это надо было как можно скорее, потому что ниже в реке воды будет
больше и переправа труднее.
Чем выше мы
поднимались, тем
больше перед нами раскрывался горизонт.
Точно: под самым обрывом таится источник; дубовый куст жадно раскинул над водою свои лапчатые сучья;
большие серебристые пузыри, колыхаясь,
поднимаются со дна, покрытого мелким бархатным мхом.
В телеге перед нами не то сидело, не то лежало человек шесть в рубахах, в армяках нараспашку; у двоих на головах не было шапок;
большие ноги в сапогах болтались, свесившись через грядку, руки
поднимались, падали зря… тела тряслись…
Наружность самого гна Зверкова мало располагала в его пользу: из широкого, почти четвероугольного лица лукаво выглядывали мышиные глазки, торчал нос,
большой и острый, с открытыми ноздрями; стриженые седые волосы
поднимались щетиной над морщинистым лбом, тонкие губы беспрестанно шевелились и приторно улыбались.
Внезапные, надрывающие грудь рыданья не дали ей докончить речи — она повалилась лицом на траву и горько, горько заплакала… Все ее тело судорожно волновалось, затылок так и
поднимался у ней… Долго сдержанное горе хлынуло наконец потоком. Виктор постоял над нею, постоял, пожал плечами, повернулся и ушел
большими шагами.
Он выставил свое свежее личико из-под рогожи, оперся на кулачок и медленно поднял кверху свои
большие тихие глаза. Глаза всех мальчиков
поднялись к небу и не скоро опустились.
После обеда все общество
поднялось и двинулось в гостиную с
большим, но все же приличным и словно на этот случай разрешенным шумом…
На самом перевале, у подножия
большого кедра, стояла маленькая кумирня, сложенная из корья. Старик китаец остановился перед ней и сделал земной поклон. Затем он
поднялся и, указывая рукой на восток, сказал только 2 слова...
Едва мы
поднялись наверх, как сразу увидели, в чем дело. Из-за гор, с правой стороны Мутухе,
большими клубами подымался белый дым. Дальше, на севере, тоже курились сопки. Очевидно, пал уже успел охватить
большое пространство. Полюбовавшись им несколько минут, мы пошли к морю и, когда достигли береговых обрывов, повернули влево, обходя глубокие овраги и высокие мысы.
Поднявшись на перевал (240 м), я увидел довольно интересную картину. Слева от нас высилась высокая гора Хунтами [Хун-та-ми — гора в виде
большой буддийской пагоды.], имеющая вид усеченного конуса. Она входит в хребет, отделяющий бассейн реки Санхобе от реки Иодзыхе. Со стороны моря Хунтами кажется двугорбой. Вероятно, вследствие этого на морских картах она и названа Верблюдом.
Такой
большой переход трудно достался старику. Как только мы остановились на бивак, он со стоном опустился на землю и без посторонней помощи не мог уже
подняться на ноги.
Чем выше мы
поднимались, тем
больше иссякали ручьи и наконец пропали совсем. Однако глухой шум под камнями указывал, что источники эти еще богаты водой. Мало-помалу шум этот тоже начинал стихать. Слышно было, как под землей бежала вода маленькими струйками, точно ее лили из чайника, потом струйки эти превратились в капли, и затем все стихло.
Кое-где местами, в котловинах, собралась вода, столь чистая и прозрачная, что исследователь замечает ее только тогда, когда попадает в нее ногой. Тут опять есть очень глубокий колодец и боковые ходы. В этом
большом зале наблюдателя невольно поражают удивительные акустические эффекты — на каждое громкое слово отвечает стоголосое эхо, а при падении камня в колодец
поднимается грохот, словно пушечная пальба: кажется, будто происходят обвалы и рушатся своды.
На сей раз он привел меня в
большой кабинет; там, за огромным столом, на
больших покойных креслах сидел толстый, высокий румяный господин — из тех, которым всегда бывает жарко, с белыми, откормленными, но рыхлыми мясами, с толстыми, но тщательно выхоленными руками, с шейным платком, сведенным на минимум, с бесцветными глазами, с жовиальным [Здесь: благодушным (от фр. jovial).] выражением, которое обыкновенно принадлежит людям, совершенно потонувшим в любви к своему благосостоянию и которые могут
подняться холодно и без
больших усилий до чрезвычайных злодейств.
Раннее утро, не
больше семи часов. Окна еще не начали белеть, а свечей не дают; только нагоревшая светильня лампадки, с вечера затепленной в углу перед образом, разливает в жарко натопленной детской меркнущий свет. Две девушки, ночующие в детской, потихоньку
поднимаются с войлоков, разостланных на полу, всемерно стараясь, чтобы неосторожным движением не разбудить детей. Через пять минут они накидывают на себя затрапезные платья и уходят вниз доканчивать туалет.
А иуда Петро чтобы не мог
подняться из земли, чтобы рвался грызть и себе, но грыз бы самого себя, а кости его росли бы, чем дальше,
больше, чтобы чрез то еще сильнее становилась его боль.
В самом деле, едва только
поднялась метель и ветер стал резать прямо в глаза, как Чуб уже изъявил раскаяние и, нахлобучивая глубже на голову капелюхи, [Капелюха — шапка с наушниками.] угощал побранками себя, черта и кума. Впрочем, эта досада была притворная. Чуб очень рад был поднявшейся метели. До дьяка еще оставалось в восемь раз
больше того расстояния, которое они прошли. Путешественники поворотили назад. Ветер дул в затылок; но сквозь метущий снег ничего не было видно.
Поднимаешься на пролет лестницы — дверь в Музей, в первую комнату, бывшую приемную. Теперь ее название: «Пугачевщина». Слово, впервые упомянутое в печати Пушкиным. А дальше за этой комнатой уже самый Музей с
большим бюстом первого русского революционера — Радищева.
Спустились к Театральной площади, «окружили» ее по канату. Проехали Охотный, Моховую.
Поднялись в гору по Воздвиженке. У Арбата прогромыхала карета на высоких рессорах, с гербом на дверцах. В ней сидела седая дама. На козлах, рядом с кучером, — выездной лакей с баками, в цилиндре с позументом и в ливрее с
большими светлыми пуговицами. А сзади кареты, на запятках, стояли два бритых лакея в длинных ливреях, тоже в цилиндрах и с галунами.
Он остановился, как будто злоба мешала ему говорить. В комнате стало жутко и тихо. Потом он повернулся к дверям, но в это время от кресла отца раздался сухой стук палки о крашеный пол. Дешерт оглянулся; я тоже невольно посмотрел на отца. Лицо его было как будто спокойно, но я знал этот блеск его
больших выразительных глаз. Он сделал было усилие, чтобы
подняться, потом опустился в кресло и, глядя прямо в лицо Дешерту, сказал по — польски, видимо сдерживая порыв вспыльчивости...
Когда голова наклонялась, архивариус целовал судью в живот, когда
поднималась, он целовал в плечо и все время приговаривал голосом, в который старался вложить как можно
больше убедительности...
В доме началась тревога, мать
поднялась с постели, сняли из-за иконы и зажгли
большую восковую свечу «грешницу».
Поднявшись по лестнице во второй этаж, они прошли куда-то направо, откуда доносился гул споривших голосов.
Большая комната, затянутая табачным дымом, с длинным столом посредине, походила на железнодорожный буфет. На столе кипело два самовара, стояла чайная посуда, а кругом стола разместились представители местного самоуправления.
Ему казалось, что стоило Устеньке
подняться, как все мириады частиц Бубнова бросятся на него и он растворится в них, как крупинка соли, брошенная в стакан воды. Эта сцена закончилась глубоким обмороком. Очнувшись, доктор ничего не помнил. И это мучило его еще
больше. Он тер себе лоб, умоляюще смотрел на ухаживавшую за ним Устеньку и мучился, как приговоренный к смерти.