Самгин привычно отметил, что зрители
делятся на три группы: одни возмущены и напуганы, другие чем-то довольны, злорадствуют, большинство осторожно молчит и уже многие поспешно отходят прочь, — приехала полиция: маленький пристав, остроносый, с черными усами на желтом нездоровом лице, двое околоточных и штатский — толстый, в круглых очках, в котелке; скакали четверо конных полицейских, ехали еще два экипажа, и пристав уже покрикивал, расталкивая зрителей...
Неточные совпадения
Не могу не
поделиться с вами ученым наслаждением и выпишу
на выдержку, с дипломатическою точностью, два-три места о Японии и о японцах...
Добрый член не сразу ответил, он взглянул
на номер бумаги, которая лежала перед ним, и сложил цифры, — не удалось
на три. Он загадал, что если
делится, то он согласится, но, несмотря
на то, что не
делилось, он по доброте своей согласился.
Как они принялись работать, как стали привскакивать
на своих местах! куда
девалась усталость? откуда взялась сила? Весла так и затрепетали по воде. Лодка — что скользнет, то саженей
трех как не бывало. Махнули раз десяток — корма уже описала дугу, лодка грациозно подъехала и наклонилась у самого берега. Александр и Наденька издали улыбались и не сводили друг с друга глаз. Адуев ступил одной ногой в воду вместо берега. Наденька засмеялась.
Обыкновенно пятьсот, тысяча и даже полторы тысячи выходятся разом; но если приговор в две, в
три тысячи, то исполнение
делится на две половины и даже
на три.
Перед Новым годом у Анны Михайловны была куча хлопот. От заказов некуда было
деваться; мастерицы работали рук не покладывая; а Анна Михайловна немножко побледнела и сделалась еще интереснее. В темно-коричневом шерстяном платье, под самую шею, перетянутая по талии черным шелковым поясом, Анна Михайловна стояла в своем магазине с утра до ночи, и с утра до ночи можно было видеть
на противоположном тротуаре не одного, так двух или
трех зевак, любовавшихся ее фигурою.
Добежав до саней, Настя упала
на них. Степан тоже прыгнул в сани, а сидевший в них мужик сразу погнал лошадь. Это был Степанов кум Захар. Он был большой приятель Степану и вызвался довезти их до Дмитровки. Кроме того, Захар дал Степану
три целковых и шесть гривен медью, тулуп для Насти, старые валенки, кошель с пирогами и старую накладную, которая должна была играть роль паспорта при встрече с неграмотными заставными солдатами. Это было все, чем мог
поделиться Захар с своим другом.
Дутлов старик между тем избрал другой род защиты. Ему не нравился крик сына; он, останавливая его, говорил: «Грех, брось! Тебе говорят», а сам доказывал, что тройники не одни те, у кого
три сына вместе, а и те, которые
поделились. И он указал еще
на Старостина.
Она выписывала книги и журналы и читала у себя в комнате. И по ночам читала, лежа в постели. Когда часы в коридоре били два или
три и когда уже от чтения начинали болеть виски, она садилась в постели и думала. Что делать? Куда
деваться? Проклятый, назойливый вопрос,
на который давно уже готово много ответов и, в сущности, нет ни одного.
Рамы в высоких окнах
делились по-старинному
на восемь частей, и это придавало им характер унылой казенщины, сходство с сиротским судом или тюремной канцелярией. В
трех ближайших к балкону окнах стекла были вставлены заново, но были грязны и хранили мучнистые следы ладоней и пальцев: очевидно, никому из многочисленной и ленивой челяди в голову не пришло, что их нужно помыть, что нужно уничтожить всякие следы происшедшего. И всегда так: скажешь — сделают, а не скажешь — сами никогда не пошевельнут пальцем.
Я узнал ее по горячему дыханию, по манере, с которой она повисла
на моей шее, и даже по запаху. Припав своей головкой к моей щеке, она казалась мне необыкновенно счастливой… От счастья она не могла выговорить ни слова… Я прижал ее к груди, и — куда
девались тоска и вопросы, мучившие меня целых
три дня! Я от удовольствия захохотал и запрыгал, как школьник.
Катя заметила: все человечество резко
делилось для нее
на три расы.
Когда вечером бригада прибыла к месту и офицеры отдыхали в палатках, Рябович, Мерзляков и Лобытко сидели вокруг сундука и ужинали. Мерзляков не спеша ел и, медленно жуя, читал «Вестник Европы», который держал
на коленях. Лобытко без умолку говорил и подливал в стакан пиво, а Рябович, у которого от целодневных мечтаний стоял туман в голове, молчал и пил. После
трех стаканов он охмелел, ослабел и ему неудержимо захотелось
поделиться с товарищами своим новым ощущением.
— У него есть дочь — красивая девчонка, да немножко в цене потеряла: сбежала
три года тому назад с офицером. Теперь замуж-то никто и не берет. Отец не знает, куда с ней
деваться. У нее страсть к сцене, одолела его с любительскими спектаклями. Денег много сорит, ему и хочется устроить ее к нам в общество, хоть
на маленькое жалованье… Примите ее
на сцену, а он исполнительный лист разорвет… Могу я ему это обещать?
— Однако, я стал допытываться, не известно ли кому, куда
девался Савин, которого мне хотелось очень засадить под арест
на два месяца, — продолжал между тем говорить Строев, — нашелся, месяца через
три, добрый человек, дал мне список его имений…
У меня в тогдашнее время не было никаких запасов, которыми я мог бы
поделиться, и все, что я мог дать бедной Праше, это было пять рублей. Я просил ее взять это пособие и идти пожить
на квартире два-три дня, пока я испробую, нет ли возможности устроить для нее с ребенком какую-нибудь новую складчину. Она не ломаясь взяла деньги, шепотом сказала...