Неточные совпадения
Хлестаков. Право, не знаю. Ведь мой отец упрям и глуп, старый хрен, как бревно. Я ему прямо скажу: как хотите, я не могу жить без Петербурга. За что ж, в самом
деле, я должен
погубить жизнь с мужиками? Теперь не те потребности; душа моя жаждет просвещения.
Они были наивно уверены, что их
дело состоит в том, чтоб излагать свои нужды и настоящее положение вещей, прося помощи правительства, и решительно не понимали, что некоторые заявления и требования их поддерживали враждебную партию и потому
губили всё
дело.
Кого ж любить? Кому же верить?
Кто не изменит нам один?
Кто все
дела, все речи мерит
Услужливо на наш аршин?
Кто клеветы про нас не сеет?
Кто нас заботливо лелеет?
Кому порок наш не беда?
Кто не наскучит никогда?
Призрака суетный искатель,
Трудов напрасно не
губя,
Любите самого себя,
Достопочтенный мой читатель!
Предмет достойный: ничего
Любезней, верно, нет его.
— Досточтимый капитан, — самодовольно возразил Циммер, — я играю на всем, что звучит и трещит. В молодости я был музыкальным клоуном. Теперь меня тянет к искусству, и я с горем вижу, что
погубил незаурядное дарование. Поэтому-то я из поздней жадности люблю сразу двух: виолу и скрипку. На виолончели играю
днем, а на скрипке по вечерам, то есть как бы плачу, рыдаю о погибшем таланте. Не угостите ли винцом, э? Виолончель — это моя Кармен, а скрипка…
Беда, коль пироги начнёт печи сапожник,
А сапоги тачать пирожник,
И
дело не пойдёт на лад.
Да и примечено стократ,
Что кто за ремесло чужое браться любит,
Тот завсегда других упрямей и вздорней:
Он лучше
дело всё
погубит,
И рад скорей
Посмешищем стать света,
Чем у честных и знающих людей
Спросить иль выслушать разумного совета.
Платон Михайлыч город любит,
Москву; за что в глуши он
дни свои
погубит!
«Да, эта бабища внесла в мою жизнь какую-то темную путаницу. Более того — едва не
погубила меня. Вот если б можно было ввести Бердникова… Да, написать повесть об этом убийстве — интересное
дело. Писать надобно очень тонко, обдуманно, вот в такой тишине, в такой уютной, теплой комнате, среди вещей, приятных для глаз».
Начал гаснуть я над писаньем бумаг в канцелярии; гаснул потом, вычитывая в книгах истины, с которыми не знал, что делать в жизни, гаснул с приятелями, слушая толки, сплетни, передразниванье, злую и холодную болтовню, пустоту, глядя на дружбу, поддерживаемую сходками без цели, без симпатии; гаснул и
губил силы с Миной: платил ей больше половины своего дохода и воображал, что люблю ее; гаснул в унылом и ленивом хождении по Невскому проспекту, среди енотовых шуб и бобровых воротников, — на вечерах, в приемные
дни, где оказывали мне радушие как сносному жениху; гаснул и тратил по мелочи жизнь и ум, переезжая из города на дачу, с дачи в Гороховую, определяя весну привозом устриц и омаров, осень и зиму — положенными
днями, лето — гуляньями и всю жизнь — ленивой и покойной дремотой, как другие…
— А кто же больше?.. Он… Непременно он. У меня положительных данных нет в руках, но я голову даю на отсечение, что это его рук
дело. Знаете, у нас, практиков, есть известный нюх. Я сначала не доверял этому немцу, а потом даже совсем забыл о нем, но теперь для меня вся картина ясна: немец
погубил нас… Это будет получше Пуцилло-Маляхинского!.. Поверьте моей опытности.
— Что ж вы мне не изволите отвечать? — продолжал Павел. — Впрочем, нет… нет, — прибавил он, — этак не
дело; криком да бранью ничего не возьмешь. Нет, вы мне лучше добром скажите, Николай Еремеич, за что вы меня преследуете? за что вы меня
погубить хотите? Ну, говорите же, говорите.
Теперь из 100 шансов только один, что она не
погубит в этом
деле своего здоровья, более половины шансов, что она погибнет быстро; а тут из тысячи шансов один будет против нее.
Много он неповинных душ
погубил, и
делом, и словом, и помышлением — всячески убивал, и крестьян своих до нитки разорил.
— Помилуй, мамо! зачем
губишь верный народ? чем прогневили? Разве держали мы руку поганого татарина; разве соглашались в чем-либо с турчином; разве изменили тебе
делом или помышлением? За что ж немилость? Прежде слышали мы, что приказываешь везде строить крепости от нас; после слышали, что хочешь поворотить в карабинеры;теперь слышим новые напасти. Чем виновато запорожское войско? тем ли, что перевело твою армию через Перекоп и помогло твоим енералам порубать крымцев?..
— Им нужны кровопийцы, а не управители! — кричал он, когда в Ключевской завод приехал исправник Иван Семеныч. — Они
погубят все
дело, и тогда сам Лука Назарыч полетит с своего места… Вот посмотрите, что так будет!
Я многого не понимал, многое забыл, и у меня остались в памяти только отцовы слова: «Не вмешивайся не в свое
дело, ты все
дело испортишь, ты все семейство
погубишь, теперь Мироныч не тронет их, он все-таки будет опасаться, чтоб я не написал к тетушке, а если пойдет
дело на то, чтоб Мироныча прочь, то Михайлушка его не выдаст.
— Не
погубите! — начал он мелодраматическим голосом. — Я отец семейства, у меня жена теперь умирает, я сам почти помешанный какой-то, ничего не могу сообразить. Уезжайте теперь, не доканчивайте вашего
дела, а потом я соображу и попрошу о чем-нибудь для себя начальника губернии.
Губить русское горное
дело из-за таких пустяков, во всяком случае, не стоило, тем более что столько уже было сделано и оставалось только подвести итоги.
В маленьком вступлении он упомянул о тех хороших чувствах, которые послужили мотивом настоящего визита, а затем перешел к самой сущности
дела, то есть к коллективному протесту против диктатуры Горемыкина, который
губит заводское
дело и т. д.
— Ведь вот штука! Глядишь на них, чертей, понимаешь — зря они все это затеяли, напрасно себя
губят. И вдруг начинаешь думать — а может, их правда? Вспомнишь, что на фабрике они все растут да растут, их то и
дело хватают, а они, как ерши в реке, не переводятся, нет! Опять думаешь — а может, и сила за ними?
Ижбурдин. Какие они, батюшка, товарищи? Вот выпить, в три листа сыграть — это они точно товарищи, а помочь в коммерческом
деле — это, выходит, особь статья. По той причине, что им же выгоднее, коли я опоздаю ко времени, а как совсем затону — и того лучше. Выходит, что коммерция, что война — это сюжет один и тот же. Тут всякий не то чтоб помочь, а пуще норовит как ни на есть тебя
погубить, чтоб ему просторнее было. (Вздыхает.)
Очевидно, внутри его существовало два течения: одно — старое, с либеральной закваской, другое — новейшее, которое шло навстречу карьере. Первое побуждало его не забывать старых друзей; второе подсказывало, что хотя не забывать и похвально, но сношения следует поддерживать с осторожностью. Он, разумеется, прибавлял при этом, что осторожность необходима не столько ради карьеры, сколько для того, чтобы…"не
погубить дела".
Она видимо больна, но, не желая вас огорчить, не хочет говорить вам этого; она видимо скучает, но для вас она готова скучать всю свою жизнь; ее видимо убивает то, что вы так пристально занимаетесь своим
делом (какое бы оно ни было: охота, книги, хозяйство, служба); она видит, что эти занятия
погубят вас, — но она молчит и терпит.
— Безумных не
погублю, ни той, ни другой, но разумную, кажется,
погублю: я так подл и гадок, Даша, что, кажется, вас в самом
деле кликну «в последний конец», как вы говорите, а вы, несмотря на ваш разум, придете. Зачем вы сами себя
губите?
— Может быть, сбился? Увы, мне нет развития! Всё
погубил! Верите ли, Николай Всеволодович, здесь впервые очнулся от постыдных пристрастий — ни рюмки, ни капли! Имею угол и шесть
дней ощущаю благоденствие совести. Даже стены пахнут смолой, напоминая природу. А что я был, чем я был?
Предчувствие не обмануло Валерьяна: я в самом
деле погубила его моей любовью; а теперь, напротив, я, Василий Иваныч, боюсь вас и предчувствую, что вы
погубите меня вашей любовью!
— Да,
погубить, — повторила Сусанна Николаевна, — потому что, если бы я позволила себе кем-нибудь увлечься и принадлежать тому человеку, то это все равно, что он убил бы меня!.. Я, наверное, на другой же
день лежала бы в гробу. Хотите вы этого достигнуть?.. Таиться теперь больше нечего: я признаюсь вам, что люблю вас, но в то же время думаю и уверена, что вы не будете столь жестоки ко мне, чтобы воспользоваться моим отчаянием!
— Ты чего на меня смотришь? — сказала Онуфревна. — Ты только безвинных
губишь, а лихого человека распознать, видно, не твое
дело. Чутья-то у тебя на это не хватит, рыжий пес!
— Люди московские! — сказал Иоанн, указывая на осужденных, — се зрите моих и ваших злодеев! Они, забыв крестное свое целование, теснили вас от имени моего и, не страшася суда божия, грабили животы ваши и
губили народ, который я же их поставил боронити. И се ныне приимут, по
делам своим, достойную мзду!
— Так, Борис Федорыч, когда ты говоришь, оно выходит гладко, а на
деле не то. Опричники
губят и насилуют земщину хуже татар. Нет на них никакого суда. Вся земля от них гибнет! Ты бы сказал царю. Он бы тебе поверил!
«Ваше благородие, — кричит несчастный, — помилуйте, будьте отец родной, заставьте за себя век бога молить, не
погубите, помилосердствуйте!» Жеребятников только, бывало, того и ждет; тотчас остановит
дело и тоже с чувствительным видом начинает разговор с арестантом...
— Как христианин, я… прощаю им мое пред всеми поругание, но то, что, букву мертвую блюдя… они здесь… божие живое
дело губят…
И
дело это совершается публично, и никто не крикнет обманывающим и обманутым: опомнитесь и разойдитесь, ведь это всё самая гнусная и коварная ложь, которая
губит не только ваши тела, но и души.
В самом
деле, правительства могут перебить, переказнить, перезапереть по тюрьмам и каторгам навечно всех своих врагов, желающих насилием свергнуть их; могут засыпать золотом половину людей, которые им нужны, и подкупить их; могут подчинить себе миллионы вооруженных людей, готовых
погубить всех врагов правительств.
Но не говоря уже о грехе обмана, при котором самое ужасное преступление представляется людям их обязанностью, не говоря об ужасном грехе употребления имени и авторитета Христа для узаконения наиболее отрицаемого этим Христом
дела, как это делается в присяге, не говоря уже о том соблазне, посредством которого
губят не только тела, но и души «малых сих», не говоря обо всем этом, как могут люди даже в виду своей личной безопасности допускать то, чтобы образовывалась среди них, людей, дорожащих своими формами жизни, своим прогрессом, эта ужасная, бессмысленная и жестокая и губительная сила, которую составляет всякое организованное правительство, опирающееся на войско?
Смех, — тихий смешок, хихиканье да шептанье девиц Рутиловых звучали в ушах Передонова, разрастаясь порою до пределов необычайных, — точно прямо в уши ему смеялись лукавые
девы, чтобы рассмешить и
погубить его. Но Передонов не поддавался.
Погубить такое превосходное
дело, такую светлую мысль!
— Вы слышали? — продолжал Фома, с торжеством обращаясь к Обноскину. — То ли еще услышите! Я пришел ему сделать экзамен. Есть, видите ли, Павел Семеныч, люди, которым желательно развратить и
погубить этого жалкого идиота. Может быть, я строго сужу, ошибаюсь; но я говорю из любви к человечеству. Он плясал сейчас самый неприличный из танцев. Никому здесь до этого нет и
дела. Но вот сами послушайте. Отвечай: что ты делал сейчас? отвечай же, отвечай немедленно — слышишь?
Потому что Фома Фомич всех нас
погубит, потому что ему то и
дело толкуют, что он умница, великодушный, благородный, ученый, смесь всех добродетелей, попурри какое-то, а Фома Фомич, как дурак, всему и поверил!
Проникнув в известные сферы, из которых, как из некоего водохранилища, изливается на Россию многоводная река помпадурства, Феденька, не откладывая
дела в долгий ящик, сболтнул хлесткую фразу, вроде того, что Россию
губит излишняя централизация, что необходимо децентрализовать, то есть эмансипировать помпадуров, усилив их власть; что высшая администрация слишком погружена в подробности и мелочи; что мелочи отвлекают ее от главных задач, то есть от внутренней политики и т. д.
Пугачев громко стал их уличать и сказал: «Вы
погубили меня; вы несколько
дней сряду меня упрашивали принять на себя имя покойного великого государя; я долго отрицался, а когда и согласился, то все, что ни делал, было с вашей воли и согласия; вы же поступали часто без ведома моего и даже вопреки моей воли».
В самом
деле, не
погубить бы мне себя, тогда как на мою долю могло бы выпасть великое счастие стать мужем графини Б***, камергером или дворянским предводителем.
Надо видеть и понимать, что я каждый
день вижу пред собой: вечные неприступные снега гор и величавую женщину в той первобытной красоте, в которой должна была выйти первая женщина из рук своего Творца, и тогда ясно станет, кто себя
губит, кто живет в правде или во лжи — вы или я.
— Ладно, ладно… Будет вам снох-то тиранить. Кто Володьку-то Пятова к Арише подвел? Кто Михалку наущал жену колотить? Кто спаивал Михалку? Это все ваших рук
дело с Гордеем Евстратычем… Вишь, как забили бабенку! Разве у добрых людей глаз нет… Дуняша, оболокайся!.. А то я сейчас в волость пойду или станового приведу… Душу-то христианскую тоже не дадим
губить.
Смеешься… ты не изверг… нет! в душе твоей
Есть искра доброты… с холодностью такою
Меня ты не
погубишь в цвете
дней —
Не отворачивайся так, Евгений,
Не продолжай моих мучений,
Спаси меня, рассей мой страх…
Взгляни сюда…
— Так вот ты какими
делами промышляешь! — вскричал старик задыхающимся голосом. — Мало того, парня
погубил, совратил его с пути, научил пьянствовать, втравил в распутство всякое, теперь польстился на жену его! Хочешь посрамить всю семью мою! Всех нас, как злодей, опутать хочешь!.. Вон из моего дому, тварь ты этакая! Вон! Чтобы духу твоего здесь не было! Вон! — промолвил старик, замахиваясь кулаком.
— Отцы вы мои! Отсохни у меня руки, пущай умру без покаяния, коли не он
погубил парня-то! — отчаянно перебила старушка. — Спросите, отцы родные, всяк знает его, какой он злодей такой! Покойник мой со двора согнал его, к порогу не велел подступаться — знамо, за недобрые
дела!.. Как помер, он, разбойник, того и ждал — опять к нам в дом вступил.
Войницкий. Двадцать пять лет я вот с этою матерью, как крот, сидел в четырех стенах… Все наши мысли и чувства принадлежали тебе одному.
Днем мы говорили о тебе, о твоих работах, гордились тобою, с благоговением произносили твое имя; ночи мы
губили на то, что читали журналы и книги, которые я теперь глубоко презираю!
Вышневский. Ну, Белогубов другое
дело. Во всяком случае, ты к ней съезди. Растолкуй ей, чтобы она не
губила своей дочери, не отдавала за этого дурака. (Кивает головой и уходит.)
Кукушкина. Плачь, плачь, несчастная жертва, оплакивай свою судьбу! Плачь до могилы! Да ты уж лучше умри, несчастная, чтобы не разрывалось мое сердце. Легче мне будет. (Жадову.) Торжествуйте! Вы свое
дело сделали: обманули, прикинулись влюбленным, обольстили словами и потом
погубили. Вся ваша цель была в этом, я теперь вас понимаю. (Уходит. )