Неточные совпадения
— Четыре… пять… Отойди, братец, отойди; можешь даже за дерево стать и уши заткнуть, только глаз не закрывай; а повалится кто, беги
подымать. Шесть…
семь… восемь… — Базаров остановился. — Довольно? — промолвил он, обращаясь к Павлу Петровичу, — или еще два шага накинуть?
— Вот — смотрите, — говорил он,
подняв руки свои к лицу Самгина, показывая ему
семь пальцев: —
Семь нот, ведь только
семь, да? Но — что же сделали из них Бетховен, Моцарт, Бах? И это — везде, во всем: нам дано очень мало, но мы создали бесконечно много прекрасного.
«Я жить хочу, хочу
семью, детей, хочу человеческой жизни», мелькнуло у него в голове в то время, как она быстрыми шагами, не
поднимая глаз, входила в комнату.
— Я тебе наперво домишко свой покажу, Михей Зотыч, — говорил старик Малыгин не без самодовольства, когда они по узкой лесенке поднимались на террасу. — В прошлом году только отстроился. Раньше-то некогда было.
Семью на ноги
поднимал, а меня господь-таки благословил: целый огород девок. Трех с рук сбыл, а трое сидят еще на гряде.
Все мысли и чувства Аграфены сосредоточивались теперь в прошлом, на том блаженном времени, когда была жива «сама» и дом стоял полною чашей. Не стало «самой» — и все пошло прахом. Вон какой зять-то выворотился с поселенья. А все-таки зять, из своего роду-племени тоже не выкинешь. Аграфена являлась живою летописью малыгинской
семьи и свято блюла все, что до нее касалось. Появление Полуянова с особенною яркостью
подняло все воспоминания, и Аграфена успела, ставя самовар, всплакнуть раз пять.
То, что мать не хочет жить в своей
семье, всё выше
поднимает ее в моих мечтах; мне кажется, что она живет на постоялом дворе при большой дороге, у разбойников, которые грабят проезжих богачей и делят награбленное с нищими.
Самое тяжелое положение получалось там, где
семьи делились: или выданные замуж дочери уезжали в орду, или уезжали
семьи, а дочери оставались. Так было у старого Коваля, где сноха Лукерья
подняла настоящий бунт.
Семья, из которой она выходила замуж, уезжала, и Лукерья забунтовала. Сначала она все молчала и только плакала потихоньку, а потом поднялась на дыбы, «як ведмедица».
— Это, значит, решено! — начал опять Плавин. — Теперь нам надобно сделать расчет пространству, — продолжал он,
поднимая глаза вверх и, видимо, делая в голове расчет. — Будет ли у вас в зале аршин
семь вышины? — заключил он.
Приблизительно так бурчит про себя господин обер-офицер Александров, идя торопливыми большими шагами по Поварской к Арбату. Вчера была елка и танцевали у Андриевичей. Домой он вернулся только к пяти часам утра, а
подняли его насилу-насилу в
семь без двадцати. Ах, как бы не опоздать! Вдруг залепит Дрозд трое суток без отпуска. Вот тебе и Рождество…
Татьяна Власьевна давно сметила, в чем дело, но покрывала Михалку, чтобы не
поднимать в
семье нового вздору; Михалко крепко зашибал водкой, особенно без отца.
Гости поняли и стали собираться. Помню, Грузин, охмелевший от вина, одевался в этот раз томительно долго. Он надел свое пальто, похожее на те капоты, какие шьют детям в небогатых
семьях,
поднял воротник и стал что-то длинно рассказывать; потом, видя, что его не слушают, перекинул через плечо свой плед, от которого пахло детской, и с виноватым, умоляющим лицом попросил меня отыскать его шапку.
— Ну, это теперь хороша… Одно дело невеста, другое — жена… Да не в этом суть… А только — средств не хватит… и сам надорвешься в работе, и ее заездишь… Совсем невозможное дело женитьба для нас… Разве мы можем
семью поднять на таком заработке? Вот видишь, — я женат… всего четыре года… а уж скоро мне — конец!
Дети начали кланяться в землю, и молитва, по-видимому, приходила к концу. Дорушка заметила это: она тихо встала с колен,
подняла с травы лежавший возле нее бумажный мешок с плодами, подошла к окну, положила его на подоконнике и, не замеченная никем из
семьи молочной красавицы, скоро пошла из садика.
Васса. Не ври, Сергей, это тебе не поможет. И — кому врешь? Самому себе. Не ври, противно слушать. (Подошла к мужу, уперлась ладонью в лоб его,
подняла голову, смотрит в лицо.) Прошу тебя, не доводи дело до суда, не позорь
семью. Мало о чем просила я тебя за всю мою жизнь с тобой, за тяжелую, постыдную жизнь с пьяницей, с распутником. И сейчас прошу не за себя — за детей.
Иван. Молчите вы… птица! Яков, судьба моя и всей
семьи моей зависит от тысячи двухсот рублей… пусть будет ровно тысяча!.. Ты мягкий, не глупый человек, Яков; сегодня решается вопрос о моём назначении — Лещ поехал дать этому делу решительный толчок… Как только меня назначат, мне сейчас же понадобятся деньги! Я ухожу, оставляя тебя лицом к лицу с твоею совестью, брат мой! (
Подняв голову, уходит. Яков со страхом смотрит ему вслед, Любовь усмехается.)
Прыгал я, прыгал — разные глупости выдумывал, хотел дело
поднимать, донос писать, перекрещивать, да на кого доносить станешь? На свою
семью, на любимую жену, на добрую и всеми уважаемую тещу Венигрету, которую я и люблю и уважаю!.. Черт знает, что за положение!
В
семь лет я
поднял весеннюю высоту воды в нашей поганой Вороже на четыре с половиной фута.
— Вот, брат Иван, — говорит, — видишь, как я себя устроил. Кажется, все недурно, и как рассчитываю, по теперешним моим средствам, так хоть
семь человек детей будет, всех смогу
поднять и воспитать не хуже себя.
Впрочем, и ее товарки от нее не отставали. Девочек
поднимали рано, в половине седьмого утра. В
семь часов им давали по кружке горячего чая и по куску ситника. Немудрено поэтому, что к обеденному времени все они чувствовали волчий аппетит.
Известие об этой помолвке
подняло целую бурю в обеих
семьях. Со всех сторон посыпались уговоры и предостережения. Даже мать и отчим Станиславы были против брака, но общее сопротивление только раздувало страсть молодых людей. Несмотря ни на что, они поставили на своем, и через полгода Иван Осипович Лысенко ввел в свой дом молодую жену.
— Да, — продолжал Царапкин, — вырабатываем мы пятьдесят три тысячи пар, хотят
поднять норму до пятидесяти
семи, а расценки снизить.
Произнеся этот «огнен глагол», Мина Силыч поклонился до земли и не
поднял своей белой головы от полу. Народ стоял, как стадо овец, испуганное внезапно блеснувшею молниею. Никто не ответил Кочетову ни одним словом, и в глубочайшем молчании вся смущенная
семья старогородская, человек по человеку, разошлась по домам своим. Последний поднялся с полу Мина Силыч, поклонился у порога сторожу, произнося «прости, будь милостив», и побрел ко двору своему, глубоко тронутый, но спокойный.