Неточные совпадения
Накушавшись чаю, он уселся перед столом, велел подать
себе свечу, вынул из кармана афишу,
поднес ее
к свече и стал читать, прищуря немного правый глаз.
Ее разбудила муха, бродившая по голой ступне. Беспокойно повертев ножкой, Ассоль проснулась; сидя, закалывала она растрепанные волосы, поэтому кольцо Грэя напомнило о
себе, но считая его не более как стебельком, застрявшим меж пальцев, она распрямила их; так как помеха не исчезла, она нетерпеливо
поднесла руку
к глазам и выпрямилась, мгновенно вскочив с силой брызнувшего фонтана.
Марина была не то что хороша
собой, а было в ней что-то втягивающее, раздражающее, нельзя назвать, что именно, что привлекало
к ней многочисленных поклонников: не то скользящий быстро по предметам, ни на чем не останавливающийся взгляд этих изжелта-серых лукавых и бесстыжих глаз, не то какая-то нервная дрожь плеч и бедр и подвижность, игра во всей фигуре, в щеках и в губах, в руках; легкий, будто летучий, шаг, широкая ли, внезапно все лицо и ряд белых зубов освещавшая улыбка, как будто
к нему вдруг
поднесут в темноте фонарь, так же внезапно пропадающая и уступающая место слезам, даже когда нужно, воплям — бог знает что!
Он взял икону в руку,
поднес к свече и пристально оглядел ее, но, продержав лишь несколько секунд, положил на стол, уже перед
собою.
Позавтракавши плотно и с видимым удовольствием, Аркадий Павлыч налил
себе рюмку красного вина,
поднес ее
к губам и вдруг нахмурился.
Не говоря ни слова, встал он с места, расставил ноги свои посереди комнаты, нагнул голову немного вперед, засунул руку в задний карман горохового кафтана своего, вытащил круглую под лаком табакерку, щелкнул пальцем по намалеванной роже какого-то бусурманского генерала и, захвативши немалую порцию табаку, растертого с золою и листьями любистка,
поднес ее коромыслом
к носу и вытянул носом на лету всю кучку, не дотронувшись даже до большого пальца, — и всё ни слова; да как полез в другой карман и вынул синий в клетках бумажный платок, тогда только проворчал про
себя чуть ли еще не поговорку: «Не мечите бисер перед свиньями»…
Но, обласкав и усадив Нелли подле
себя, старушка уже и не знала больше, что делать, и с наивным ожиданием стала смотреть на меня. Старик поморщился, чуть ли не догадавшись, для чего я привел Нелли. Увидев, что я замечаю его недовольную мину и нахмуренный лоб, он
поднес к голове свою руку и сказал мне отрывисто...
«Да! Да, милая — милая», — я стал торопливо сбрасывать с
себя юнифу. Но I — так же молчаливо —
поднесла к самым моим глазам часы на моей бляхе. Было без пяти минут 22.30.
Санин, сам хорошенько не отдавая
себе отчета в том, что делает,
поднес эту руку
к своим губам. Марья Николаевна тихонько ее приняла и вдруг умолкла — и молчала, пока карета не остановилась.
Джемма проворно опустилась на скамейку возле нее и уже не шевельнулась более, только изредка
подносила палец одной руки
к губам — другою она поддерживала подушку за головою матери — и чуть-чуть шикала, искоса посматривая на Санина, когда тот позволял
себе малейшее движение.
Панталеоне тотчас принял недовольный вид, нахмурился, взъерошил волосы и объявил, что он уже давно все это бросил, хотя действительно мог в молодости постоять за
себя, — да и вообще принадлежал
к той великой эпохе, когда существовали настоящие, классические певцы — не чета теперешним пискунам! — и настоящая школа пения; что ему, Панталеоне Чиппатола из Варезе,
поднесли однажды в Модене лавровый венок и даже по этому случаю выпустили в театре несколько белых голубей; что, между прочим, один русский князь Тарбусский — «il principe Tarbusski», — с которым он был в самых дружеских отношениях, постоянно за ужином звал его в Россию, обещал ему горы золота, горы!.. но что он не хотел расстаться с Италией, с страною Данта — il paese del Dante!
Напротив Серебряного сидел один старый боярин, на которого царь, как поговаривали, держал гнев. Боярин предвидел
себе беду, но не знал какую и ожидал спокойно своей участи.
К удивлению всех, кравчий Федор Басманов из своих рук
поднес ему чашу вина.
— Всех простил! — вслух говорил он сам с
собою, — не только тех, которые тогданапоили его оцтом с желчью, но и тех, которые и после, вот теперь, и впредь, во веки веков будут
подносить к его губам оцет, смешанный с желчью… Ужасно! ах, это ужасно!
Взяла
к этому платку, что мне положила,
поднося его мне, потаенно прикрепила весьма длинную нитку, протянула ее под дверь
к себе на постель и, лежачи на покое, платок мой у меня из-под рук изволит, шаля, подергивать.
Тогда Марья Николаевна чрез несколько же дней после сестриной свадьбы явилась
к архиерейскому секретарю,
поднесла ему в подарок ковер своего рукоделья и просила дать
себе самой жениха, как единственной теперь незамужней дочери слепого дьякона.
Пόд-вечер приехали гости
к Палицыну; Наталья Сергевна разрядилась в фижмы и парчевое платье, распудрилась и разрумянилась; стол в гостиной уставили вареньями, ягодами сушеными и свежими; Генадий Василич Горинкин, богатый сосед, сидел на почетном месте, и хозяйка поминутно
подносила ему тарелки с сластями; он брал из каждой понемножку и важно обтирал
себе губы; он был высокого росту, белокур, и вообще довольно ловок для деревенского жителя того века; и это потому быть может, что он служил в лейб-кампанцах; 25<-и> лет вышед в отставку, он женился и нажил
себе двух дочерей и одного сына; — Борис Петрович занимал его разговорами о хозяйстве, о Москве и проч., бранил новое, хвалил старое, как все старики, ибо вообще, если человек сам стал хуже, то всё ему хуже кажется; — поздно вечером, истощив разговор, они не знали, что начать; зевали в руку, вертелись на местах, смотрели по сторонам; но заботливый хозяин тотчас нашелся...
— То-то! — значительно сказала сваха и, заставив молодого выпить стакан водки, повела его
к Насте. В пуньке она опять налила водки и
поднесла Насте, но Настя отпросилась от угощенья, а Григорий, совсем уже опьяневший, еще выпил. Сваха тоже выпила и, взяв штоф под мышку, вышла с фонарем вон и затворила за
собою пуньку.
Но царь рассмеялся и приказал каждому и каждой из посланных подать поодиночке серебряный таз и серебряный кувшин для умывания. И в то время когда мальчики смело брызгались в воде руками и бросали
себе ее горстями в лицо, крепко вытирая кожу, девочки поступали так, как всегда делают женщины при умывании. Они нежно и заботливо натирали водою каждую из своих рук, близко
поднося ее
к глазам.
Вообразите
себе пиво тонкое, жидкое, едва имеющее цвет желтоватый;
поднесите же
к устам, то уже один запах манит вас отведать его, а отведавши, вы уже не хотите оставить и пьете его сколько душе вашей угодно.
Хлопко. Пеннику вам
поднесут; только у меня такой обычай: кого
к себе примаю, тот сперва должен свою удаль показать. Выходите оба с Митькой на кулачки. Коли вдвоем побьете его, будет вам и пристанище.
— Умница, паинька-мальчик, хорошо
себя вел, — услышал я тихий шепот. В темноте моя рука схватила ее руку. Темнота вдруг придала мне необыкновенную смелость. Сжав эти нежные холодные пальчики — я
поднес их
к губам и стал быстро и жадно целовать. В то же время я твердил радостным шепотом...
Болдухины написали самое ласковое письмо
к Солобуевым, просили камердинера на словах передать их радость дорогим гостям, буфетчик
поднес ему третью рюмку сладкой водки, — и опять зазвенел колокольчик, застукала телега, подняв за
собою пыль вдоль длинной болдухинской улицы, и уехал бойкий камердинер.
Он поспешно стал на крылос, очертил около
себя круг, произнес несколько заклинаний и начал читать громко, решаясь не подымать с книги своих глаз и не обращать внимания ни на что. Уже около часу читал он и начинал несколько уставать и покашливать. Он вынул из кармана рожок и, прежде нежели
поднес табак
к носу, робко повел глазами на гроб. Сердце его зохолонуло.
Марья Валериановна, пришедшая в спальню, бросилась на колени перед образом и долго молилась, обливаясь слезами, потом она
поднесла Анатоля
к иконе и велела ему приложиться, одела его, накинула на
себя шаль и, выслав Настю и горничную зачем-то из девичьей, вышла с Анатолем за вороты, не замеченная никем, кроме Ефима.
Он схватил её за плечо, рванул
к себе и
поднёс к её лицу нож — короткий, толстый и острый кусок ржавого железа.
Перед ужином, как водится, была подана водка. Лакей
поднес ее, между прочим, и
к Рымову. Комик смотрел несколько времени на судок с нерешительностию; наконец, проворно налил
себе самую большую рюмку и залпом выпил ее. Сели за стол. Рымов очутился против Никона Семеныча. Ужин до половины шел как следует и был довольно молчалив. Хозяин первый заговорил во всеуслышание...
Мельник налил водки,
поднёс её
к губам безрукого, и тот сразу, потянув в
себя воздух, с каким-то особенным свистом выхлебнул её содержимое всё до капли.
Потом стали
подносить вино, студень, говядину; стали петь песни и плясать. Дяде Герасиму
поднесли вина, он выпил немного и говорит: «Что-то вино горько». Тогда нянька взяла Кондрашку за уши и стала его целовать. Долго играли песни и плясали, а потом все ушли, и Кондрашка повел няньку
к себе домой.
— А ты не вдруг… Лучше помаленьку, — грубо ответил Корней. — Ты, умная голова, то разумей, что я Корней и что на всякий спех у меня свой смех. А ты бы вот меня
к себе в дом повел, да хорошеньку фатеру отвел, да чайком бы угостил, да винца бы
поднес, а потом бы уж и спрашивал, по какому делу, откуда и от кого я прибыл
к тебе.
Она вынула из-за корсажа часы,
поднесла их
к самым глазам и, отличив черную стрелку на белом циферблате, нетерпеливо молвила про
себя...
Все трое зашли в ресторан и, не снимая пальто, выпили у буфета по две рюмки водки. Перед тем, как выпить по второй, Васильев заметил у
себя в водке кусочек пробки,
поднес рюмку
к глазам, долго глядел в нее и близоруко хмурился. Медик не понял его выражения и сказал...
— А когда так — так я ж тебе! — выйдя, наконец, из
себя и окончательно позабыв про свою важную роль барина, заорал он благим матом на всю столовую и, неожиданно
поднеся к своему носу тарелку с злополучным кушаньем, стал есть желе так, как обыкновенно едят собаки, кошки и прочие животные, прямо языком с тарелки.
К обеду голова у меня немножко проходит; а после обеда опять начнет в виски стучать. Я приезжаю на вечер в каком-то тумане. Чувствую, что ужасно глупа. Я уж
себе такую улыбку устроила, вроде того, как танцовщицы улыбаются, когда им
подносят букеты. Рот с обеих сторон на крючках. Этак, конечно, покойнее, когда головная боль не дает сообразить, что дважды два четыре; но на что же я похожа? На китайского божка.
— Мальчишка… трус… — озлился он на
себя и снова
поднес пистолет
к виску.
Александрина схватила руку баронессы и хотела
поднести ее
к своим губам, но Ольга Петровна притянула ее
к себе и поцеловала в губы.
Княжич
подносил к огню то цепь золотую с медвежьими головками или чешуйчатый золотой пояс, то жуковины (перстни) яхонтовые и изумрудные, то крестики, монисты, запястья, запонки драгоценные; любовался ими, надевал ожерелья
себе на шею и спрашивал дьяка, идут ли они
к нему; брал зерна бурмицкие и лалы в горсть, пускал их, будто дождь, сквозь пальцы, тешился их игрою, как настоящее дитя, — и вдруг, послышав голос в ближней комнате, бросил все кое-как в ларец.
Он не договорил, дал знак, чтобы его
поднесли к иконам, и стал отходить на руках детей своих. Лицо мертвеца просияло улыбкою праведника: знать, ангелы встречали у
себя гостью земную, возвратившуюся домой.
Пристав
поднес к его губам стакан с водою, он сделал несколько глотков и пришел в
себя.
Накапал ему с полстакана.
Поднес Кучерявый
к усам: хлебной слезой так в душу и шибануло. Опрокинул на лоб, корочку черную понюхал, сразу головой будто выше стал. Барыне сам на мозоль наступил, в бок ее локтем двинул… Песню играть стал, с присвистом ложками
себе по тарелке подщелкивает...
Почти каждого успела она обласкать: стариков заставляла садиться перед
собой, говорила им приветливые слова, согревавшие их более теплоты солнечной; детей одарила гостинцами; пригожих малюток, которых матери, не боясь ее глаза, сами спешили
к ней
подносить, целовала, как будто печатлела на них дары небесные.
Он весь выпрямился, как бы делая над
собой неимоверное внутреннее усилие, осторожно поставил потрет на место и, откинувшись в кресло,
поднес дуло пистолета
к правому виску. Холод прикоснувшегося
к телу металла заставил его нервно содрогнуться — он отнял пистолет.
Тогда же, пошив
себе прегромядный жилет с кожаными карманами, он насыпал в эти карманы нюхательного табаку и нюхал его без табакерки, прямо зачерпывая из кармана и
поднося к носу всеми пятью перстами, ибо так делали будто дьяки, которым он желал подражать, заставляя, чтобы все боялись его ябеды.
Тогда Баранщиков обратился
к старинному средству «снискать
себе счастье в особину» и составил о своем бродяжестве скаску с тем, чтобы
поднесли ее особам и царице в виде печатаной книжки под заглавием: «Несчастные приключения Василия Баранщикова, мещанина Нижнего Новгорода, в трех частях света: в Америке, Азии и Европе с 1780 по 1787 год» (С.-Петербург, 1787 г.).