Неточные совпадения
Анна Андреевна. Что тут пишет он мне в записке? (Читает.)«Спешу тебя уведомить, душенька, что состояние мое было весьма печальное, но, уповая на милосердие божие, за два соленые огурца особенно и полпорции икры рубль двадцать пять копеек…» (Останавливается.)Я ничего не понимаю:
к чему же тут соленые огурцы и икра?
Городничий (дрожа).По неопытности, ей-богу по неопытности. Недостаточность состояния… Сами извольте посудить: казенного жалованья не хватает даже на чай и сахар. Если ж и были какие взятки, то самая малость:
к столу что-нибудь да на пару платья. Что же до унтер-офицерской вдовы, занимающейся купечеством, которую я будто бы высек, то это клевета, ей-богу клевета. Это выдумали злодеи мои; это такой народ, что на жизнь мою готовы покуситься.
Марья Антоновна (отдвигается).Да
к чему ж это?
Кто там? (Подходит
к окну.)А, что ты, матушка?
Артемий Филиппович. Не судьба, батюшка, судьба — индейка: заслуги привели
к тому. (В сторону.)Этакой свинье лезет всегда в рот счастье!
Так я, вот изволите видеть, забежал
к Коробкину.
Пришлись они — великое
Избранным людям Божиим
То было торжество, —
Пришлись
к рабам-невольникам...
Пойдешь ли пашней, нивою —
Вся нива спелым колосом
К ногам господским стелется,
Ласкает слух и взор!
Сам Государев посланный
К народу речь держал,
То руганью попробует
И плечи с эполетами
Подымет высоко,
То ласкою попробует
И грудь с крестами царскими
Во все четыре стороны
Повертывать начнет.
Толк вызнали, разбойники,
Небось не
к Кривоногову,
К французу забежит.
Лука стоял, помалчивал,
Боялся, не наклали бы
Товарищи в бока.
Оно быть так и сталося,
Да
к счастию крестьянина
Дорога позагнулася —
Лицо попово строгое
Явилось на бугре…
Поправив шляпу круглую,
Викентий Александрович
К рассказу приступил.
Солдат опять с прошением.
Вершками раны смерили
И оценили каждую
Чуть-чуть не в медный грош.
Так мерил пристав следственный
Побои на подравшихся
На рынке мужиках:
«Под правым глазом ссадина
Величиной с двугривенный,
В средине лба пробоина
В целковый. Итого:
На рубль пятнадцать с деньгою
Побоев…» Приравняем ли
К побоищу базарному
Войну под Севастополем,
Где лил солдатик кровь?
Шитье
к ногам спустилося,
Сидит — зрачки расширены,
Руками развела…
Стародум. Надлежало образумиться. Не умел я остеречься от первых движений раздраженного моего любочестия. Горячность не допустила меня тогда рассудить, что прямо любочестивый человек ревнует
к делам, а не
к чинам; что чины нередко выпрашиваются, а истинное почтение необходимо заслуживается; что гораздо честнее быть без вины обойдену, нежели без заслуг пожаловану.
Ни с чем нельзя сравнить презрения, которое ощутил я
к нему в ту же минуту.
Милон. А я завтра же, проводя вас, поведу мою команду. Теперь пойду сделать
к тому распоряжение.
Стародум(
к Правдину, держа руки Софьи и Милона). Ну, мой друг! Мы едем. Пожелай нам…
Г-жа Простакова. Я, братец, с тобою лаяться не стану. (
К Стародуму.) Отроду, батюшка, ни с кем не бранивалась. У меня такой нрав. Хоть разругай, век слова не скажу. Пусть же, себе на уме, Бог тому заплатит, кто меня, бедную, обижает.
Г-жа Простакова (
к мужу).
Стародум(обнимая неохотно г-жу Простакову). Милость совсем лишняя, сударыня! Без нее мог бы я весьма легко обойтись. (Вырвавшись из рук ее, обертывается на другую сторону, где Скотинин, стоящий уже с распростертыми руками, тотчас его схватывает.) Это
к кому я попался?
Стародум.
К чему так суетиться, сударыня? По милости Божией, я ваш не родитель; по милости же Божией, я вам и незнаком.
Стародум. О сударыня! До моих ушей уже дошло, что он теперь только и отучиться изволил. Я слышал об его учителях и вижу наперед, какому грамотею ему быть надобно, учася у Кутейкина, и какому математику, учася у Цыфиркина. (
К Правдину.) Любопытен бы я был послушать, чему немец-то его выучил.
Через полчаса в доме остаются лишь престарелые и малолетки, потому что прочие уже отправились
к исполнению возложенных на них обязанностей.
Ходя по улицам с опущенными глазами, благоговейно приближаясь
к папертям, они как бы говорили смердам:"Смотрите! и мы не гнушаемся общения с вами!", но, в сущности, мысль их блуждала далече.
Однажды во время какого-то соединенного заседания, имевшего предметом устройство во время масленицы усиленного гастрономического торжества, предводитель, доведенный до исступления острым запахом, распространяемым градоначальником, вне себя вскочил с своего места и крикнул:"Уксусу и горчицы!"И затем, припав
к градоначальнической голове, стал ее нюхать.
Ибо желать следует только того, что
к достижению возможно; ежели же будешь желать недостижимого, как, например, укрощения стихий, прекращения течения времени и подобного, то сим градоначальническую власть не токмо не возвысишь, а наипаче сконфузишь.
Тогда Грустилов обратился
к убогим и, сказав:"Сами видите!" — приказал отвести Линкина в часть.
Ободренный успехом первого закона, Беневоленский начал деятельно приготовляться
к изданию второго. Плоды оказались скорые, и на улицах города тем же таинственным путем явился новый и уже более пространный закон, который гласил тако...
"30-го июня, — повествует летописец, — на другой день празднованья памяти святых и славных апостолов Петра и Павла был сделан первый приступ
к сломке города".
И вдруг подойдет
к окну, крикнет «не потерплю!» — и опять садится за стол и опять скребет…
Этот вопрос произвел всеобщую панику; всяк бросился
к своему двору спасать имущество. Улицы запрудились возами и пешеходами, нагруженными и навьюченными домашним скарбом. Торопливо, но без особенного шума двигалась эта вереница по направлению
к выгону и, отойдя от города на безопасное расстояние, начала улаживаться. В эту минуту полил долго желанный дождь и растворил на выгоне легко уступающий чернозем.
Люди стонали только в первую минуту, когда без памяти бежали
к месту пожара.
Грустилов в первую половину своего градоначальствования не только не препятствовал, но даже покровительствовал либерализму, потому что смешивал его с вольным обращением,
к которому от природы имел непреодолимую склонность.
Затем он отправился
к Аксиньюшке, так как без ее нравственной поддержки никакого успеха в дальнейшем ходе дела ожидать было невозможно.
В 1811 году за потворство Бонапарту был призван
к ответу и сослан в заточение.
Он уж подумывал, не лучше ли ему самому воспользоваться деньгами, явившись
к толстомясой немке с повинною, как вдруг неожиданное обстоятельство дало делу совершенно новый оборот.
Наконец он не выдержал. В одну темную ночь, когда не только будочники, но и собаки спали, он вышел, крадучись, на улицу и во множестве разбросал листочки, на которых был написан первый, сочиненный им для Глупова, закон. И хотя он понимал, что этот путь распубликования законов весьма предосудителен, но долго сдерживаемая страсть
к законодательству так громко вопияла об удовлетворении, что перед голосом ее умолкли даже доводы благоразумия.
"Сижу я, — пишет он, — в унылом моем уединении и всеминутно о том мыслю, какие законы
к употреблению наиболее благопотребны суть.
Тем не менее душа ее жаждала непрестанно, и когда в этих поисках встретилась с одним знаменитым химиком (так называла она Пфейфера), то прилепилась
к нему бесконечно.
Опять шарахнулись глуповцы
к колокольне, сбросили с раската Тимошку да третьего Ивашку, потом пошли
к Трубочистихе и дотла разорили ее заведение, потом шарахнулись
к реке и там утопили Прошку да четвертого Ивашку.
При виде раздробленного пальца, упавшего
к ногам его, начальник сначала изумился, но потом пришел в умиление.
В одно прекрасное утро нежданно-негаданно призвал Фердыщенко Козыря и повел
к нему такую речь...
Степан Аркадьич был человек правдивый в отношении
к себе самому.
Алексей Александрович с партией людей, видевших опасность такого революционного отношения
к бумагам, продолжал поддерживать данные, выработанные ревизионною комиссией.
— Чем я неприлично вела себя? — громко сказала она, быстро поворачивая
к нему голову и глядя ему прямо в глаза, но совсем уже не с прежним скрывающим что-то весельем, а с решительным видом, под которым она с трудом скрывала испытываемый страх.
Другая трудность состояла в непобедимом недоверии крестьян
к тому, чтобы цель помещика могла состоять в чем-нибудь другом, кроме желания обобрать их сколько можно.
Уже пред выходом из-за стола, когда все закурили, камердинер Вронского подошел
к нему с письмом на подносе.
— Одного привез, водой отлил, — проговорил ездивший за ним помещик, подходя
к Свияжскому. — Ничего, годится.
В то время как он подходил
к ней, красивые глаза его особенно нежно заблестели, и с чуть-заметною счастливою и скромно-торжествующею улыбкой (так показалось Левину), почтительно и осторожно наклонясь над нею, он протянул ей свою небольшую, но широкую руку.