Неточные совпадения
Проходя мимо слепого, они толкнули старика, ноги его подогнулись, он грузно сел на мостовую и стал щупать булыжники вокруг себя, а
мертвое лицо
поднял к небу, уже сплошь серому.
На гнилом бревне, дополняя его ненужность, сидела грязно-серая, усатая крыса в измятой, торчавшей клочьями шерсти, очень похожая на старушку-нищую; сидела она бессильно распластав передние лапы, свесив хвост
мертвой веревочкой; черные бусины глаз ее в красных колечках неподвижно смотрели на позолоченную солнцем реку. Самгин
поднял кусок кирпича, но Иноков сказал...
— Примеч. авт.] Иные, еще обросшие листьями внизу, словно с упреком и отчаянием
поднимали кверху свои безжизненные, обломанные ветви; у других из листвы, еще довольно густой, хотя не обильной, не избыточной по-прежнему, торчали толстые, сухие,
мертвые сучья; с иных уже кора долой спадала; иные наконец вовсе повалились и гнили, словно трупы, на земле.
Попадется ли
мертвое тело исправнику со становым, они его возят две недели, пользуясь морозом, по вотским деревням, и в каждой говорят, что сейчас
подняли и что следствие и суд назначены в их деревне. Вотяки откупаются.
Ухватил всадник страшною рукою колдуна и
поднял его на воздух. Вмиг умер колдун и открыл после смерти очи. Но уже был мертвец и глядел как мертвец. Так страшно не глядит ни живой, ни воскресший. Ворочал он по сторонам
мертвыми глазами и увидел поднявшихся мертвецов от Киева, и от земли Галичской, и от Карпата, как две капли воды схожих лицом на него.
— Ведь вы только представьте себе, господа, — кричал Штофф, — мы
поднимаем целый край.
Мертвые капиталы получают движение, возрождается несуществовавшая в крае промышленность, торговля оживляется, земледелие процветает. Одним словом, это… это… это — воскресение из
мертвых!
Если и
поднимешь нечаянно, то редко убьешь, потому что не ожидаешь; с доброю собакой, напротив, охотник не только знает, что вот тут, около него, скрывается дичь, но знает, какая именно дичь; поиск собаки бывает так выразителен и ясен, что она точно говорит с охотником; а в ее страстной горячности, когда она добирается до птицы, и в
мертвой стойке над нею — столько картинности и красоты, что все это вместе составляет одно из главных удовольствий ружейной охоты.
— Ну-ко, тащи старичка к ключику, — говорил Кирилл,
поднимая голову Гермогена, болтавшуюся по-мертвому. — Еще дышит, кажись.
— Поди сейчас, отыщи мне рыжего Медиокритского в огне… в воде… в земле… где хочешь, и представь его, каналью, сюда живого или
мертвого! Или знаешь вот эту клюку! — проговорил городничий и грозно
поднял жезл свой.
Вдруг среди общей свалки сделалось колебанье. Дюжий Митька буравил толпу и лез прямо на Хомяка, валяя без разбору и чужих и своих. Митька узнал похитителя невесты.
Подняв обеими руками дубину, он грянул ею в своего недруга. Хомяк отшатнулся, удар пал в конскую голову, конь покатился
мертвый, дубина переломилась.
С трудом удалось опричникам оттащить Митьку, но Хомяка
подняли уже
мертвого, и когда внимание всех обратилось на посиневшее лицо его, рядом с Митькой очутился владимирский гусляр и, дернув его за полу, сказал шепотом...
Извозчик, хлестнув лошадь, поехал прочь, а дворник впрягся в ноги девицы и, пятясь задом, поволок ее на тротуар, как
мертвую. Я обезумел, побежал и, на мое счастье, на бегу, сам бросил или нечаянно уронил саженный ватерпас, что спасло дворника и меня от крупной неприятности. Ударив его с разбегу, я опрокинул дворника, вскочил на крыльцо, отчаянно задергал ручку звонка; выбежали какие-то дикие люди, я не мог ничего объяснить им и ушел,
подняв ватерпас.
Так же как и старик, он, закрыв глаза,
поднял руки ладонями кверху, прочел молитву, отер руками лицо и только тогда начал говорить. Он сказал, что от Шамиля был приказ задержать Хаджи-Мурата, живого или
мертвого, что вчера только уехали посланные Шамиля, и что народ боится ослушаться Шамиля, и что поэтому надо быть осторожным.
Тогда,
поднявши вой как по
мертвому, Арина Васильевна бросилась в ноги Степану Михайловичу.
Пройдя узкую тропинку, мы вышли на лесную дорогу, черную от грязи, всю истоптанную следами копыт и изборожденную колеями, полными воды, в которой отражался пожар вечерней зари. Мы шли обочиной дороги, сплошь покрытой бурыми прошлогодними листьями, еще не высохшими после снега. Кое-где сквозь их
мертвую желтизну
подымали свои лиловые головки крупные колокольчики «сна» — первого цветка Полесья.
— Толкуй! — крикнул Лука, скидывая портки. Он живо разделся, перекрестился и, подпрыгнув, со всплеском вскочил в воду, обмакнулся и, вразмашку кидая белыми руками и высоко
поднимая спину из воды и отдувая поперек течения, стал перебивать Терек к отмели. Толпа казаков звонко, в несколько голосов, говорила на берегу. Трое конных поехали в объезд. Каюк показался из-за поворота. Лукашка поднялся на отмели, нагнулся над телом, ворохнул его раза два. — Как есть
мертвый! — прокричал оттуда резкий голос Луки.
Она закрыла глаза и побледнела, и длинный нос ее стал неприятного воскового цвета, как у
мертвой, и Лаптев все еще не мог разжать ее пальцев. Она была в обмороке. Он осторожно
поднял ее и положил на постель и просидел возле нее минут десять, пока она очнулась. Руки у нее были холодные, пульс слабый, с перебоями.
Набрав в легкие воздуху,
подняли молчащее тяжелое тело и двинулись в том же порядке: Андрей Иваныч, менее сильный, нес ноги и продирался сквозь чащу, Саша нес, задыхаясь, тяжелое, выскользающее туловище; и опять трепалась на левой руке безвольная и беспамятная, словно
мертвая, голова.
— Как же вы не помните, да вы гляньте, — Иванов за ножку
поднял со стеклянного стола невероятных размеров
мертвую лягушку с распухшим брюхом. На морде ее даже после смерти было злобное выражение, — ведь это же чудовищно!
Он старался придумать способ к бегству, средство, какое бы оно ни было… самое отчаянное казалось ему лучшим; так прошел час, прошел другой… эти два удара молотка времени сильно отозвались в его сердце; каждый свист неугомонного ветра заставлял его вздрогнуть, малейший шорох в соломе, произведенный торопливостию большой крысы или другого столь же мирного животного, казался ему топотом злодеев… он страдал, жестоко страдал! и то сказать: каждому свой черед; счастие — женщина: коли полюбит вдруг сначала, так разлюбит под конец; Борис Петрович также иногда вспоминал о своей толстой подруге… и волос его вставал дыбом: он понял молчание сына при ее имени, он объяснил себе его трепет… в его памяти пробегали картины прежнего счастья, не омраченного раскаянием и страхом, они пролетали, как легкое дуновение, как листы, сорванные вихрем с березы, мелькая мимо нас, обманывают взор золотым и багряным блеском и упадают… очарованы их волшебными красками, увлечены невероятною мечтой, мы
поднимаем их, рассматриваем… и не находим ни красок, ни блеска: это простые, гнилые,
мертвые листы!..
Перед
мертвою царевной
Братья в горести душевной
Все поникли головой,
И с молитвою святой
С лавки
подняли, одели,
Хоронить ее хотели
И раздумали.
Розовые тени загорелись на
мёртвом лице её, ещё больше раскрылись удивлённые и радостные глаза, и, медленно шевеля плечами, она покорно
подняла дрожащие руки и послушно протянула их вперёд — уста её были открыты, и была она подобна птенцу, впервые вылетающему из гнезда своего.
Чтобы подразнить бабушку, Саша ел и свой скоромный суп, и постный борщ. Он шутил все время, пока обедали, но шутки у него выходили громоздкие, непременно с расчетом на мораль, и выходило совсем не смешно, когда он перед тем, как сострить,
поднимал вверх свои очень длинные, исхудалые, точно
мертвые пальцы и когда приходило на мысль, что он очень болен и, пожалуй, недолго еще протянет на этом свете; тогда становилось жаль его до слез.
А подавленное, но все же неотвязное горе, спрятанное далеко-далеко в глубине сердца, смело
подымет теперь зловещую голову и среди
мертвого затишья во мраке так явственно шепчет ужасные роковые слова: «Навсегда… в этом гробу, навсегда!..»
Я будто нагинаюсь, чтоб
поднять палочку, чтоб эту собачку от себя отогнать, а из земли вдруг
мертвая ручища: хвать меня вот за самое за это место, за кость.
И точно я с этого взгляду от сна какого прокинулся. Отвел глаза,
подымаю топор… А самому страшно: сердце закипает. Посмотрел я на Безрукого, дрогнул он… Понял. Посмотрел я в другой раз: глаза у него зеленые, так и бегают. Поднялась у меня рука, размахнулся… состонать не успел старик, повалился мне в ноги, а я его, братец,
мертвого… ногами… Сам зверем стал, прости меня, господи боже!..
И первую полней, друзья, полней!
И всю до дна в честь нашего союза!
Благослови, ликующая муза,
Благослови: да здравствует лицей!
Наставникам, хранившим юность нашу,
Всем честию, и
мёртвым и живым,
К устам
подъяв признательную чашу,
Не помня зла, за благо воздадим.
Вот вчера, говорят, двоих
мертвых на улице
подняли да один в прорубе утонул.
Захарыч предвкушал удовольствие «треснуть» на берегу, но удовольствие это несколько омрачалось боязнью напиться, как он выражался «вовсю», то есть до полного бесчувствия (как он напивался, бывало, в прежнее время), так как командир «Коршуна» терпеть не мог, когда матросы возвращались с берега в виде
мертвых тел, которые надо было
поднимать на веревке со шлюпки.
Он дышал могучей грудью и на
мертвой зыби легонько
подымал и опускал наши лодки.
Минут через двадцать Маха вернулся взволнованный и сообщил, что тигр попал на стрелу. Удэхеец не задерживался около
мертвой собаки, не рассматривал как следует следов. Он видел только спущенную тетиву самострела и кровь на снегу. Сообщение это сразу
подняло наше настроение. Если тигр ранен серьезно, то он далеко не уйдет и заляжет где-нибудь поблизости.
Когда солнце взошло, мы были уже далеко от реки Копи. Не подходя к берегу, Савушка дал людям короткий отдых. Широкая
мертвая зыбь чуть заметно колебала спокойную поверхность океана и так же тихо
подымала и опускала лодки на одном месте.
Я сидел за кустом и не смел шевельнуться. Иногда мне казалось, что я вижу какую-то тень на реке. Мне становилось страшно, я терял самообладание, но не от страха и не от холода, а от нервного напряжения. Наконец, стало совсем темно, и нельзя уже было видеть того места, где лежала
мертвая собака. Я
поднял ружье и попробовал прицелиться, но мушки не было видно.
— Подите-ка, идите, поглядите, как он уцепился за мой палец! Видите, видите, как держит! — повторял Сид,
поднимая вверх палец, за который держалась окоченелая
мертвая рука. — Ага! что! — шамшал Сид. — Каков он, каков? Он вам покажет! Он вам еще покажет!
— Ну, да я испугался и сам! — заговорил, оправляясь, Висленев. — Они
подняли здесь такой содом, что
мертвый бы впал в ужас.
На ней также не было фонарей, и дома стояли без одного огня, как
мертвые, и я пробежал бы ее, не узнавая, если бы не
поднял случайно глаз и не увидел своего дома.
И когда я так чувствую свое бессилие, мною овладевает бешенство — бешенство войны, которую я ненавижу. Мне хочется, как тому доктору, сжечь их дома, с их сокровищами, с их женами и детьми, отравить воду, которую они пьют;
поднять всех
мертвых из гробов и бросить трупы в их нечистые жилища, на их постели. Пусть спят с ними, как с женами, как с любовницами своими!
По этой, например, лестнице однажды пьяные люди несли покойника, спотыкнулись и вместе с гробом полетели вниз; живые больно ушиблись, а
мертвый, как ни в чем не бывало, был очень серьезен и покачивал головой, когда его
поднимали с пола и опять укладывали в гроб.
Учимся также сценически верно воспроизводить плач, хохот, рыданье. Марусе Алсуфьевой особенно удается второе. Ее смех звенит, как серебряный бубенчик и хоть
мертвого способен
поднять из могилы. У Бориса Коршунова так дивно выходят сцены отчаяния, что становится жутко смотреть на него.
— Где поймать, улизнул!.. Да не до того и было: тебя
подняли чуть не
мертвого, — исполать Панкратьевне, что выправила, опять молодцом стал, хоть сейчас под венец веди, — улыбнулся князь доброю улыбкою.
То очаровательная девица мимоходом бросит на него молнию своих глаз, которая могла бы
поднять и
мертвого — а в Волгине, казалось, было две жизни — и понесется он в следующем танце с своей очаровательницей.
Он взял из рук Владимира Игнатьевича револьвер и подойдя к окну, мимо которого в это время пролетала ласточка,
поднял руку. Курок щелкнул и ласточка тотчас упала
мертвою на землю.
Стража с офицером, вновь наряженным, вошла. Роза в безумии погрозила на них пилою и голосом, походившим на визг, заговорила и запела: „Тише!.. не мешайте мне… я пилю, допилю, друга милого спасу… я пилю, пилю, пилю…” В это время она изо всех сил пилила, не железо, но ногу Паткуля; потом зашаталась, стиснула его левою рукою и вдруг пала. Розу
подняли… Она… была
мертвая.
Сибирь, рудники, пасть медведя, капе́ль горячего свинца на темя — нет муки, нет казни, которую взбешенный Бирон не назначил бы Гросноту за его оплошность. Кучера, лакеи, все, что подходило к карете, все, что могло приближаться к ней, обреклось его гневу. Он допытает, кто тайный домашний лазутчик его преступлений и обличитель их; он для этого
поднимет землю, допросит утробу живых людей, расшевелит кости
мертвых.
Она бесновалась у дверей,
мертвыми руками ощупывала стены, дышала холодом, с гневом
поднимала мириады сухих, злобных снежинок и бросала их с размаху в стекла, — а потом, бесноватая, отбегала в поле, кувыркалась, пела и плашмя бросалась на снег, крестообразно обнимая закоченевшую землю.
Один из лучших тогдашних судей искусства написал о нем, что «во всей его картине достоин похвалы только правильный и твердый рисунок, но что ее
мертвый сюжет представляет что-то окаменевшее, что идея если и есть, то она рутинна и бесплодна, ибо она не
поднимает выше ум и не облагораживает чувства зрителя, — она не трогает его души и не стыдит его за эгоизм и за холодность к общему страданию.